I
В гряде утесов серых — котловина
Прибоем вырыта, а в ней — несок
И вечно-бурных волн седая пена,
Как желтый, шитый серебром ковер,
Далеко стелются. Повыше приютилась
Рыбацкая слободка между скал.
Вокруг убогой, ветхой колокольни,
За верфью, кровли красные домов
Столпились тесно в кучу, словно стадо
Вокруг седого пастуха; от церкви
Прямая улица ползет наверх
К высокой башне мельницы крылатой;
За мельницей орешник молодой
Разросся шапкой круглой и кудрявой,
А выше — в небе бледно-голубом,
Под дымкою тумана синеватой —
Равнины и холмы…
Лет сто назад
На побережьи том играли дети,
Подросточки, с соседних трех дворов:
Филипп — сын мельника, Андрей Бобыль —
Сын бедного погибшего матроса,
Да чудная малютка Анна —
Любимица и гордость всей слободки.
Как весело им было! Как привольно!
Игрушек сколько было там у них!
Все море синее им надарило:
И камушки-ракушки всех цветов,
И старый якорь с ржавыми концами,
И свернутый канат, и сеть, и лодка
С пробитым дном, — чудесные игрушки,
Каких не сыщешь в лавках городских!
Там всякий день из влажного песку
Ребята пироги пекли на-славу —
И строили себе дворцы и замки;
Прилив, отлив — все было им забавой;
То вслед они бежали за волной,
То резвая волна их догоняла;
И под скалою, в маленькой пещерке,
Они играли: «будто это дом»,
Где Анна уж всегда была «хозяйкой»,
А мальчики, поочередно, роль
«Хозяина» и «мужа» исполняли,
И ссорились из-за «жены» порой;
Частенько доходило и до драки.
«Моя жена! Мой дом! — кричал Андрей.
Сжимая кулачонки. — Убирайся!» —
«Ан врешь! Сегодня очередь моя!
Сам убирайся! Мие быть нынче мужем!» —
В слезах. весь красный, буйствовал Филипп.
Но был Андрей сильней — и спор решался
Всегда не в пользу мельникова сына;
В бессильном гневе горько плакал он
И уходил, ворча: — «Ты злой, ты гадкий…»
Тогда малютка Анна их мирила:
«Филипп, не плачь!.. Андрей, чего дерешься?
Разделим дом вот этак, пополам…
Пусть будто я и там и тут — хозяйка,
Жена обоих будто… Хорошо?..»
На этом и мирились мальчуганы,
И дружно продолжалась их игра.
Когда же миновали годы детства,
Как вешняя румяная заря,
И солнце жизни жаркими лучами
По-новому согрело их сердца, —
Их дружба детская переродилась
В любовь. И оба парня замуж взять
Хотели Анну; для обоих стала
Без милой девушки и жизнь не в жизнь.
Филипп был робок; тайно, втихомолку
Ее любил он; а Андрей Бобыль,
Напротив, радостно открши ей душу,
Признался, — и пошел на заработки,
И трудовые весело копил
На собственаую лодку, на хозяйство,
На будущее гнездышко для Анны.
Она его ждала, его любила, —
Хоть и казалось, что она дружней,
Приветней, ласковей с Филиппом бедным,
Чем с ним.
Андрею счастье повезло
Во всем; и скоро не было на побережьи
Удачливей, смелее рыбака
И лучшого товарища в беде,
В бою неравном с грозными волнами.
Он поступил матросом на корабль
Купеческий, год целый был в отлучке,
Стал моряком вполне; бросался в воду
Три раза, жизни не щадя своей.
И три души, в пучине погибавших,
От лютой смерти спас.
И был почет
Ему за это. Добрым, честным парнем
Его считали все и уважали.
Пошел Андрею двадцать первый год.
Когда вернулся он с хорошим заработком
И собственную лодку снарядил,
И хату выстроил для милой Анны
На полгоре, в том переулке узком,
Что к мельнице от берега взбирался.
Раз осенью, в день праздничный, пошла
Вся молодежь слободки по орехи
В зеленый лес шумливою гурьбой,
С корзинками, мешками, коробьями,
Со смехом, песнями. Один Филипп
От сверстников своих в тот день отстал;
Он при больном отце остался дома,
А под вечер собрался было в лес,
Да увидал, взбираясь на пригорок,
Что на опушке самой, там, в тени
Орешника, на мураве душистой,
Сидит Андрей счастливец рядом с Анной,
Так близко-близко… Руки их сплелись,
И серые глаза его сияют,
Что звезды, и лицо горит зарей;
Она к нему склонилась, побледнела…
Целуются… — «Ну, значит, порешили,
Поладили!..»
И застонал Филипп,
Как стонет раненый ножом смертельно,
И скрылся, не замеченный никем,
В лесном овраге, в самой темной чаще.
Там долго он лежал; потом домой
Пришел — навек один с своей тоскою:
И было на душе его в тот час
Черней и холодней осенней ночи…
А те сыграли свадьбу. Зазвонили
В честь молодых на старой колокольне
Так радостно во все колокола,
Что и седая грозная волна,
Казалось всем, под этот звон плясала.
И радостно мелькнули для Андрея
И для его хозяйки молодой
Семь лучших лет, — семь лет любви, согласья
И честного, свободного труда.
Двух деток дал им Бог: родилась дочка,
А после и сынишка — весь в отца,
Утеха Анны в дни отлучек мужа,
Когда ловил он рыбу в бурном море
И ездил продавать живой товар.
Отлично шла его торговля; всем
На много миль кругом по побережью,
И даже там, за синими холмами,
В домах господских и на дальних рынках,
Знаком был этот богатырь рыбак
С лицом открытым, смелым, загорелым,
Его лошадка, белая как лунь,
И самодельная плетеная повозка;
Знаком был свежий запах океана,
Широкого простора, вольной воли,
Который он с собою привозил.
II
Но на восьмом году — все изменилось
(Непрочно человеческое счастье!..), —
Не гаданно, не жданно вдруг беда
Нагрянула на бедного Андрея:
В соседнем порте, далеко от дома,
Свалившись с мачты, ногу он сломал,
Был поднят замертво, разбитый, чуть живой;
И вот, пока с трудом он поправлялся,
Хозяйство врозь пошло, работа стала;
У Анны в то же время родился
Еще ребенок — мальчик, но больной,
Худой и бледный, — не жилец на свете,
А горькая забота и обуза
Для матери, да лишний рот в семье.
Лежал Андрей, безпомощный и слабый,
В лубках, прикованный к постели
Болезнью тяжкой, у чужих людей,
В чужом углу; и, словно страшный сон,
Нужда и нищета, семье любимой
Грозившая, все грезились ему,
Покоя не давали по ночам:
Не справиться ему теперь с бедой!
«Пропало все… Пойдет хозяйство прахом…
И Анне милой, дорогой голубке,
Придется побираться Христа ради,
А деткам горемычным — голодать…»
Терзалось и рвалось на части сердце.
Упал он духом, возроптал на Бога,
На горькую судьбу.
Но про его несчастье
Узнал купец — хозяин корабля,
Тот самый, у кого служил он прежде,
И, навестив его, утешил сразу: —
«Ты, друг Андрей, не вешай головы,
А поправляйся, набирайся силы.
Поправишься, — поедем-ка со мною
Опять в Китай; на нашем корабле
Есть место для тебя; мне нужен кормчий,
Хороший, опытный; тебя я знаю, —
Ты верный человек; поедешь, что ль?
Мы подождем тебя».
И согласился
Андрей сейчас на это предложенье;
Блеснул ему надежды новый луч:
«Вот, — думал он, — негаданное счастье!
Устрою все делишки, развяжусь, —
На скопленное жалованье там
Китайского товару накуплю,
Вернусь домой, продам здесь с барышом…
Но, уезжая, с чем оставить Анну
И ребятишек? Вот еще загвоздка!»
Заныло снова у Андрея сердце,
«Неужто ж отказаться от поездки,
Счастливый случай пропустить, и биться,
Как рыба Рб лед, вечно, из-за хлеба?..»
Он думал, долго думал и решил:
Взять у хозяина задатку малость,
Да лодку и рыбацкие все снасти
Продать… «Что будешь делать! Хоть и жаль
Кормилицу-то лодочку мою, —
Продам ее; куплю на эти деньги
Товару кой-какого мелочного,
Да и открою лавочку в слободке,
Пусть Анна там торгует без меня
И кормится, пока я не вернусь».
Так ладно все решил он в голове.
Пока лежал больной, так все обдумал
Умно и ловко… Но когда домой,
Поправившись, вернулся, и ему
На встречу бросилась бедняжка Анна
С больным малюткой сыном на руках,
Когда она, вся бледная, припала
С безумным криком радости, в слезах,
К нему на грудь и замерла от счастья,
Когда ее и худенького крошку
Он обнял разом и к себе прижал, —
Страшна ему разлука показалась.
И он не в силах был жене сказать,
Что место получил на корабле
И порешил ее с детьми покинуть,
Отправиться надолго в дальний путь.
Он разговор об этом отложил
На завтра, чтоб не огорчилась Анна.
И вот настало «завтра».
С первых слов
Андрея о поездке, в сердце Анны
Кольнуло что-то. Чуяло оно
Недоброе. И в жизни первый раз
Она не покорилась воле мужа,
А спорила, просила, умоляла.
Ломая руки, чтоб не уезжал,
Не покидал ее и деток малых:
И слезы горькие ее душили,
Стояли в умоляющих глазах,
Когда она с тоской ему твердила:
— «Не уезжай, Андрей, не уезжай!
На что нам деньги, барыши, богатство?
Мы были счастливы с тобой и так…
Андрей! Ведь от добра добра не ищут.
А разве плохо нам с тобой живется?
Теперь опять здоров ты, слава Богу, —
Потерянное время наверстаем
И не придется нам сидеть без хлеба…
Да если б и пришлось?.. С тобой вдвоем
Мне и нужда нисколько не страшна…
Я все снесу! Поверь ты мне, родной,
Не в деньгах счастье!.. Чует ретивое,
Что едешь ты себе и мне на горе!..»
Не знал тогда Андрей, насколько Анна
Была права; никак не мог понять
То, что она так чутко понимала
Душою бескорыстною и чистой, —
Святую правду слов ее простых:
«Поверь ты мне, родной, — не в деньгах счастье!..»
Он твердо был уверен, что устроит
Поездкой этою прочней судьбу семьи;
И стал он на своем и порешил:
— «Уеду!» —
Анна замолчала и поникла
Уныло головой, глотая слезы.
И началися сборы. Продал лодку —
Кормилицу Андрей, купил товару,
И в первой, чистой горнице устроил
Прилавок, шкаф и гладенькие полки, —
Все сам, заботливой и ловкою рукой.
Стук молотка и визг пилы по дому
Пошел и в сердце Анны отдавался
Тоскливо и уныло, больно так,
Как будто для нее сосновый гроб
Сколачивал Андрей…
Настало утро
Последнее; настал жестокий день
Разлуки. Бодрый, смелый и спокойный,
Андрей прощался с плачущей женой,
Лаская, утешая как ребенка:
— «Вернусь я скоро!.. Мы и не заметим,
Как год пройдет… И много красных дней
Мы проживем еще с тобою, Анна…
Потерпим малость, а за то потом
Тебе и деткам будет хорошо…
Для вас же еду я, пойми: для вас!..
А ты люби меня и жди, родная,
Не забывай… Да береги ребят…»
Он наклонился к люльке, где лежал
Больной сынишка, и, ее тихонько
Покачивая, молвил: — «Береги
Вот малыша-то, Анна, пуще глазу,
Жалчей он всех, храни его Господь!..
Вишь, плохонький какой… Живи, малыш!
Я, брат, тебе гостинца привезу
Заморского… Смотри, дождись отца, —
Расти большой… Ну, полно плакать, Анна,
Ведь не покойника ты провожаешь…
Поговори со мною напоследок…»
Она была не в силах говорить;
В отчаяньи немом и словно как во сне,
Она и слушала его и не слыхала,
А сердце ей твердило: «Не вернется».
— «Пора! — сказал Андрей. — Пора! Прощайте!»
Поцеловал, благословил детей,
Испуганно смотревших на него
Большими удивленными глазами,
И крепко обнял плачущую Анну
В последний раз могучею рукою
И долго прижимал к груди широкой.
Она хотела было разбудить
Малютку спящего; Андрей сказал: — «Не надо!»
И сонного его поцеловал;
А Анна с бледненькой головки сына
Отрезала волос кудрявых прядку
И отдала Андрею.
Он схватил
Свою котомку и, махнув рукой,
Пошел из дома к морю без оглядки.
От счастья прошлого ему на память
Осталась только прядка золотая…
III
Давно, давно корабль исчез из глаз,
А Анна все на берегу стояла,
Все провожала взглядом парус белый;
Он ей вдали мерещился, сквозь слезы,
Над темными волнами…
А потом
Она пришла домой, себя не помня,
Заплаканная вся, как будто с похорон
Андрея…
Потянулись дни за днями
Безрадостно, уныло; и хотя
Хозяйничала Анна, и с детьми
Возилась, и товары отпускала, —
Все делала, как приказал Андрей, —
Но дело у нее не шло на лад;
Она была совсем не мастерица
Запрашивать, захваливать товар
И покупателей заманивать к себе
Приветным взглядом, бойким разговором;
Когда с ней торговались — уступала,
Просили в долг — стыдилась отказать;
И собирать долги с соседок бедных
Стыдилась тоже, — жаль ей было их;
Обмерить и обвесить — не хотела;
А это уж какая же торговля!
Известно, не обманешь — не продашь!
С трудом она едва-едва сводила
Концы с концами, чтобы кое-как
Обуть, одеть и прокормить ребят;
И все ждала известий от Андрея,
И все их не было.
Так целый год прошел.
Меньшой ребенок все не поправлялся,
Хирел день ото-дня, и, наконец,
Нежданно, незаметно отлетела
Его невинная душа, — так тихо,
Как пташка, заморенная в неволе,
Когда ей дверцы клетки отворились…
Все это время, с Анной заодно,
Страдало сердце верное Филиппа.
Хоть у нее он не бывал ни разу
Со дня отъезда мужа, — да и прежде,
В счастливые года, бывал не часто, —
Он все-таки любил ее, следил
За нею издали и знал,
Как плохо бедной ей теперь живется;
Знал, что известий от Андрея нет,
Что мальчик болен.
И в тот тяжкий день,
Когда она ребенка схоронила
И отдала на гроб последний грош,
Филипп решил:
«Мне надо к ней итти;
Она совсем одна — в нужде и в горе;
Помочь ей надо, ласковое слово
Сказать, утешить…»
И Филипп пошел.
Открыта лавочка была; уныло
Смотрели с полок жалкие остатки
Товара; за прилавком — ни души.
И в самом доме как в могиле:
Ребята, видно, на дворе играли.
Он постучал дрожащею рукой
В дверь спальной. — но никто не отозвался
На стук его; тогда он заглянул
В незапертую дверь, и сердце сжалось
В груди его: он увидал. что Анна
Сидит у маленькой пустой кроватки
С изломанной игрушкою в руках
И на нее потухшими глазами
Глядит, — застыла вся, окаменела
В своей тоске, и ничего не слышит,
Не видит. Подошел он, сел с ней рядом,
Взял за руку, холодную как лед,
И как умел, как подсказало сердце,
Стал робко утешать. Он говорил: —
«Не убивайся так, побереги себя
Для деток бедных, Анна, для Андрея…
Уж год прошел, — теперь не долго ждать…
Приедет он».
Лишь только про Андрея
Упомянул Филипп — очнулась Анна;
Посыпались из глаз потухших слезы,
А горе словно отлегло от сердца.
«Приедет?.. — встрепенулася она. —
Спасибо, друг, тебе на добром слове,
А то не знаю, право, как и быть…» —
«А вот, — сказал Филипп и покраснел: —
Ты не обидься, Анна, я принес
Тебе пока деньжонок на хозяйство.
Я знаю, выручка твоя плоха».
Он положил ей деньги на колени.
— «Возьми их, не побрезгай, сделай милость»,
Она, глотая слезы, отвернулась
К стене и вспомнила, что нечем накормить
Детей, когда придут они домой
И есть попросят. А Филипп твердил:
— «Возьми… Ведь мы с Андреем не чужие,
Да и с тобой росли, что брат с сестрой».
Она взяла бумажки и хотела
Сказать: «Спасибо, брат, Андрей отдаст», —
Да голос порвался на полуслове,
И разрыдалась бедная опять
При мысли, что Андрей уж не вернется.
Филиип заговорил с ней про детей,
Чтобы отвлечь ее от мыслей черных:
— «Растут ребята… Надо бы учить.
Послушай, Анна: присылай почаще
Ты их на мельницу ко мне;
Сад у меня хороший, дом большой,
Лес близко, — деткам будет там приволье;
Я их и за указку присажу,
И научу читать-писать — всему,
Что знаю сам. И мне забава будет;
А то я там сижу один, как волк
В своей берлоге. Скучно мне и пусто.
Скажи, родная, будешь присылать?» —
«Да, буду!» — тихо отвечала Анна
И крепко руку честную Филиппа
Пожала на прощанье. Он ушел
Довольный и счастливый в первый раз
С тех пор, как Анна вышла за другого.
IV
За годом год, прошло еще пять лет
Со дня отъезда бедного Андрея;
Он без вести пропал; о нем забыли.
Пронесся было по слободке слух
О том, что, возвращаясь из Китая,
Большой купеческий корабль «Удача»
(Тот, на котором кормчим был Андрей)
Погиб со всем товаром и с людьми
В далеком море, и никто не спасся.
Поверила той вести вся слободка,
Поахали соседки и соседи
Над участью вдовы Андрея и сирот,
Потолковали малость и замолкли.
Но Анна не поверила, — ждала.
Безумное отчаянье сменялось
В ее душе несбыточной надеждой;
Она вся истомилась, извелась,
И коротала молодость свою
В унынии, в напрасных ожиданьях,
В тоске о прошлых, невозвратных днях.
Нужды она не знала: верный друг
Филипп заботился о ней и детях,
Как о родной семье. Он не ходил
К ним в дом, встречался с Анной очень редко,
Но Аннино хозяйство шло исправно,
Благодаря ему; он всем, чем мог,
Ей помогал; а детки живмя-жили
На мельнице; он их ласкал, учил,
И баловал, и сказывал им сказки,
И помаленьку наставлял на ум,
И приучал к работе, — словом, был
Для них вторым отцом. Да и не знали
Они другого. Смутно, как во сне,
Припоминался им порою «тот отец»,
По ком их мать так плачет день и ночь,
И жаль его им было; а любили
Они всем сердцем «своего» Филиппа;
Они его прозвали: «батя-Филь»,
Хозяйничали в доме у него,
Делили с ним все радости свои
И маленькие беды-неудачи;
И праздник без него им был не в праздник.
Давно уж все соседи наблюдали
За Анной и Филиппом, — ждали свадьбы,
Про дружбу их чесали языки
И удивлялись: «Что ж это за притча?
Детей жалеет, любит как своих,
И в ней души не чает, — это видно:
Ведь шила-то в мешке не утаишь, —
Что ж он не женится?»
— «Дурак он, что ли?
На что ему жениться? Велика корысть —
Вдова с двумя детьми!..»
— «Найдет почище, —
Такой-то молодец и богатей…
А утешать вдову без свадьбы можно!»
Такие речи услыхал Филипп.
Он побелел с досады и обиды
За Анну; стал печальней и мрачней
С тех пор; и даже дети замечали,
Какой он хмурый, бледный и худой,
И думали: «Чем нам утешить батю?»
Вот как-то осенью они вбежали,
Веселые, и обняли его,
Повиснули на шее с двух сторон,
Заговорили разом: «Батя-Филь!
Мы за тобой… Пойдем, пойдем сейчас!
Мы тут орехи рвем, и мама с нами!
Орехов — страсть! Корзинку захвати…
А маму притащили мы силком.
Она все плачет, — скучная такая…
Ты, батя-Филь, развеселишь ее?»
Обрадовался Филь; пошел с детьми.
— «Поговорю я с ней, покончим дело, —
Чего нам ждать… Чего мы врозь живем?
Один конец!.. Посватаюсь сейчас…»
Сидела Анна на опушке леса,
Вся бледная как смерть, — глядела вдаль.
Все старое припомнилось Филиппу;
И подошел он к ней, и ласково спросил:
— «Устала, Анна?..» —
«Нет… А так… взгрустнулось…
Я это место помню…» — и вздохнула.
— » И я…а — сказал Филипп; присел с ней рядом
И призадумался. Ребята убежали;
Их голоса из чащи доносились,
Как щебетанье стаи птиц веселых.
Заговорила Анна:
«Филь, скажи,
Когда и где «Удача» затонула?
Ты это верно знаешь? Ты справлялся?..»
Филипп махнул рукой:
— «Пропал корабль!..
Эх, Анна, что об этом толковать!
Пронал совсем, с людьми… А где? — Бог весть!
Никто домой с «Удачи» не вернулся, —
Шесть лет — седьмой пошел. Чего же ждать,
Напрасно убиваться?.. Слушай, Анна,
Что я надумал… Много я терпел,
Молчал я долго, а теперь скажу
Всю правду, все, что в сердце наболело…
Он умер, а мы — живы. Мы должны
И думать о живом. Ведь жизнь — одна.
Грешно губить ее в тоске, без пользы
Себе и людям… Анна, надо жить!
И я хочу, чтоб ты жила, родная,
Чтоб заживо себя не хоронила,
Чтоб деткам нашим было хорошо…
И я прошу тебя… Скажи мне, Анна:
Пойдешь ты замуж за меня? Скажи,
Реши мою судьбу… Хоть не теперь,
Когда-нибудь, — пойдешь?.. Я ждать привык…
Сама назначишь день…» —
«Господь с тобою, Филь! —
Сказала Анна, словно испугавшись,
И слезы покатились в три ручья
По бледному прекрасному лицу: —
Какая я теперь тебе невеста?
Какая буду я тебе жена,
Когда я не могу забыть Андрея,
Когда душа с ним вместе умерла?..
Жизнь потонула вместе с ним, пойми…»
Филипп отер ей слезы, как ребенку,
Прижал ее к себе и молвил тихо:
— «Ты, Анна, только пожалей меня,
Своих детей, и всех, кому нужна
Твоя любовь, и ласка, и забота…
Мы станем помогать друг другу жить,
А бедная душа твоя воскреснет…
Что ж?.. Пожалеешь?.. Ну, я буду ждать…»
Он сам заплакал.
Воротились дети
И очень рассердились на Филиппа:
«Хорош ты, батя! Нечего сказать!..
Ведь мы тебя как доброго просили
Утешить мамку и развеселить, —
А ты сам плачешь!.. А еще большой!»
Филипп пришел домой совсем счастливый:
Он знал, что Анна за него пойдет.
Но Анна долго не решалась,
И целый длинный год еще прошел
В напрасных ожиданьях — для нее,
В тоске по ней — для бедного Филиппа.
Не жаловался он, — умел молчать
И ждать; но все печальнее, мрачнее
Глядели робкие его глаза
При встрече с Анной, и немой вопрос,
Застывший в них: «Когда же, наконец,
Меня ты пожалеешь?..» — без ответа
Не мог остаться.
Сжалилась она.
Зимой сыграли свадьбу. Зазвонили
Опять колокола в честь молодых
На серой обветшалой колокольне;
Филипп в свой одинокий, скучный дом
Переселил любимую семью;
И замолчали злые языки
Соседок-сплетниц. Счастлив был Филипп;
А Анна понемногу оживала,
Согретая его любовью верной,
Как смятые грозою, непогодой
Цветы степные под лучами солнца.
Но иногда, вдруг, вовсе без причин,
Ей становилось жутко, больно, страшно;
Вся вздрогнет, побелеет…
— «Что с тобою?
Ты нездорова?» — спрашивал Филипп.
Она очнется, скажет: «Нет… Я так…
Я ничего, Филипп… Не беспокойся». —
И скрыть старается невольный страх:
Она боялась, что Андрей вернется.
V
А в это время далеко —
На Тихом океане буря выла,
И по волнам громадным шел корабль
(Вез в Англию товары из Китая,
Как бедная погибшая «Удача»),
И волны, как скорлупкой, им играли;
Противный ветер сбил его с пути,
Трепал и рвал жестоко паруса,
И мачты гнул, и гнал, все гнал куда-то
В неведомое море. Люди в страхе
Метались, как безумные, рыдали,
Молились, думая, что смерть пришла,
Что завтрашней зари им не увидеть.
Но вот затихла буря, стал корабль,
Вздохнули люди, занялась заря,
И кормчий увидал, что близко берег.
Неведомый, пустынный, но прекрасный,
Над гладью моря солнцем озаренный,
Вдруг выплыл из тумана, засверкал,
Что изумруд в окладе золотом,
Зеленый и цветущий островок.
Пристал к нему корабль, чтоб отдохнуть
От бури и водою запастись
Да починить попорченные снасти.
Ожившие матросы загалдели,
Засуетились; берег огласился
Веселым шумом голосов людских,
И зазвенел топор в глуши цветущей;
Кто рвал орехи, дикие плоды,
Кто разводил огонь, а кто пошел
К ручьям студеным, в чащу — наудачу.
И набрели матросы на пещеру,
Похожую как будто на жилье.
И вдруг из темноты навстречу к ним
Выходит человек в лохмотьях грязных,
Полуистлевших на иссохшем теле,
С измученным, болезненным лицом,
С седою длинной-длинной бородою
И гривою всклокоченных волос.
Матросы закричали: «Привиденье!» —
И в суеверном ужасе назад
Пустились все бегом. Он их догнал,
Глядел на них безумными глазами,
И плакал, и смеялся детским смехом,
И что-то непонятное мычал,
Хватая их дрожащими руками.
Тогда — кто похрабрей остановился;
Увидели, что это человек
Живой, не призрак; стали понимать
Его слова… — «Ребята, он земляк!
Он только, видно, не в своем уме
От радости, что увидал людей!
А говорит по-нашему!» — кричали
Матросы. Рады были все. И вот
Пришел в себя несчастный понемногу,
И рассказал бессвязно, кто он был,
И как на острове тут очутился
И прожил много лет. Он был — Андрей Бобыль…
В ту ночь, когда «Удача» погибала,
И все спастись старались, кто как мог,
И всех глотала жадная пучина,
Андрей с двумя товарищами плыл,
Цепляясь за обломки корабля,
Не видя в темноте, куда плывет.
И выбросило их, полуживых,
На этот берег. И они тут жили,
Втроем сначала, а потом те двое
Хворали лихорадкой долго-долго
И умерли, один вслед за другим.
— «Я их похоронил, там, под горою…
И вот один остался. Счет годам
Я потерял давно, — сказал уныло
Андрей. — Не знаю… Десять лет, должно быть,
А то и больше, как уехал я.
Мне было… Сколько?.. Двадцать-девять? Нет,
Нет, меньше! Я теперь уж не припомню.
Вот борода как отросла с тех пор,
И черная была, теперь — седая.
Здесь нет зимы совсем, и не поймешь,
Как год проходит. Не узнают дома!
И Анна не узнает! Анна, там, —
Жена, — осталась дома. Не пускала
Она меня, просила: «Не гонись
За барышом, Андрей, не в деньгах счастье!»
А я уехал… Да!.. Была семья
Там у меня… Была, была, была…»
Он закачал седою головой,
Закрыл лицо руками, замолчал.
Рыданья надрывали грудь больную.
Всем стало жаль Андрея-горемыку,
И многие заплакали кругом,
Своих детей и жен приноминая.
Старик-матрос сказал:
— «Уж, видно, Богу
Ты нужен, брат, еще на этом свете.
Он, наш Отец, тебя здесь уберег
И нас сюда привел тебе на помощь.
Его святая воля!»
И вздохнул
Старик глубоко, поглядел на небо
И рукавом своей фуфайки грубой
Смахнул слезу с сурового лица.
Андрей приподнял голову, светло
И радостно взглянул на старика
И повторил: — «Его святая воля!
Да, видно, нужен… Был со мной Отец,
Во мне самом, в душе моей Он был,
Когда я тут один и день и ночь
Ждал паруса и вдаль глядел напрасно.
Он мне помог дождаться дня спасенья!»
И приняли Андрея на корабль,
Одели кое-как и повезли
С собой на родину. Не меньше года
Пришлось им плыть; корабль был плох,
Пережидать погоду надо было
И снасти починять не раз, не два.
Андрей, когда к нему вернулись силы,
Стал помогать товарищам, чем мог,
Свою тоску в работе коротал;
Но трудно, все же трудно было ждать, —
Душа вся истомилась:
«Все ли живы?
Увижу ли?»
В октябрьский ясный день
Корабль причалил к берегам родным.
Сложились все товарищи-матросы,
Собрали для Андрея денег на дорогу,
Простились, проводили. Он пошел.
От порта было далеко до дома…
«До дома!.. Есть ли дом-то у меня?
Увижу ль их? Быть может, никого
Давно в живых уж нет?»
И шел Андрей
Знакомым берегом, себя не помня,
Ни с кем не говоря, три дня, три ночи,
Без устали, почти не отдыхая;
Чем ближе к дому — больше замирало
Измученное сердце, больно билось,
Как молотом стучало.
«Вот она,
Вот, наконец, слободка! Вот скала,
Пещерка наша, где бывало Анна
Играла с нами… Уцелело все!
И якорь, и канат, и лодка тут, —
Все, все — как было!»
Он пошел быстрей
Наверх по улице. Встречались люди, —
Он их не видел, и не узнавали
Они его. «Вот дом! Вон он стоит!
Увижу всех сейчас…» —
И побежал…
Остановилось сердце и упало,
Дух замер…
Наглухо забиты
Все ставни были, на дверях замРк,
К окну билет приклеен: «Продается».
Ему хотелось крикнуть: где ж они?
Бежать, искать, расспрашивать соседей,
Но он стоял на месте и молчал.
Он знал заранее ответ, боялся
Его услышать: «С голоду пропали,
Давно их нет на свете!» Или… или…
Еще страшней: «Жена тебя забыла, —
Она живет с другим».
И он, шатаясь
И спотыкаясь, как мертвецки-пьяный,
Весь бледный. — краше в гроб кладут, —
Побрел неверными шагами вниз.
Там, смутно помнил он, заезжий двор,
Пристанище матросов бесприютных…
А люди говорили вслед ему: —
«Ишь, старый пес, как в будни нализался!»
VI
С трудом Андрей добрался до ночлега;
Ему на встречу вышла Марья Лэн,
Болтливая и добрая старуха,
Хозяйка постоялого двора.
Андрей спросил себе постель и лег,
И не признала Марья Лэн его,
Хоть часто с ним на пристани встречалась,
И любовалась на него бывало,
Когда он мимо дома проходил.
Теперь она пришельца пожалела,
Подумала: «Не здешний, — издалека
Идет, бедняга, — вишь, как загорел,
Что твой товар сапожный… И чудно!
Не то чтоб стар — а весь седой…
Должно быть, с горя поседел, сердечный!»
Андрей впотьмах, с открытыми глазами,
Всю ночь лежал в тяжелом забытье,
Без мысли, без движенья, весь разбитый,
Пришибленный. И утром — встать не мог.
Увидела хозяйка, что он болен,
И принялась ходить за ним усердно,
Развлечь его стараясь болтовней
И про свои дела и про чужие.
Хоть он и не расспрашивал ее,
Она ему дня за два рассказала
Все сплетни и все новости слободки, —
Кто умер, кто женился, кто уехал,
Кто беден, кто богат, кто с кем живет,
И, между прочим, — про корабль «Удачу»,
Про смерть ужасную Андрея-рыбака,
Про мельника и про его жену.
И слово-за-слово узнал Андрей
Все, что случилось дома без него.
Он слушал. Помертвевшее лицо
Его не выдало. Не догадалась
Старуха добрая, как страшно больно
Она своим рассказом бередила
Истерзанную, любящую душу.
— «Да!.. Вот судьба! Послал Господь ей счастье
За простоту ее, за все терпенье!.. —
Закончила она рассказ про Анну. —
Дом — чаша полная, живут — что голубки,
В любви, в совете… Детки — загляденье,
И не надышится на них Филипп,
И незаметно вовсе, что чужие…
А дочку, сироту Андрея, что пропал,
Уж скоро замуж отдавать пора…
Красавица — вся в мать, и тоже Анной
Ее зовут… Сынок — тот весь в отца
В покойного, — такой же молодец.
Да, жаль его! Пропал Андрей, пропал…
Я помню как сейчас — бывало, он идет
Высокий, статный, белый да румяный…
Не даром Анна плакала семь лет, —
Все думали: помрет… А вот жива,
Четвертого ребенка Бог послал,
Грудной еще… Уж как Филипп был рад!
Да! Так-то, так-то, милый человек, —
Не знаешь, где найдешь, где потеряешь!..
Ты что же так дрожишь? Озноб напал?
Чайку не хочешь ли?.. Вот я сейчас!»
Ушла старуха. А Андрей в подушку
Зарыл седую голову свою,
Чтоб заглушить рыданья. Уж давно
Рвались они из наболевшей груди.
— «Пропал Андрей, пропал!» — стонал он глухо.
Когда опять вошла к нему хозяйка, —
Его палач невольный, — он уж встал
И на море сквозь тусклое окно
Глядел задумчиво. А на лице
Спокойном и холодном, словно камень,
Уж не было следа горячих слез.
Он думал: «Нет!.. Не стану им мешать,
Не стану разорять гнездо чужое…
И не пойду я к ней… И не увижу…
Нет, не признаюсь никому на свете,
Кто я… Андрей пропал! Он умер. Нет его!
А ты живи, живи, моя. голубка;
Не бойся, — не придет к тебе мертвец,
Утопленник тебя не напугает…
Я вытерплю всю пытку до конца.
Господь поможет мне и силу даст!»
— «Тебе получше? Ну, и слава Богу! —
Сказала весело ему старуха. —
Вот выпей чаю, милый, на здоровье
Да поболтаем… Как тебя зовут?
Откуда ты? Я все спросить боялась…
Такой ты страшный был, когда пришел».
Немного дрогнул голос у Андрея,
Когда он отвечал: «На что тебе?
Пришел я издалёка, тетка Марья…
И здесь — я всем чужой. Нет у меня
Ни имени ни роду… Называй
Меня как хочешь… Все равно… хоть Марком»
(Он вспомнил имя одного матроса,
Который утонул).
Поверила старуха
И более расспрашивать не стала.
Где ж было ей узнать Андрея-рыбака
В несчастном этом, — сгорбленном, седом,
Измученном, оборванном бродяге?
Никто на слободе и не заметил,
Что возвратился и живет Андрей
В углу у Марьи Лэн.
О том, чем жить,
Он и не думал вовсе. Руки у него
Остались прежние — к работе всякой
Привычные; он сети ловко плел,
Он был столяр и плотник, и бочар,
И мог всегда найти себе работу
На пристани, где руки были нужны;
Да много ли и надо одному?
Но как он ни крепился, все тоска
Гнетущая его одолевала:
Свилась в его груди змеей холодной
И грызла и сосала день-деньской
Больное сердце. «Хоть бы раз взглянуть
Мне на нее… Полюбоваться
На деток и увериться, увидеть,
Что счастливы они… Неужто ж мне
И этого нельзя?»
Настал ноябрь;
Длиннее и тоскливей дни тянулись;
Под окнами ревело и стонало
Бушующее море, ветер выл;
Андрей плел сети; и все те же думы
Все неотвязчивей кружились в голове,
На миг ему покоя не давая:
«Взглянуть, хоть раз взглянуть!»
Осилила тоска Андрея. Он пошел туда,
Где вся его душа, все мысли жили
С тех пор, как он вернулся.
Вечер был,
Огни приветно в окнах загорались,
И, как сквозь дымку, видно было все,
Что делалось в домах. Почти везде
Сбирали ужинать хозяйки; хлопотали
У котелков, похлебку разливали
Голодным ребятишкам и мужьям.
Потерянное счастье вспоминая,
Глядел Андрей и тяжело вздыхал,
И шел с трудом, карабкаясь наверх,
По улице пустой. «Где ж дом Филиппа?
Как будто в старину он ближе был…
Он крайний, палисадник на пустырь
Выходит сзади дома. Вот, он самый!..»
Но с улицы все окна были темны,
Завешены. Андрей пошел кругом;
С той стороны одно окно светилось
Большое, ясное…
Он, задыхаясь
И ничего не помня, перелез
Через забор и замер за кустами…
Окно казалось яркою картиной
В громадной черной раме.
Все там были.
В уютной комнате, блестящей чистотой,
У камелька, товарищ детских лет,
Веселый, пополневший и румяный,
Филипп сидел с ребенком на коленях;
А рядом дочь-красавица стояла,
Большая, стройная, — «вторая Анна».
Она на ленточку колечко привязала
И забавляла им меньшого брата;
Ребенок пробовал схватить крльцо,
Ручонкой пухлою за ним тянулся,
И не умел; и все они смеялись.
А Анна убирала со стола
И весело болтала с старшим сыном.
Немного изменились и поблекли
Прекрасные черты любимого лица,
Но взгляд все тот же был, улыбка — та же.
В холодной темноте осенней мглы
Картина, полная тепла и света,
Любви и счастья, — молнии быстрей
Блеснула перед жадными глазами
Андрея, мертвеца живого, мужа
Чужой жены, отца чужих детей, —
И молнии быстрей его прожгла,
Сразила…
Он сдержал безумный крик
Невыносимой, острой боли в сердце,
И, крадучись как вор, опять пробрался
Из сада на пустырь и там упал,
Изнемогая в скорби непосильной,
В отчаянной борьбе с самим собой.
«Они мои, мои!.. За что?.. Зачем
От их любви я должен отказаться?»
И он припал лицом к сырой земле
И стал молиться: «Помоги, Отец!
Нет сил перенести!.. Страшнее смерти
Разлука с ними… Не оставь меня!
Не дай мне сделать зло, Отец благий,
И не введи меня во искушенье!..
Ты, кто мне был опорой и защитой,
Кто мне тогда, на острове, сказал:
«Терпи и жди!» — Господь мой и Спаситель,
Дай силы до конца терпеть, молчать,
Отречься от себя для счастья их…
Навек, навек отречься…»
Он очнулся
Один, впотьмах, в своем сыром углу.
Тогда в душе его знакомый голос
Опять сказал: «Терпи и жди, Андрей,
И Я тебя спасу!»
VII
Андрей решился
Дожить у Марьи Лэн в каморке темной
Свой век безрадостный и одинокий
И больше не видать своей семьи.
«Не нужен я, не нужен никому!..
Там — жил один, а здесь — умру один!»
Поутру он спросил у Марьи Лэн:
— «Скажи мне, тетка Марья, — эта Анна,
Жена Филиппа… Помнишь, ты о ней
Рассказывала мне?.. Она спокойна?..
И счастлива совсем?.. И не боится,
Что к ней вернуться может первый муж?»
Сказала Марья: «Как ей быть спокойной!
Как не бояться, милый человек!
Никто Андрея мертвым не видал;
Известно — и не верится, что помер,
И боязно бедняжке Анне… Вот
Когда бы к ней пришел бывалый человек;
Ну, вот хоть ты бы, дядя Марк, к примеру,
И рассказал, что видел труп Андрея, —
Тогда бы успокоилась она…»
Поникнув головой, с улыбкой горькой,
Замолк Андрей и думал:
«Потерпи, Родная! Скоро «дядя Марк» умрет;
В последний час тебя он успокоит,
Узнаешь все!..»
И стал он смерти ждать,
С сознанием исполненного долга,
С надеждой терпеливой и покорной,
Как паруса ждал у моря когда-то
На острове далеком.
Но теперь
Он не был одинок. Он жил с людьми
Внизу, на пристани, где он поденно
Работал, снаряжал чужие лодки
И барки разгружал или чинил;
Кругом него толпились бедняки,
Босые, нищие — такие же, как он;
К старухе Марье Лэн по вечерам
Матросы приходили на ночлег,
Внучата малые погреться забегали,
Ходила дочь — убогая вдова,
Ходили жалкие какие-то соседки, —
Кто хлеба, кто муки взаймы просил,
А кто рассказывал, как впрах разбилась
Вчерашней ночью лодка рыбака
Соседа: «Сам чуть-чуть не утонул,
Едва спасли… А пятеро ребят…»
И увидал Андрей чужое горе,
Нужду чужую, увидал людей,
Страдающих, беспомощных, забитых,
Всех тех, кого не замечал он прежде,
Когда, спеша в свой дом, в свою семью,
Шел равнодушно мимо них, чужих;
Когда заботы о жене и детях,
Торговля, хлопоты о барышах
Всю жизнь его собою наполняли
И заслоняли все.
Он увидал —
И в душу, ждавшую уныло смерти,
Как в мрачную темницу светлый луч,
Прокралась жалость, и любовь, и жизнь
В ней разбудила.
Спас его Господь.
Глаза его открылись. И он понял,
Что он не лишний, не живой мертвец,
Что не одним своим он нужен здесь,
В страдающем и темном этом мире, —
И новую семью себе нашел,
Нашел кого любить, кого жалеть,
Кому отдать свою живую душу:
И братьев, и сестер, и деток малых.
И вся большая новая семья
Седого дядю Марка полюбила.
И был он счастлив. Отлегла от сердца
Змея-тоска. Светло и ясно стало
Его лицо. Когда по вечерам
Он сети плел, а добрая хозяйка
Бессвязные рассказы заводила
О новостях слободки и порой
Упоминала о житье-бытье
На мельнице, «о сиротах Андрея», —
Рассказы эти уж не растравляли
Тяжелых ран: они совсем закрылись.
Без зависти он издали глядел
На счастие своей жены с Филиппом
И любовался им, как делом рук своих.
Он счастлив был, когда внучата Марьи
Его облепят, называя «дедом»,
Теребят бороду его седую,
И просят научить их сети плесть
И сказки сказывать. Он счастлив был,
Когда мирил подравшихся матросов;
Побитых, слабых — грудью заслонял;
На пристани работал за больных
И отдавал свой скудный заработок
Или совал последний медный грош
В холодную протянутую руку.
Он счастлив был, когда, во время бури,
Заслышав крик зловещий: «Помогите!» —
Скликал народ, садился в лодку первый
И первый шел на рукопашный бой
С клокочущей, чудовищной волною,
Спеша на помощь к брату-человеку.
Он счастлив был — счастливей, чем Филипп
В своем уютном, светлом, теплом доме,
У камелька, с любимого женой,
Играющим ребенком на коленях
И старшими красавцами-детьми…
И смертный час застал его таким
Счастливым.
Простудился он, спасая
С другими смельчаками, ночью зимней,
Людей с разбитой, затонувшей барки,
И слег, и был без памяти три дня,
Три ночи. На четвертый день, очнувшись,
Он громко крикнул Марью Лэн. Старуха
Вошла и села у его постели.
Андрей казался бодрым и спокойным,
Хотя осунулось его худое
И бледное, как воск, лицо; глаза горели
Зловещим блеском; губы запеклись.
«Что, дядя Марк, получше ли тебе?» —
Спросила Марья.
Он ответил тихо:
— «Старуха, слушай… Смерть моя пришла…
Послушай, Марья… Тайну перед смертью
Хочу тебе поверить… Только ты…
Прошу тебя, родная… Дай мне слово,
Что ты меня не выдашь никому,
Пока меня в могилу не зароют…
Не выдашь?.. Говори?..» —
«Не выдам, милый,
Скажи, что надо…»
— «Помнишь, тетка Марья,
Ты рассказала мне, что эта… Анна…
Жена Филиппа рада бы была
Узнать наверно от кого-нибудь,
Кто видел труп… что умер первый муж,
Андрей Бобыль… Ты помнишь, говорила:
«Тогда бы успокоилась она». —
«Да, да… А что? Ты, верно, знал его?
Ты видел?»
I — «Нет… Я сам — Андрей Бобыль,
А завтра, может-быть, я буду трупом:
Тогда пойди и успокой жену!» —
«Господь с тобой! ты бредишь, дядя Марк!
Ты? Ты — Андрей Бобыль?.. Не может быть!
Андрей был выше на две головы…
Я помню… Как же…»
— «Я — Андрей Бобыль;
Меня согнуло горе, тетка Марья!» —
Спокойно перебил ее Андрей,
И рассказал все то, что с ним случилось.
Старуха Марья плакала навзрыд,
Бежать хотела за детьми, за Анной,
К соседям. Но Андрей остановил
Ее: — «Не надо. Ты мне обещала…
Дай мне договорить… Скажи ты Анне,
Что я ее любил, любил всю жизнь…
Скажи, что я их всех благословляю:
Филиппа, и ее, и деток… всех…
А где внучата наши? Кликни их!
Взглянуть на них хочу… Нет, лучше не зови;
Не надо… Испугаются, пожалуй…
Всех, всех благословляю и люблю!..»
Он ослабел; потом метаться
И бредить стал опять, — потом затих
И спал, казалось всем, спокойно.
Заглядывали в двери бедняки
Соседи, — новая семья Андрея,
Молились, плакали.
Так ночь нрошла.
А на заре, когда румяный луч
В окошко тусклое каморки заглянул
И заиграл на бледном лбу больного
И жесткую постель позолотил, —
Андрей вскочил. Пригрезился ему
Вдали корабль в безбрежном море света,
Он протянул к нему худые руки,
С восторженным, сияющим лицом,
И крикнул: — «Парус, парус!.. Я спасен!..»
Корабль все приближался… Ближе, ближе…
«Андрей!» — позвал с кормы знакомый голос.
— «Здесь!» — умирая отвечал Андрей.
