Гуд бай, Америка, о!..
Из репертуара «Наутилуса»
Что – пергамент? На шкуре на собственной
письмена не бледнее, поди…
На рублёвой бумажке на сотенной
Кремль – как в жизни. А жизнь – позади.
Там уключина дачного ялика.
Всхлип шарманки. И вор-понятой…
И колено подруги – как яблоко,
тот же райский налив золотой.
И тепло ухмыляется Берия
за стеклом нелюдского литья.
И гремит алым шёлком Империя.
О, Империя, юность моя!..
Как ты смотришь светло и бессмысленно,
своего не предвидя конца.
«Браво, Фигаро, браво, брависсимо!» –
парикмахер сажает певца,
и сажает певец парикмахера,
и сидят они оба. Но – там!..
Здесь плывет москворецкое марево,
согревая подбрюшья мостам.
Здесь Тракай розовеет, Иверия
хоровое заводит питьё.
Там – авария, рок. Здесь – Империя!
О, Империя, счастье моё…
Есть великое благо отечества –
стариковская трусость вождя.
Ваше Волчество, Ваше Овечество,
право, чокнемся! С Богом!.. Хотя
жалко гения: умер непонятым;
жалко мастера: понят, сидит.
Но под месяцем этим не поротым,
тот, кто жертва, уже не бандит.
Ну, а кто же не жертва за столиком
и за общим имперским столом?
Этот – живчиком, тот – меланхоликом
оправдаемся: не перед злом!
А у Бога тепла и доверия
для гадюки найдётся самой.
Потому за тебя, о, Империя,
за тебя, вытрезвитель ты мой!
На распаде имперского города
призрак храма встает неспроста.
Воссоздатель обрящет ли Господа?
Если Господа, то – не Христа.
Фарисейская воля горластая
всё наглее являет свой пыл.
Но как искренно стонем мы, шастая
по камням мимо тёмных стропил,
по траве надочажной, надсудебной,
мимо призрачных бывших огней,
по своей по державе особенной,
по Империи бывшей, по ней…
Что была за формация? Молодость.
Положение? Раб своих чувств.
Где ты, старость, усталость, измотанность,
в час, как родом и градом кичусь?
Сохрани только эту скамеечку,
эту лавочку в мёртвом саду,
где на клёне счастливую меточку
мы оставили в мёртвом году.
Не к суме, не к тюрьме – к высшей мере я,
к вечным снам присужден я. Зови,
о, Империя – о!.. О, Империя,
свальный грех накануне любви…
