Снег валил до полуночи,
рушился мрак над ущельями,
а потом стало тихо,
и месяц взошёл молодой…
Этот мир, он и движим и жив
испокон превращеньями,
то незримой, то явной,
бесчисленной их чередой.
Чередуется свет с темнотой,
обретенья — с потерями,
и во всём этом свой, несомненно,
и смысл, и резон.
Череда превращений,
закон сохраненья материи —
как догадка твоя дерзновенна,
Овидий Назон!
Всё, действительно, так,
и, покуда планета вращается,
и природа, ликуя,
справляет своё торжество,
всякий миг завершается что-то,
и вновь превращается
существо в вещество,
и опять вещество в существо.
Как в кольце лабиринта
глухими бредём коридорами,
как в преддверии часа,
когда разразится гроза,
переходами тёмными движемся,
между которыми
обжигающий пламень
на миг ослепляет глаза.
Недоверчиво смотрим,
как трагик становится комиком,
сокрушённо взираем,
как старость вступает в права,
как гора рассыпается в прах,
и над маленьким холмиком,
выбиваясь из сил,
молодая восходит трава.
И однажды осенней порой,
прислонясь к подоконнику,
вдруг легко различаем
сквозь морок и зябкий туман,
как наш давний роман
переходит в семейную хронику,
и семейным преданьем
становится старый роман.
Мы себя убеждаем —
ну, что там печалиться попусту,
но подстреленной птицей
клокочет и рвётся в груди
этот сдавленный возглас —
как вслед уходящему поезду —
о мгновенье, помедли,
помешкай,
постой,
погоди!
