Архив стихотворений Адельберта Шамиссо

Ребенком принял мельник
Меня к себе в семью;
Здесь вырос я, здесь прожил
И молодость свою.
Как ласкова со мною
Дочь мельника была!
Как ясны были очи
И как душа светла!

Порой, как с братом, сядет
Со мною вечерком,
И нет конца беседе —
Толкуем обо всем.
И радости и горе —
Все поверял я ей;
Ни слова не промолвил
Лишь о любви своей.

Люби сама — без слова
Узнала бы она:
Чтоб высказаться сердцу,
Людская речь бедна.
Я сердцу молвил: «Сердце!
Терпи, молчи любя!
О счастье полно думать!
Оно не для тебя».

Бывало, чуть приметит
В лице печали след:
«Ах, что с тобой? Грустишь ты!
В щеках кровинки нет!
Да полно же крушиться!
Да будь же весел вновь!»
И из любви гасил я
В душе своей любовь.

Однажды — шел я к роще —
Меня вдруг догнала,
Так весело взглянула
И за руку взяла.
«Порадуйся со мною:
Теперь невеста я!
А без тебя и радость
Нерадостна моя!»

Я целовал ей руки,
Лицо стараясь скрыть:
Катились градом слезы;
Не мог я говорить.
Казалось, все надежды,
45 Все, чем душа жила,
Передо мной могила
Навеки погребла.

В тот вечер обручали
Невесту с женихом;
Сидел почетным гостем
Я с ними за столом.
Вокруг вино и песни,
Веселый говор, смех;
Пришлось и мне смеяться:
Не плакать же при всех!

Наутро после пира
Ходил я сам не свой:
Мне было тошно, больно
Средь радости чужой.
О чем же я крушился?
Чего хотел от них?
Ведь все меня любили —
Она, ее жених.

Они меня ласкали,
А я болел душой.
Мне тяжко было видеть
Их ласки меж собой.
Задумал я — далеко,
Навек от них уйти:
Все уложил в котомку
И все припас к пути.

Прошу их: «Отпустите
На белый свет взглянуть!»
Сам думаю: «Кручину
Размычу где-нибудь».
Она так кротко смотрит.
«Куда ты? Бог с тобой!
Тебя мы все так любим!
Ведь ты нам свой, родной!»

Катились градом слезы —
И не скрывал я их:
Все плачут, покидая
Знакомых и родных.
Они со мной простились
И провожать пошли…
И замертво больного
С дороги принесли.

На мельнице все ходят
За мной как за родным;
Она приходит с милым
Сидеть со мной, больным.
В июле будет свадьба.
Они меня зовут,
Чтоб ехал жить я с ними,
Что я стоскуюсь тут.

Шумят в воде колеса —
И все б их слушал я!..
Все думаю: нашла бы
Здесь мир душа моя!
Тут все бы мое горе,
Все скорби утопил!
Они же ведь желают,
Чтоб я доволен был!

«Неужели от испанки
Ждешь вниманья безрассудно,
Серенады распевая
Под надзором у француза?

Прочь! Я знаю вас — кичливых
И трусливых андалузцев!
Нам бы шпаги, вам бы спицы —
Мы б не праздновали труса!

Если даже сами шпаги —
Предков гордое оружье —
В бок толкнут вас: „Хватит дрыхнуть!“,
Вы ответите: „Так нужно!“

Если даже чужеземный
Бич хлестнет по вашим шкурам —
Лишь попятитесь покорно,
Лишь потупитесь понуро!»

«Сеньорита, ваши речи
Прозвучали слишком круто.
Или стали чужеземцу
Вы любезною подругой?»

«Бедный! Даже предо мною
Он сробел! Какая скука!
А француза заприметит —
Тут же к мамочке под юбку!»

«Сеньорита, вы ошиблись,
Вы насмешница и злючка.
Если встречу я француза,
То убью собственноручно».

«Ты — убьешь? Вот это мило!
Но, увы, поверить трудно.
Вон француз идет! А впрочем,—
Слишком крепкий, слишком крупный!»

В тот же миг, сражен ударом,
Галльский воин наземь рухнул,
А влюбленному испанцу
Палачи связали руки.

Сеньорита засмеялась:
«Эта шутка мне по вкусу —
Я отвадила невежу,
А платить пришлось французу!»

Андалузец на прощанье
Поклонился ей угрюмо
И ушел, не обернувшись,
С чистым сердцем, с тяжкой думой.

«Не от вас, о чужеземцы,
Смерть приму я хмурым утром,
Не за то, что эту землю
Кровью я залил пурпурной.

Нет, я ранен был смертельно
Страстью к деве равнодушной —
Госпожа меня судила,
Госпоже я отдал душу».

Так твердил он по дороге
Палачам, печальный путник.
Но послышалась команда,
И его прошили пули.

Перевод В. Топорова

Мельница машет крылами.
Буря свистит и ревет,
А мельничиха ручьями
Горючие слезы льет.

«Я верила буйному ветру,
Что свищет, колеса крутя;
Я верила клятвам беспечным —
Несмысленное дитя!

Лишь ветер верен остался,
А клятвы — мякина одна.
Где тот, кто мне в верности клялся?
Я брошена, разорена…

Кто клялся, того уже нету,
Безвестны его пути.
Искал его ветер по свету,
Да так и не смог найти».

Перевод Ю. Левина

Земля пробудилась, приходит весна,
Вокруг расцветают цветы.
Душа моя снова от песен тесна,
И вновь я во власти мечты.

Сияя, встает над полями рассвет,
И ветер с листвой не суров.
А мне все казалось, что волос мой сед,
Нет, это пыльца от цветов.

И птицы вовсю гомонят без конца,
Их щебет звенит надо мной.
И нет седины, это просто пыльца,
Я счастлив, как птицы весной.

Земля пробудилась, приходит весна,
Вокруг расцветают цветы.
Душа моя снова от песен тесна,
И вновь я во власти мечты.

Перевод В. Куприянова

Ветер северный нахлынул,
Навевает снег и стужу,
Землю темную заносит.

Тучи темные нависли,
Ни звезды в холодном небе,
Только снег во тьме сияет.

Лютый ветер стужу гонит,
В тишине тревогу будит,
Ночь нависла над землею.

Как в пустом остывшем поле,
В глубине души застыли
Ночи тень и лютость стужи.

Лютый ветер стужу гонит,
Тучи темные нависли,
Ночь нависла над землею.

Нет, цветы не увенчают
Мне главу порой весенней
И печали не развеют,

Потому что утром жизни,
Любящий, любовь таящий,
Я скитаюсь на чужбине;

Потому что я стараюсь
Скрыть отверженные чувства
Навсегда в глубинах сердца.

Лютый ветер стужу гонит,
Тучи темные нависли,
Ни звезды в холодном небе.

Как в пустом остывшем поле,
В глубине души застыли
Ночи тень и лютость стужи.

Вдалеке уже раздался
Тихий звон, предвестник утра, —
Неужели день наступит?

Он придет, наполнит поле
Светом, сумерки развеет,
Зиму лютую прогонит.

Год на круг весны вернется,
И любовь придет на землю,
На простор, простертый к свету.

Но во мне — зима без края,
Ночь без утра, боль и слезы,
Ни звезды в глубинах сердца…

О прачке мой бесхитростный рассказ,
Мне думается, позабавил вас,
Но вымыслом, наверно, показался.
Мне самому так кажется порой:
Ведь те, кто знал старуху молодой, —
Из них никто в живых уж не остался.

Что поколенью новому старье?
Им, молодым, нет дела до нее, —
Голодного не разумеет сытый.
Она стоит, платок свой теребя.
В трудах не берегла она себя;
Теперь же — горе бедной, позабытой!

Теперь ее согнуло бремя лет;
Еще прилежна, только сил уж нет.
Она бормочет: «Милостиво небо.
Покуда не настанет мой черед
И Боженька меня не приберет,
Он, верно, даст мне, горемычной, хлеба».

Была пора, проворна и крепка,
Она стирала, и ее рука
На подаянье бедным не скупилась.
«Голодный, — говорила, — заслужил».
К ее ногам я шляпу положил:
Она сама просить не научилась.

Пусть Бог пошлет вам, дамы, господа,
Как этой прачке, долгие года
И мирно кончит вашей жизни повесть.
Затем что изо всех даров земных
Превыше — два, хоть мало ценят их:
Почтенный возраст и благая совесть.

Был утренний пригожий час.
Уютно мастер Николас
Расположился у стола,
Хозяйка завтрак подала.
Все солнце вывело на свет.

Оно плясало на стене
И в чашке плавало на дне.
Едва он это увидал,
Он побледнел и прошептал:
«Нет, ты не выведешь на свет!»

«Кто «не»? Что «не»?» — кричит жена.
Уж не отвяжется она.
«Молчать! Ни слова! Ни гу_гу!..
Сказать тебе я не могу…
Оно не выведет на свет!»

Жена настойчива была.
Она пилила, как пила,
Выпытывала день_деньской:
«Ты что глядишь с такой тоской?
Что, что не вылезет на свет?

Откройся мне!» — «Нет, никогда».
«Скажи мне!» — «Нет! — Но после: — Да!»
Своей настырностью всего
Она добилась от него:
Все солнце вывело на свет.

«Уж двадцать лет с тех пор прошло,
Порой бывало тяжело,
Я голоден был, нищ и зол,
Тут случай и произошел…
Не должен выйти он на свет!

Зайдя в пустынные края,
Еврея как_то встретил я.
Я крикнул: «Кошелек давай,
Не то отправлю к богу в рай, —
Не выйдет ничего на свет!»

Он восемь пфеннигов достал,
«Вот все добро моё», — сказал.
Я не поверил и убил.
Убог и немощен он был…
Не вышло ничего на свет!

На солнце в свой последний миг
Смотрел поверженный старик.
Он кулаком мне погрозил
И крикнул из последних сил:
«Все солнце выведет на свет!»

Он стих. Я обыскал его,
Не обнаружив ничего:
Лишь восемь пфеннигов нашел.
Зарыл я труп и прочь побрел.
Не выйдет ничего на свет!

Пришел в деревню я твою,
Обрел здесь дом, обрел семью…
Теперь ты знаешь все, жена,
И ты молчать о том должна:
Не выйдет ничего на свет!

Как ни сияет солнца свет,
Оно не выдаст мой секрет —
Никто не ведает о нем.
Как солнце ни гори огнем,
Оно не выведет на свет!»

Язык, однако, солнцу дан —
Ведь язычок у женщин рьян.
«Не приведи господь, кума,
Вам знать, что знаю я сама:
Все солнце вывело на свет!»

Вот стая воронья летит
Туда, где эшафот стоит.
Но кто же нынче там казнен?
И кто привел к нему закон?
Все солнце вывело на свет!

О Цоптенберге много диковин знает свет.
Пятнадцать сотен было и семь десятков лет
В тот день, как Йохан Беер, чья жизнь была чиста,
Однажды после пасхи забрался в те места.

Он знал ущелья, тропы и очертанья скал,
И каждый малый камень он досконально знал;
Он знал, что тут стояла лишь гладкая скала —
Теперь же в ней пещера отверстая была.

Он подошел поближе и заглянул в жерло —
Оттуда смертным хладом и ужасом несло.
И, трепеща, хотел он пуститься наутек,
Но ужас бездны властно его к себе повлек.

Собрался с духом, влез он в расщелину — и вот
Открылся вглубь идущий извилистый проход,
В конце прохода — двери и бронзы, в них — окно,
Манило слабым светом, чуть видное, оно.

Он постучался в двери, и вмиг на этот стук
Протяжным эхом своды откликнулись вокруг.
Стучал он, не жалея дверей и кулака, —
И распахнула створку незримая рука.

Пред ним, затянут черным, просторный зал, а в нем,
Освещены лампадным мерцающим огнем,
Три мрачных человека в унылой этой мгле
Глядели на пергамент, лежавший на столе.

Он разглядел их древний, их царственный наряд,
И длинные седины, и неподвижный взгляд.
Сказал он тихо: «Мир вам!» — и услыхал в ответ
Стенания и вздохи: «Увы, здесь мира нет!»

Он в зал шагнул — но трое, недвижны, как стена,
Все так же взор печальный вперяли в письмена.
Он вновь промолвил: «Мир вам!» — и вновь услышал он:
«Здесь мира нет!» — протяжный, щемящий душу стон.

Он в третий раз промолвил, благочестив и тих:
«Мир во Христе вам, братья!» И дрожь объяла их.
Они ему вручили тяжелый старый том:
«Вот книга послушанья» — начертано на нем.

«Вы кто?» Они не знали. И он спросил тогда:
«Что делаете здесь вы?» — «Ждем Страшного суда.
Ждем в страхе и смятенье, когда объявят нам,
Что всем сейчас воздастся по их земным делам».

«А что же вы свершили в земные ваши дни?
Что сделали вы в жизни?» И вздрогнули они
И молча указали на занавес сплошной,
Как бы служивший залу четвертою стеной.

Он занавес раздвинул с молитвою святой —
Там черепа и кости сверкали наготой,
Там три лежали кровью окрашенных меча…
Да, королевский пурпур не скроет палача!

Спросил он, кто виновен, что здесь, средь вечной тьмы,
Следы деяний черных. Они сказали: «Мы».
«Вы каетесь?» Но трое ответить не смогли:
Стыда и сожаленья не знают короли…

Был некто чуть ли не с пелен
Своей косичкой удручен.
Вот горе так уж горе!

«Я повернусь, и все пройдет,
Не знать бы только мне забот…»
Висит косичка сзади!

И повернулся наш простак.
Пустяк? Пустяк! Да как не так:
Висит косичка сзади!

И повернулся он опять.
Косичку этим не пронять:
Висит косичка сзади!..

И так и сяк вертелся хват,
Он свету белому не рад:
Висит косичка сзади!..

Вертелся парень, как волчок,
А сделать ничего не мог:
Висит косичка сзади!

Весь век вертелся молодец.
Когда же этому конец?
Висит косичка сзади!..

Как в лес меня послали
По ягоду чернику,
Я в лес не заходила
И ягод не сбирала:
Пошла я на кладбище,
К родимой на могилу;
Над нею залилася
Горючими слезами:

«Кто плачет над могилой?
Меня в могиле будит?»

«Я, матушка родная,
Пришла к тебе поплакать
Сиротскими слезами.
Кто косы мне расчешет?
Кто личико умоет?
Кто лаской приголубит?»

«Иди домой ты, дочка!
Там мать тебе другая
И волосы расчешет,
И личико умоет;
А суженый молодчик
И лаской приголубит».