Мне, узкоглазой и ширококостной,
Февральским утром в год бы високосный,
Когда по небу мечется заря
В тулупе красном, речью бы несносной
На Лобном месте мне б гневить царя
И крикнуть: — Царь! Ты много войска маешь,
Но ни черта в стихах не понимаешь,
Черства твоя порода и глуха…
Опричнина — жестокая затея,
Кровопролитье — до-о-о-лгая затея,
Опричник зря кровавый бой затеял
Со мной на понимание стиха.
Вот он впрягает шею, руки, плечи
В дилемму — не убить, так искалечить,
Но — не читать, не слышать, не видать,
Столкнуть с Земли,
покончить с днём рожденья,
В то солнечное, яркое сплетенье
Строфы, — ногой, обутой в хром, поддать!
О, как всего, что с лёту не понятно,
Боятся те, кто носит крови пятна
На рукавах камзола!.. Вникни, царь.
Поэт — это священная корова,
И если государство нездорово,
Ты песню топором не отрицай!
Ведь кто бы смог из преданного войска
Смочить траву слюной такого свойства,
Чтоб ты глотал метафор молоко,
И мозг светлел и улыбалось тело?..
Я стoю плахи, но не в этом дело,
А дело в том, что царство — велико,
А в нём одним опричникам легко.
А топоры — не лёд, они не тают,
И головы, как яблоки, слетают
С мертвецким стуком с Лобного крыльца,
И мозг чернеет, истуканом — тело…
— Ты стоишь плахи!
— Царь, не в этом дело.
Казни меня, но государство в целом
Вполне достойно лучшего конца!..
