Яков Княжнин — Стихи

«А! кум любезный Козовод!
Давно ли?..» — «Вот лишь только с клячи»
— «Микола как тебя пасет?
В дороге много ли удачи?
Каков здоровьем ты?» — «Здоров.
А ты, Мирохо, сам каков?»
— «Я также. Наши все ль здоровы?»
— «Все, — слава! — кони и коровы;
Хевронья, тетушка моя,
Одна о Покрове дни пала;
Спасибо ей, домком живала,
И после ней с двором и я».
— «Ну, это ладно…» — «Нет, Мирохо,
Хоть ладно видится, да плохо.
Хевроньин дом старенек был.
О ней ли, што ли, он грустил,
От старости ль упал, иль с горя, —
О том, с тобою я не споря,
Скажу, что он меня сдавил
И сделал из меня лепешку».
— «И вправду, плохо.» — «Ни на крошку
Ты, куманек, не угадал.
Не плохо это — очень ладно.
Ведь денежки иметь изрядно?
Лишь только што оклечетал,
То, разбираючи я пади,
Нашел в широкой самой кади,
В капусте, денег жирный клад.
Приказчик дочь свою, Мавруху,
Мне отдал…» — «Ладно!..» — «Плохо, брат!
Жена-сумбурщица не лад.
Однажды эту я воструху,
Как солнце лезло на закат,
Застал в лесочке, за скотиной,
С Петрухой, знаешь, Красиком.
Со мной, он думал, с дураком;
А я вязовою дубиной
Бока как надо отхватал,
И от Маврухи он отстал»…
— «Што ж? Ладно!..» — «Нет, не больно ладно:
Маврухе, видишь, неповадно
С одним со мною только жить,
И ну грустить она, тужить,
Зачахла, сделалась как спичка.
Больных лечить плоха привычка,
Однако, бают, надо так.
Я трёс машнёю, как дурак,
Платил, платил, — не тут-то было.
Упрямое Мавруха рыло,
Хоть што, в могилу уперла;
Незапно подвела мне пешку,
И лекарям, и мне в насмешку,
Вчера как надо умерла».
— «Неужто и теперь не ладно?»
— «Насилу, кум, сказал ты складно!»

Сын винного отца,
То есть напитков продавца,
По смерти батюшки, его благословеньем,
То есть накопленным именьем,
Не знаю, как-то стал достойный человек,
То есть и дворянин, и знатен, и чиновен;
Набитый графам брат, с сиятельными ровен.
Он прежний позабыл бутылочный свой век.
Дворянский род его ему казался древен.
Спесив, заносчив, вспыльчив, гневен,
Он нос пред всеми поднимал
И выше носа он плевал.
Всё меря по вину, отцовскому товару,
Он знал, что ценно лишь одно
Горячее вино;
И думал: дворянин — не дворянин без жару.
Случилося ему в беседе в жар вступить.
За честь ли было то? Я в том не уверяю.
Пускай за честь. Что я от этого теряю?..
Когда чего не можно заслужить,
Так можно то у нас купить…
Но как бы ни было, молодчик наш взбесился,
Вскричал, вскипел, вздурился
И рад за честь
На стены лезть.
Не знаю, кто на этакую шалость
Ему в ответ:
«Прими полезный мой совет
И не бесись за малость.
Отца воспомни твоего
Ухватку прелюбезну
И перейми его
Ты кротость, для тебя полезну:
Когда покойник мне хмельное отпущал,
То воду он всегда туда мешал».

Дуб гордый, головой касаяся до неба,
На гибку Трость смотрел с презреньем с высоты.
«Какая, — говорил он ей,— в тебе потреба?
Пастушьей простоты
Игра и шутка,
Бывает из тебя лишь только дудка;
Из ветвий же моих — полубогам венцы
Сплетаются, победы их в награду.
Героям я даю отраду,
А ты — утеха ты барана иль овцы.
Творение, презренно целым миром,
Что дует, ты всему покорная раба;
Ты даже спину гнешь пред слабеньким Зефиром,
А мне ничто Бореева труба».
Как водится, пред знатным господином,
Пред силой коего всё — мелкая черта,
Трепещущая Трость, не разевая рта,
Почтенному дубовым чином,
Чтоб лишних избежать сует,
Дает нижайшими поклонами ответ.
Но вот, нахмуря брови черны
И ветренну Борей разинув хлябь,
С дождем мешая пыль, кричит: «Всё бей, всё грабь!
Все власти лишь моей, все быть должны покорны!»
Тирану этому уклончивая Трость,
Опять согнув хребтову кость,
Покорно бьет челом, ему упавши в ноги.
Не прикоснулася Бореева к ней злость,
Безвредно ей, он мчится по дороге
Туда, где крепкий Дуб стоит;
Он ждет и от него поклона,
Но Дуб от спеси лишь кряхтит, —
Не хочет Дуб нести Бореева закона.
Сильнее ветер там, где более упор,
И гневаться Борей безмерно скор:
С такою яростью на Дуб упрямый дунул,
Что с места он его и с корнем ссунул.

Заря багряна потухает,
И сребренна луна свой зрак
Сквозь тихий и спокойный мрак
В прекрасной полноте являет.
Се ночь, приятней нежель день,
Заняв от роз благоуханье
И от зефиров воздыханье,
Свою любви угодну тень
На мягку зелень расстилает
И негу в чувства проливает.

Спеши, Кларина, к сим местам,
Роскошным, тихим и блаженным,
Для нас любовью помраченным;
Спеши к приятным сим кустам,
Где томна вся природа дремлет,
Где сердце лишь мое не спит,
Во всем оно твой образ зрит,
Во всем твой глас любезный внемлет;
И листий шум, и ропот вод —
Мне всё вещает твой приход.

Любви покорствуя закону,
Почто твоя трепещет грудь?
Иль стыд тебе творит препону?
Иль путь любви — преступна путь?
Твои горящие ланиты
Румянцем нежных роз покрыты;
Как капля утренней росы
На белых лилиях блистает,
Когда в ней солнца луч играет,
Слеза кропит твои красы.

Уныньем око отягченно
Едва дерзаешь возводить.
Иль сердце, для любви рожденно,
Любовь возможет устыдить?
Всеобщему покорствуй року,
Уж долг платить пришел твой срок.
Оставь грызение пороку,
Любовь есть должность, не порок;
Бесчувственность не добродетель,
Верь мне, — весь мир мне в том свидетель.

Любви вселенна ставит пир,
Любовь вселенну оживляет.
Увидь, как легкий здесь зефир
Прекрасну розу лобызает.
Едва успел ее тронуть,
Ее цветущей стала грудь.
Услыши сладостно журчанье
Меж горлиц, тающих в огне;
Зри нежно крылий трепетанье;
Вся тварь тебе пример и мне.

Или, любовь считая пленом,
Гнушаешься ты уз ея?
Иль, гордости смущенна тленом,
Тревожится душа твоя,
Влекома в нежное покорство?
Счастливой быть оставь упорство;
И если рабство нежна страсть —
В толь сладком рабстве вся природа.
Какая ей равна свобода?
Пред нею грусть и трона власть.

Что я, ты чувствуешь ли то же? —
Не видя, алчу зреть тебя;
Узрев, забвение себя,
Стократно памяти дороже,
Объемлет душу, чувства, ум.
В тревоге нежной сладких дум
Душой твои красы лобзаю.
И кровь то мерзнет, то кипит,
И свет от глаз моих бежит,
И сам себя тогда не знаю.

Любви сердечной на вопрос
Улыбкой милой отвечаешь,
И радостных источник слез
Из глаз моих ты извлекаешь.
Коль счастлив я, коль мог тронуть
Твою колеблющуся грудь.
Почто ж минуты счастья тратить?
Мы сердцем лишь тогда живем,
Как сердце чувствуем в другом.
Что нам минуты те заплатит?

Иль в пышностях, или о сребре
Мы наше счастье обретаем?
Стенящих на златом ковре,
Веселых в хижинах сретаем.
Я знаю, стоишь ты венца;
Но стоит ли тебя порфира?
Созданье лучшее творца,
Родясь для украшенья мира
И взором смертных утешать,
Тебя что может украшать?

Я не могу тебе представить,
Что гордости возможет льстить,
Ни знатностью тебя прославить, —
Могу лишь вечно я любить.
Не колесницы, не чертоги,
Где смертны кажутся нам боги,
Где низки так суть боги те, —
Даю лишь сердце благородно,
Тиранов чуждо и свободно,
Твоей подвластно красоте.

О ты! которую теперь звать должно — Вы,
С почтеньем, с важностью, с уклонкой головы;
О прежня Лиза, ты!.. Вы барыня уж ныне.
Скажите, так ли Вы в сей счастливы судьбине,
Котора в сорок лет Вам пышности дала,
В алмазы, в фижмы Вас, в величье убрала,
Превосходительством и знатью отягчила
И косо на меня смотреть Вас научила,
Когда на улице, звуча по мостовой,
На быстрой шестерне встречался со мной,
Гордяся нового родства высокой связью,
С блистающих колес Вы брызжете мне грязью?

Сквозь чисты стеклы зря унылу красоту,
Сиянья Вашего я счастием не чту:
Превосходительство является мне Ваше
Скучнее во сто раз, а ничего не краше.

Воспомните, как Вы была лишь только ты,
Еще не знающа величия мечты,
На имя Лизыньки мне нежно отвечала,
За пламень мой меня улыбкой награждала,
Во стройной кофточке, которой белизне
Не уступала грудь твоя, открыта мне,
И только розою одною защищенна,
Котора розами твоими помраченна,
Должна была моим желаньям уступать
Уста твои и грудь прелестну целовать.
Ты помнишь: не было моей любви препоны;
Ты помнишь время то, как строгие законы
Хотели было нас с тобою разлучить?
Но льзя ль препоною любовь остановить?
У ней препятствием лишь крылья вырастают,
Ей шутка все глаза, чем аргусы сверкают.
Воспомни время то… Сколь сладко мне оно! —
Как лестницу любовь мне ставила в окно,
Которо грации с тобою отворяли
И в сумерках меня к утехам провождали.

В восторгах наших я и ты, забыв весь свет,
Мы думали, что нас счастливей в свете нет.
И в самом деле так: кто мог быть нас блаженней?
И чем же генерал в веселии отменней?..
Отменней?.. быть нельзя; безмерно ниже нас ..
Не по природе он, по этикету Вас
Любя, нахмуряся, к Вам важно подступает,
Приятства, смехи прочь и игры отгоняет.
Бояся знатность он высоку уронить,
Он может ли Вас так, как я тебя, любить?
Превосходительством природу задушая
И в сердце гордость он с любовию мешая,
Вас любит, помня то, что он и генерал;
А я, тебя любя, себя позабывал.
Все были чувствия, вся мысль полна тобою,
И весь я занят был лишь Лизою одною.
Тобою слышал всё, тобой на всё взирал,
Тобою жил, твоим дыханием дышал,
Тобой одной во мне и сердце трепетало…
Наместо золотых часов оно считало
Минуты сладкие небесных тех забав,
Которы, от земли нас гнусной оторвав,
Бессмертья уделя, равняли с божествами.
Ведь боги в вечности не заняты часами.
Пристойно смертным то, чтоб время протолкать,
Его в карманы класть и часто вынимать.
Забава скучливых, часы — веселью смутки.
У нас лишь два часа бывало только в сутки:
Один — чтоб вместе свет и время забывать;
Другой — не видяся, увидеться желать.

Письмо к гг. Д. и А.

Вы мыслите напрасно,
Любезные друзья,
Что, роскоши глася
Прельщение опасно,
Ввожу соблазны я.
Собрание прекрасно
Утех мирских, забав
Для нас творец создав,
Нам счастье проливает;
Но человек на смех,
Всё претворяя в грех,
Рай в ад преобращает.

Виновно ли вино,
Которо к утешенью
От неба нам дано,
Что им себя к забвенью
Приводит человек
И в скорби тратит век?
Царица смертных рода,
Вселенныя душа,
Которою дыша,
Живет, цветет природа,
Любовь! виновна ль в том,
Что ею Клит влеком,
Подобно мотылечку,
Садясь на всякий цвет
И сев потом на свечку,
Он сам себя сожжет?

Приятель наслаждений,
И чистых, и честных,
Я друг ли заблуждений?
Ах, нет! Когда мой стих,
Хваля сей жизни сладость,
Казал вам счастья радость,
Которой под луной
Вы в роскоши со мной
Увидеть не хотели, —
Советовал я вам,
Чтоб счастливы быть смели,
Не следуя духам,
Которые не любят,
Что толь прелестно нам,
И добродетель трубят
Ужасную ушам.
Они-то, страшной харей
Вселяя трепет в грудь,
Марают к небу путь,
Гневя творца всех тварей.
Советовал я вам
Утех не опасаться,
Но столько наслаждаться,
Колико должно нам.

Всё счастье составляет
Умеренность одна:
Кто через край хватает
И кто всё пьет до дна,
Один лишь тот страдает,
Один порочен тот.
Вкушать блаженства плод,
Не притупляя чувство,
Знай меру — вот искусство!
Реку, котору в брод
Переходить возможно,
Удобно перейдешь;
Но в ней и смерть найдешь,
Когда неосторожно
Ты ступишь в глубину.

Тот мудр, и мудр неложно,
Кто видит сатану
И ангела в себе.

Не знать, в своей судьбе
Как с счастьем поместиться,
И из себя стремиться, —
Вот это сатана.
На то ль нам жизнь дана?
Уметь повеселиться;
На Клоиных устах
И в Клоиных очах,
В ее улыбках нежных
Зря небо, позабыть
Смесь грустей неизбежных,
О чем тогда тужить?
Вот ангел наш хранитель!

Далеко от меня
Ты, пасмурный учитель,
Который, ввек стеня,
Смущен и недоволен,
Печальным бредом болен,
Являешь бога нам,
Каков суров ты сам.
Ты, горестей содетель!
Быть диким только тверд,
Приятну добродетель
Коверкаешь, как черт.
Ты даже нам иметь
И чувства запрещаешь.
Дая нам небо зреть,
Ты небом нас пугаешь.
Мы плюнем на него
И, сердца своего
Предався восхищенью,
По радостну стремленью
Почувствуем того,
Кто мудрым был предвечно
И будет бесконечно;
Кто нас производил,
Чтобы любить нас нежно;
Кто счастье насадил
Повсюду с нами смежно.

Зачем тянуться нам
За чуждыми цветами,
Когда их под ногами
Сбирать всяк может сам?
Умей лишь осторожно
И нежно так срывать,
Природе чтоб возможно
Опять их порождать.

Мы счастием все равны;
И низкие и славны,
Богатый и бедняк,
Ученый и простак
Имеют счастья долю.
Иль мыслите вы так,
Что бог святую волю
Тогда переменил,
Как случай наградил
Кого богатством, знатью?
Что к ленте прилепил
Он милость с благодатью?
Поверьте, всем равно
Делит свою он благость;
Всем счастие дано,
И всякий носит тягость.
От скуки не спасут
Царя лучи державы:
Как грусти грудь сосут,
Он плачет в недрах славы —
И плачет, как пастух.
Его вертлявы пажи,
Распудренные в пух,
Сии младые блажи,
Не мысля о царях,
Плывут отрад в волнах.

Отменнее ль бывает
Климена весела,
Как пыль хвостом сметает
Со пестрого пола
И томный взор кидает,
Танцуя менует,
В котором ей Полет
Глазами знать дает
Чего не ощущает?
Не так же ли полна
Утехою Кларина,
Коль на лугах она,
Толь мягких, как перина,
Сложивши тяжкий сноп,
Там пляшет, где Антроп
Ей свистом помогает.
Антроп не уверяет,
Однако верен ей.
То правда, не болтает
Любезной он своей
Безделиц остроумных
И слов высоких, шумных,
Которыми любовь
Свой пламень раздувает,
Когда в жару пылает
Полетов наших кровь,
Как сердце обмирает
Манерных Клой, Темир;
Не может шаткой моды,
Чем ветрены народы,
Пиющи Сенски воды,
Пленяют целый мир,
Ничтожных он созданий
Представить щедро в дар:
Не может он свой жар
И страстных воздыханий
Возвысите ценой
Блистающих безделок,
Искусных тех поделок
Бертелевой рукой,
Которы так учтиво
Он верит на кредит,
Чтоб оными счастливо
Купить красавиц стыд.
Антроп того не знает,
Ему и нужды нет:
Любовь его зовет,
Природа помогает.
Красна сама собой,
Нужна ль природе краска?
Не счастье то, друг мой,
Но счастья только маска.

Какой-то живописец славный,
Всё кистью выражать исправный,
Поездить вздумал по морям.
По нужде иль по воле?
Того не знаю сам.
И в море так же есть разбойники, как в поле.
Алжирцы были то, лишь грабить знатоки,
В художествах невежи, дураки.
На нашего они искусника напали,
Ему сковали
Животворящи кулаки
И привели его в железах к дею.
О деях сих имеет кто идею,
Тот знает, каковы все эти усачи.
Они правители угрюмы, как туманы,
Притом же бусурманы
И християн бичи.
Сердитым голосом, нахмуря брови черны,
Сказал художнику наш дей:
«Теперь с тобой у нас дела уже не спорны:
Ты раб — и часть твоя в руке моей.
Но если возвратить желаешь ты свободу,
Ты должен, мне в угоду,
Украсить кистию твоей
В моих чертогах стены;
Чтоб там все разные отмены
Одежд, обычаев и лиц
Народов всяких видеть было можно.
Когда исполнишь то, свободен ты неложно».
Приняв приказ, искусник наш пал ниц.
Палитру вынул, кисти, краски,
И ну чертить носки, рты, ушки, глазки,
Одежду всем давать, как водится у них.
«Великий государь! уж всё теперь готово,
Исполнил силу я приказов всех твоих:
Теперь сдержи свое ты слово».
Дей смотрит: «Так, вот турок, вот и грек.
Сей гордый, важный человек
Точнехонько испанец;
А этот, что исподтишка
С ножом выходит из леска,
Италианец.
И вот продажная душа голландец.
Вот англичанин. Вот и храбр и пьян
Немецкий капитан.
А это кто таков? не знаю.
И наг, и босиком,
С некроенным в руках сукном?»
— «Француз, я в этом уверяю».
— «Почто ж его ты не одел?»
— «Солгать пред вашим я могуществом не смел
Не как все прочие народы,
Французы всякий день переменяют моды;
Какая же теперь, я этого не знал,
И для того его я голым написал».

Известно всем, что был Улисс — Итаки царь
И что сопутников его в различну тварь,
Почтения к боярам не имея,
Дочь Солнцева, ворожея Цирцея,
Оборотила всех посредством пития,
Которого не понимаю я.
Напившися, сперва рассудок потеряли;
Потом, переменя свой вид,
Иные вдруг мычать, другие лаять стали,
Иные силою копыт
Прохожим угрожали,
Иные всех бодали,
Другие всех кусали.
Один Улисс остался человек:
Улисс прямой был грек,
А грека не обманешь.
Улисс не промах был,
Обвороженного питья не пил. —
Что делать станешь?
Где нечего нам силой взять,
Там должно кланяться, ласкать.
Улисс был молод и прекрасен,
Щеголеват, умен и мил лицом,
А потому для женщин был опасен:
Итак, другим поддел колдунью колдовством,
А именно — любовной страстью.
Богиня и сама,
Лишась ума,
Итакскому царю тем стала быть под властью.
Ведь у богинь не как у нас:
Что вздумают, тут было б в тот же час.
Они нетерпеливы
И менее людей стыдливы, —
Что на сердце, того не потаят.
Испившая любовный яд
Итакскому царю сказала:
«Люби меня… От сердца моего,
Чего б душа твоя ни пожелала,
Проси всего».
Тем пользуясь, Улисс ей отвечает:
«Коль хочешь показать мне знак любви твоей —
Которых власть твоя карает,
Моих сопутников переверни в людей».
Цирцея говорит: «Когда есть воля их,
Исполнить я твое желание готова.
Поди, спроси ты сам у них —
Я возвращаю им дар слова».
Ей царь отдав поклон,
К сопутникам, не медля, поспешает
И человечества урон
Поправить обещает…
Лев первый с ревом возглашает,
Являя гнева жар:
«Оставлю ли я львиный дар
Когтей, зубов ужасных,
Сей страх зверей подвластных?
Между зверей
Я то ж, что ты между людей.
Я царь, Улиссу равный,—
Так буду ль мещанин в Итаке я бесславный!
Оставь меня, хочу остаться вечно львом.
Неси к другим свои ты враки».
Съел гриб наш царь Итаки
И прочь отходит со стыдом;
И говорит медведю:
«Тебя опять я к людям присоседю,
Мой друг! Мне стыдно за тебя:
Смотри, какою
Оброс ты бородою;
Не бреешь ты себя,
Ногтей не остригаешь,
Волос не завиваешь;
Твой взор угрюм, суров.
Каков ты прежде был и стал теперь каков…»
— «Каков?.. Таков, как быть медведю надо.
Тебе ль судить?
Тебе ль рядить
О красоте медвежья склада?
Спроси медведицу о том:
Пригож ли я, она то скажет,
Она тебе докажет,
Что с гладким ты лицом,
Колико ты ни чванишься собою,—
Урод передо мною.
Не нравлюсь я тебе —
Поди же мимо;
И будь тебе вестимо,
Что мне угодно ввек в медвежьей быть судьбе».
В другой раз царь Итаки с носом.
Отправился с таким же спросом
К ослу, который до сего,
Как все сопутники, был барин у него,
И так его увещевает:
«Хотя ты меж людей
И не был грамотей,
Однако же твой царь не чает,
Чтоб, не любя ни прозы, ни стихов,
Бежа людского просвещенья
И презирая свет ученья,
Любил ты лучше жить среди ослов…»
— «У всякого свой вкус, а у меня ослиный,
И в тот же час, как сделан я скотиной,
Не ощутил премены никакой.
Доволен я моей судьбиной.
Поди… Простись навек со мной».
Ни в ком не видя толка,
Царь счастья испытать
Еще хотел у волка:
«Не стыдно ли жизнь волчью провождать
Честному человеку
И, лютым став врагом овечью веку,
Прекрасным горести пастушкам приключать?
Оставь леса, свирепость позабудь
И человеком ты честным опять пребудь».
— «Честным?.. — Да много ль же их в вашем роде?
Как был я человек, их, право, не знавал.
Но, говоря с тобой в свободе,
Скажи, не ешь ли ты и сам овец?
А чтобы наконец
Тебе ответствовать отрезом:
За недостатком зуб — железом
Друг другу за слово пронзая грудь,
За честь, а иногда и за кривые толки,
Ко смерти находя себе пространный путь,
Не те ли же вы сами волки?
Престань наш род бранить;
И чтоб из двух одно избрать дурное,
Так ведай: волком быть
Честнее втрое…»
Опять Улисс
Ореха не разгрыз.
Потом к каким животным ни совался,
Они животными, а он Улисс остался.

Избранная Минервы волей
Устроить росским музам сень,
Позволь для них счастливый день
Восторженну их лучшей долей
Оставить в памяти граждан…

Не думай, чтобы я, гордяся
Талантом, мне который дан,
И чтоб тщеславно становяся
С венчанными мужами в ряд,
Которых Феб к своим причислил,
Убравши в лавровый наряд,
Я дерзко б о себе помыслил,
Что лира слабая моя
Так славу раздавать способна,
Как просвещенна мысль твоя
Тому содействовать удобна,
Чем небо в благости своей
Из уст монархини к нам дышит.

Во звуке лир нет нужды ей.
В сердцах хвалу любовь ей пишет.
Хвала ей — счастье наших дней.
Отрадный клик блаженна мира —
Вот ей достойнейшая лира.

Но должно ли безгласну быть,
Надеяся на глас вселенной?
С душой, усердьем воспаленной,
От робости не говорить?

При всходе дневного светила,
Хоть твари всей несметна сила
Отраду чувств своих гласит,
И жавронок туда ж парит,
Забыв свою ничтожну малость,
Полета не страшась орлов,
Поет в средине соловьев,
Не чтя того за дерзку шалость.

Должны ли только мы одни,
Когда сияют ясны дни,
Равно как в бурну непогоду,
Которая теснит природу,
В оцепенении молчать?
Должны ль ни слова не сказать,
Что здесь отрада на престоле,
Как подданным, так музам мать,
Что мы в такой блаженной доле
До ней и не бывали ввек;
Что здесь стесненный человек,
Досель земли обремененье,
На всё имевший запрещенье,
Днесь мыслить и счастливым быть
От ней имеет разрешенье?

Иль могут чувств своих не крыть
Одни певцы иноплеменны?
Иль мудростью ее взнесенны
Свободны все благодарить,
А только лишь российски музы
Должны носить постыдны узы
Не сметь ей жертвы возжигать?

Я ведаю, что дерзки оды,
Которы вышли уж из моды,
Весьма способны докучать.
Они всегда Екатерину,
За рифмой без ума гонясь,
Уподобляли райску крину;
И, в чин пророков становясь,
Вещая с богом, будто с братом,
Без опасения пером
В своем взаймы восторге взятом
Вселенну становя вверх дном,
Отсель в страны, богаты златом,
Пускали свой бумажный гром;
Нас по уши обогащали
И Инд и Ганг порабощали.
Но, как ни щедры в чудесах
Они, которы предвещали,
Все сказанное в их стихах —
Ничто пред громкими делами
Царицы, правящия нами.

Итак, не чудно то, когда
Докучных лир стишисты чада,
Твердя все то же завсегда,
Уморою сухого склада
Могли вниманье отвратить
Воспетой ими героини
И только от своей богини
Одно зеванье заслужить.
Но если кто учтивость знает,
Кто, может быть, талантом слаб,
Но рифмы тщетныя не раб,
С росадой райской не равняет
Царицу, коей нету мер,
Которая царям пример;
Кто старину и почитает,
Но, ей вдали отдав поклон,
Свою судьбу благословляет,
Что под державой кроткой он
За прошлы иски отдыхает;
И кто, хотя и не пророк,
Но, чтением знаком с царями,
То ведая, какой был прок
Доставлен свету их венцами,
Их славу мерит по тому,
Дела Екатерины числит,
О них со удивленьем мыслит
Не по восторгу — по уму,
На мысль сравнений тьму приводит,
Но ей достойных не находит, —
Того, как сердце, стих простой,
Наполнен правдой, не мечтой,
В усердии своем свободен,
Надеюсь, может быть угоден.
Я, сею мыслью ободрен,
В сей день мой глас простерть дерзаю
И, муз молчаньем огорчен,
За них молчанье прерываю.

Отверст вам, музы, славы храм,
Вступать в него днесь в вашей воле;
Пространно предлежит вам поле
И крылия даны умам.
Пускай невежество скрежещет,
Смотря на быстрый ваш полет,
И, ползая, взор тусклый мещет,
Жалея счастия тех лет,
Когда оно, собой довольно,
Надменное и своевольно
Вздымая гордое чело,
Сердясь, за ум карать могло.
Но страшным быть оно престало,
Уже его бессильно жало:
Стремитесь, росски музы, в путь,
Имея воспаленну грудь
Единой славы утешеньем;
Возвысьтеся вы вашим пеньем
Монархини до славных дел;
Да росс, который столь процвел
Ее преславнейшим правленьем,
Велик и в мире и в войнах,
Останется у вас в стихах
Навек вселенной удивленьем…

Напрасна слава там была,
Где муз жилище неприступно:
Она, как легка тень, прошла.
С героями исчезли купно
До греков громкие дела.
Народы целые забвенны
Во тьме без чести погребенны,
Меж тем как греков горсть одна,
Умов бессмертными дарами
Прославленна, почтенна нами,
Пребудет ввек оживлена.

В упорну ополченна брань
Со Римом горда Карфагена,
Простерша к власти мира длань,
Была б участок так же тлена,
Как все, презревши пенье муз,
Когда б ее виновник уз,
Не меньше, как оружьем силен
И славой муз своих обилен,
Не возвестил их гласом Рим,
Что Карфагена пала им.

О ты, писатель былей, небылиц,
Который милым, легким слогом
Кружишь моих по моде мне сестриц!
Клянусь по чести, перед богом,
Что я весьма довольна тем…
О! если б в сердце ты моем
Увидел всё, что происходит,
Когда твой лист ко мне приходит,
Ты тем бы сам доволен был…
По чести, мне ты ужесть мил!..
В тебе, как в зеркале, себя увидишь
И в тот же час возненавидишь
Свою минувшу блажь…
Courage, mon coeur, courage!
Уж ты меня и очень поисправил.
Я чаю, ты того никак не ожидал?
Подумай, муж мой мне не так несносен стал;
По чести, он меня не менее забавил,
Не менее вчера увеселил,
Как попугай, которым подарил
Меня… да полно, ты не знаешь,
Из чьих мне рук достался попугай;
А если понимаешь,
Пожалуй, не болтай…
То всё уже теперь, helas! проходит,
Что нас с ума приятно сводит;
И я любви сказала: bon voyage!
Ведь надобно и о душе помыслить…
Когда еще я тот имела avantage,
Что лет себе могла поменьше счислить,
Не знала, есть ли у меня душа,
Безделкой той себя нимало не круша,
Ее в себе никак не примечала.
Чтоб душу получить, в Париже побывала
И там моей в прибавок красоте
Имела я petite sante.
Перед дюшессами прелестно приседала
И дюкам не спускала;
И словом, там пред всеми показала,
Любя моих гражданок честь,
Что женщины в России есть…
Но душу дорого иметь в Париже;
Тем боле, у кого муж прост или benet;
Попасться с ним в беду всего нам ближе
И виноватой быть в его вине…
Подумай, радость, напоследок
Не знал он, где louis сыскать;
En bourgeois меня он начал трактовать
И, вид приняв угрюм и едок,
По-русски мне оказал: «У нас ведь много деток»…
В какой тогда пришла я rage!
Хотела мстить ему, и… правда… отомстила…
Однако скоро он свою поправил блажь,
И я louis довольно получила,
Чем я menus plaisirs немного заплатила…
Нет хуже, если муж неловкий человек.
Послышу, нам грозят уже au Fort 1’eveque.
Что ж вышло мне из этакой напасти?
Посмейся ты со мной моей шутливой части.
Мой муж отправился назад,
Надежду на свою родню имея;
А я, как будто бы галантерея,
Осталася в заклад…
Почувствовала я тогда себе всю цену.
В Париже быть en gage, то значит что-нибудь…
Я думала, что в муже будет путь;
А он, о, sot! тому в замену,
Что я во Франции самой
Годилась быть в закладе,
Хотев увидеться со мной,
Оставил красоту мою в накладе
И выкупил меня, к смертельной мне досаде…
Подумай: в той прекрасной стороне
Я вся была в цене,
А здесь не ведаю, чего я стою…
Как я оставила Париж,
Лишенной счастья мне, покою,
Ужасный сделался вертиж.
Не ведаю, как я перенесла тот coup;
И жизни я своей была не рада,
Всех бед тому желала старику,
Который вытащил меня из-под заклада…
Но должно как-нибудь несчастью помогать:
Старалась здесь я время убивать
Вертижами, игрою
И на гостиный двор toujours ездою.
Ты слышал, радость, как там ловко приседать
И новые конкеты собирать
С старинной красотою:
Неполный свет, неполна тень
Там делают приятный день.
Дезабилье — то много помогает.
Le grand jour очень прост…
A surtout там великий пост
Не сух бывает…
Но, ах! уж всё прошло теперь;
И время всё съедает…
Для приседающих оно жестокий зверь…
Казаться мне нигде не можно
Все так учтиво, осторожно
Обходятся со мной,
И я одно почтенье только вижу;
Почтенья этого я смертно ненавижу,
Которо, издали мне шаркая ногой,
Как будто говорит: пора тебе домой.
Что делать, право, я не знаю.
Я душу прежнюю совсем теряю;
А новой нет: на то ведь надобен эспри.
Я их уж сотни три
Повыше головы перетаскала
И ими голову ужасно возвышала;
Но здесь avec un gros bon sens указ,
Без всякого bon mot шутя над нами,
Ужасно головами
Унизил нас.
И говорят, что cet указ желает,
Чтоб был у нас эспри
Не hors de la tete — внутри.
Вот он-то небылиц чудесных ожидает;
Пожалуй, помести ты это меж своих,
Которы все на быль походят.
Скорее толку я надеюся от них.
Нас в чувство остроты heureusement приводят.