Лучей необжигающих потоки…
Внезапный вздох каких-нибудь омел…
Я рано просыпался в Лангедоке,
чего нигде на свете не умел.
Такой вот дом — да не узнает сноса! —
при кованом железе на двери,
наверное, имелся у Атоса,
хотя Атос как будто — из Берри.
Коричневые пятна плотных ставен
так хороши на кремовой стене,
что полдень — самому себе неравен —
послом иных времен казался мне,
как будто времена, подобно странам,
общаются друг с другом иногда,
что в общем-то не выглядит и странным.
Мы слишком верим веку, господа.
Вот он пришел, а где же тот, двадцатый?
А где же тот, семнадцатый? А где…
Вопит французский пионервожатый,
и лагерь направляется к воде, —
там будут так же, как в двадцатом веке,
заботу проявлять о человеке
и Божьи ограничивать дары,
опять мешая счастью детворы.
Привет тебе, малаховское детство!
Привет тебе, мой год сорок шестой!
Ну никуда мне от тебя не деться
в моей дороге, в сущности, простой,
как автокруг в соседнем городишке,
где олеандры всё ведут войну
не хуже, чем арбатские мальчишки:
семь красных стен — на белую одну.
Река Леро течет по Лангедоку,
полна у моря, как Дюма-отец.
И вот опять я благодарен року
за этот полный вздох: — Ну, наконец!
Ну наконец, хоть на три дня, а — вилла,
бассейн, воды живое существо,
и есть все то, с чем вспомнишь все, что было,
когда не нужно было ничего.
