Крив был Гнедич-поэт, переводчик слепого Гомера.
Боком одним с образцом схож и его перевод.
А. Пушкин
Плачь, о Гнедич-поэт, переперщик слепого Гомера!
Что за подлая, право, у гениев этих манера —
всуе скромные наши в стихах поминать имена,
заставляя смеяться над нами во все времена…
Ну, тусуется Фотий. Ну, нет у Хвостова таланта.
Пошутил за спиною над тем и над этим — и ладно.
Ну, не дался Гомер. Или дался, но — боком одним.
Что ж, теперь утираться веками, смешон и гоним?
Размышлением этим был занят я более часа,
наблюдая за тем, как зажглась за кустами терраса,
застучала машинка за красным стеклом витража
и, наверное, песня возникла, чиста и свежа.
О, соседствовать с классиком — это опасное дело.
Он в окошко взглянул, а за ним твое бренное тело
то ли цедит пивко, то ли с пива справляет нужду,
не заметив орлиного взора в соседнем саду.
И готово! Под собственным именем — горе потомкам! —
ты возникнешь в шедевре каком-нибудь, вечном и громком
как бессмысленный данник своих примитивнейших нужд,
отвратителен, жалок, смешон и высокому чужд.
Соловей! Стань свидетелем честным, что это — неправда,
что надменный сосед мой, уж ежели в чем он и прав, то,
ну, ей-ей же, не в главном!.. А главного сам не пойму я.
Только Гнедича — жалко. И кланяюсь низко ему я.
Пусть он вечный свой срам принимает легко и беспечно.
Впрочем, смею спросить: что такое, по совести, — «вечно»?
Все невечно у нас, кроме нашего вечного гимна.
Я его не люблю. Ибо знаю, что это — взаимно.
