Уходила весна, уходила,
прославляя победу устало.
На булыжной Плющихе и тускло, и дерзко старинное
тлело кино –
это Купер стрелял в крокодила,
это лента во тьме стрекотала,
это к наглому ситцу и тихой сарпинке шинельное
льнуло сукно.
Хриплым смехом смеялась Девичка,
и дворовая лезла подначка
из-за серых заборов, кирпичного боя, промоин
на месте ворот.
Всё бери, всё твое, жёлта лычка:
и частушка твоя, и заплачка,
и фокстрот под окошком, и бабья тоска – ничего
не жалеет народ!
Я был счастлив, что стены рейхстага
брал не этот, затянутый туго,
весь в трофеях, фартовый, ругающий женщин,
являющий бравую стать,
а небритый седой доходяга,
взор которого полон испуга –
от людского несчастья, от пролитой крови,
от страшного долга – стрелять.
Эх ты, мальчик двора проходного,
ты не смыслишь ни в чём ни аза ведь!
Начинается жизнь, состоит из загадок, и только лишь
школа проста.
Что ж ты любишь сержанта седого,
а к чернявому – чёрная зависть?
То ли возраст не тот. То ли время не то.
То ли просто закваска не та.
Допивай молочишко снятое.
Дребезжащая поступь трамвая
отзвучала уже. И последний урок нам даёт
мировая война.
Этот взор, где страданье немое, –
этот взнос за Девятое мая…
И стрекочет кино. И булыжник блестит.
И пластинка
шипит дотемна.
