По Иртышу, Тоболу и Туре
шел пароход в Тюмень, последним рейсом.
Два месяца я был в такой дыре,
таким дремучим был гиперборейцем,
что захотелось в город: областной,
и как-никак железная дорога,
цивилизуюсь за зиму немного,
и в глушь, в тайгу вернусь уже весной.
Каюта — на двоих. Попутчик мой —
угрюмый и почти глухонемой.
Но, выскочив на пристани в Тобольске,
бутылку водки я купил, и после
бутылки разговор пошел иной.
Он — секретарь райкома, а район —
тот самый, из которого я смылся
в столичную Тюмень, не видя смысла
в медвежий погружаться зимний сон.
— Да… Впрочем, наш район — в любой сезон
приезжему, конечно, не курортный…
А вы, простите, из каких сторон?
— Из Ленинграда. Там окончил Горный.
А здесь, на юге области, в войну
три года жил. И потому..
— Ну, ну!
Геолог, значит? Как на вашей карте,
не брезжит ли какая-нибудь нефть?
А то, покуда ничего тут нет,
дорог не будет. В Ермаковом царстве
и нынче, как во время Ермака,
одна дорога, в сущности: река.
И хоть ты кто, хоть секретарь РК,
ходи пешком, по грязи, по болоту…
А выслужишь за всю свою работу
лишь ревматизм. Плыву теперь в обком —
просить местечко где-нибудь южнее
и потеплее, пусть истопником
в любое городское учрежденье!
Четыре года на передовой,
одиннадцать тружусь в глуши медвежьей…
Пусть тут продолжит молодой да свежий,
а я уже устал и чуть живой.
“Ни почестей, ни денег, ни похвал”!
Не помните? Ну, что же вы! Некрасов!
А я ведь до войны преподавал
литературу в школе, в старших классах.
Директорствовал тоже. А потом
заданье получил — в тридцать восьмом —
найти среди учеников моих
не менее чем двух врагов народа.
А я в ответ: “У нас тут нет таких”.
Меня — не посадили. Но другого
назначили директором. И тот
нашел врагов. Кто ищет, тот найдет!..
“Терпеньем изумляющий народ”…
Некрасов!.. Нынешних, сказать по правде,
поэтов не люблю я никого.
И даже Маяковского, представьте.
Твардовского? Ну, разве что его.
И то не все, а кое-что, местами,
из “Теркина”. Что “города сдают
солдаты, генералы их берут”.
Твардовский — да. Но остальные — врут.
Читать вранье — тошнит. А вы-то сами
добавили б хотя бы одного?
— Да, есть один.
— И помните на память?
— Попробую.
И вот читаю “Память”,
и “Памятник”, и как лежит солдат,
и “Госпиталь” (”как мертвые кричат”),
и, разумеется, о Кельнской яме,
и о районной бане…
— Ну и ну!
И все это печатают?
— С боями,
с потерями, но все же…
— Про войну
не перепишете ли мне? Бумаги
я вам найду. И о районной бане…
О бабах… Я похоронил жену, —
сказал он вдруг некстати. — Прожил с ней,
считай, полжизни… И про лошадей
перепишите!.. Нам тут не до жиру.
Но — помните? — “когда б таких людей
ты иногда не посылала миру,
заглохла б нива жизни…”… Вы ему
скажите, если встретите, пусть пишет
побольше. Пусть подольше поживет.
Читатель, хоть не сразу, но прочтет.
Россия, хоть не сразу, но услышит.
Я выбрался на палубу. Сосед
надел очки, включил в каюте свет,
читал мои каракули кривые,
и Слуцкий, им прочитанный впервые,
ему был радостью на старость лет.
Я вдаль глядел. Шел пятьдесят шестой.
Шел тихий пароход по тихим рекам.
И Слуцкий над гигантской пустотой
звучал, гигантским отдаваясь эхом.
