Древнеримской киндзой иль корицей
возбуждён и расслаблен вином,
полулёжа взирает патриций
на рабыню в браслете одном.
В ней видна вековая порода –
бёдер бледная голубизна.
Но два дня уже нету народа,
для которого свята она.
Сытый гость это тело нагое
хочет – вышвырнет, хочет – возьмёт…
Что за странное свойство людское
чуять дёготь, а верить, что – мёд?
Неужели, воспитан Сенекой,
утончён, образован, умён,
дух тревоги естественной некой
не почувствует в воздухе он?
Неужель в прозорливой попытке
избежать столь же страшной судьбы
не отменит любовной он пытки,
не унизив высокой рабы?
Ишь ты, умник, – догадлив, собака!
Да не так уж и зол, шалопай:
по колену погладил, однако
лишь вздохнул и промолвил: – Ступай…
Ничего. Всё равно не обманет
ни судьбы, ни царевны самой
и нагой и нелепый предстанет
перед готской весёлой семьей.
И услышит, как вовсе не мщеньем,
а одним лишь здоровьем полна,
«Ну, ступай!» – говорит с отвращеньем
молодого германца жена.
