Разговор пятый
Осенний вечер; блещет камелёк,
Перебегает алый огонёк
С полена на полено. Стулья слуги
Поставили; уселись наши други:
Огромные их тени по стене
Рисуются. — Но между тем вы мне
Позвольте помянуть о старине,
На миг из гроба вызвать дни былые.
Страну я помню: там валы седые
Дробятся, пенясь, у подножья скал;
А скалы мирт кудрявый увенчал,
Им кипарис возвышенный и стройный
Дарует хлад и сумрак в полдень знойный,
И зонтик пиния над их главой
Раскинула; в стране волшебной той
В зелёной тьме горит лимон златой,
И померанец багрецом Авроры
Зовёт и манит длань, гортань и взоры,
И под навесом виноградных лоз
Восходит фимиам гвоздик и роз, —
Пришлец идёт, дыханьем их обвеян.
Там, в древнем граде доблестных фокеян,
И болен и один в те дни я жил.
При блеске сладостных ночных светил
(Когда, сдаётся, на крылах зефира
Привет несётся из иного мира;
Когда по лону молчаливых волн,
Как привиденье, запоздалый чёлн,
Таинственный, скользит из тёмной дали;
Когда с гитарой песнь из уст печали,
Из уст любви раздастся под окном
Прекрасной провансалки) редко сном
Я забывался, а мой врач жестокий
Бродить мне запретил. — Что ж, одинокий,
Я делывал? Сижу у камелька,
Гляжу на пламя; душу же тоска
Влечёт туда, где не смеялись розы
В то время — нет! крещенские морозы
Неву одели в саван ледяной.
Кто променяет и на рай земной
Тот край, который дорог нам с рожденья?
Однако мы оставим рассужденья…
Несвязный, своенравный, пёстрый вздор
Мелькал передо мной; и слух и взор
Непраздны были; чей-то резвый спор
Мне в треске слышался, и вертограды,
Дворцы, дубравы, горы, водопады
В струях огня живого видел я, —
И что же? вдруг замлела грудь моя;
Из тишины пронёсся звук чудесный, —
Не струн ли дух коснулся бестелесный?
Ничуть: сосед на флейте заиграл,
Но огонёк мой трепетен и мал,
Но в комнате глубокое молчанье;
Вот отчего кругом очарованье,
Вот отчего протяжной песни гул
Стон сладкогласный мне о том шепнул,
Чему названья нет, чего словами
Не выразить. — «Всё это сны, и снами
В спокойный сон ты погрузишь и нас!»
Итак, короче: в тихий, тёмный час
Сидеть перед камином мне отрадно.
Затем и благо, что, когда прохладно
В беседке стало и завеса тьмы
Простёрлась, можем перебраться мы
В гостиную к аптекарю, к камину;
Здесь мы дослушаем, что про судьбину
Нерадостного детства своего
Рассказывает юный гость его.
Егор Львович
Вот так-то я, философ поневоле,
У Чудодея прожил с год. — Доколе
Был жив сосед, бывал тяжёл порой,
Бывал порой и сносен жребий мой;
Но смерть нежданно без угроз недуга
Последнего меня лишила друга;
К Степанычу однажды прихожу,
И что же? — труп холодный нахожу:
Вдруг умер, как от пули, старый воин.
И тут-то, признаюсь, я стал достоин
Прямого сожаленья. Чудодей
Отвык страшиться бога, да людей
Ещё боялся: мой же благодетель
Сосед Степаныч был живой свидетель,
Как обходился он сперва со мной;
Старик слыхал не раз, что сиротой
Я по отце, полковнике, остался;
Итак, при нём Михеич опасался
Сказать мне: «Ты холоп, я барин твой».
Когда ж скончался покровитель мой,
Тогда я из питомцев стал слугой,
Да и каким оборванным, несытым,
Замученным, тогда лишь незабытым,
Как вздумает мучитель вымещать
На мне досаду.
Аптекарша
Как? а ваша мать
Неужто в год не вспомнила о сыне?
Егор Львович
Её (потом узнал я) о кончине
Любезнейшего сына Чудодей
Уведомил.
Аптекарша
Но для каких затей
Он сплёл такую ложь?
Егор Львович
Не знаю, право;
Да только неспроста же так лукаво:
Какие у меня бумаги есть,
Сначала спрашивал. Добро, что честь
И честность молодца уже в ту пору
Сомнительны мне были. Аудитору
Я отвечал: «Теперь нет никаких,
Но, буде нужно, тотчас пришлют их».
А сам на чердаке зарыл бумаги.
Поверил он: и трус не без отваги,
Когда бояться нечего, — итак…
Аптекарша
Закрепостить хотел вас? Вот дурак!
Вот глупо!
Священник
Точно; но судить построже:
Не всякий ли, кто долг нарушит, то же?
Платить за что бы ни было душой
(А ею ж грешник платит) — счёт плохой.
Егор Львович
Не видя боле никакой причины,
Чтобы скрываться, вовсе без личины
Михеич обойтися положил
И молвил: «Нет охоты, нет и сил
Тебя кормить мне даром. Если хочешь
Не голодать — пускай себя и прочишь
В фельдмаршалы — служи мне. Без слуги
Зачем мне быть?» — И тут же сапоги
Мне отдал чистить.
Саша
Что ж ты, друг мой бедный?
Егор Львович
Сперва я вспыхнул весь, а после, бледный,
Трепещущий от гнева и стыда,
Спросил злодея: «В корпус же когда
Меня вы отдадите?» — «Мне нужда,
Мне выгода большая, мой любезный,
Стараться о тебе! Совет полезный:
То делай, что велят; не то — так вон!» —
С усмешкой отвечал нахальной он
И шляпу взял и вышел. «В самом деле,
Чего мне ждать? — подумал я. — Доселе
Была ещё надежда, а теперь…» —
И в дверь; но, несмотря на речи, дверь
Мучитель запер. Что мне делать было?
Бегу к окну и — отошел уныло:
Наш терем был под самым чердаком, —
Пускай бы был немного ниже дом,
Я чисто выпрыгнул бы из окошка,
Да где тут? А к тому ж, хотя и крошка,
Я рассудил, что худо без бумаг:
«Их должно вырыть. Между тем мой враг
Воротится!» — Был труден первый шаг,
Но наконец за рабскую работу
Я принялся. Вот он пришёл: заботу,
С какой исполнил я его приказ,
Лукаво похвалил; потом, пролаз,
Про корпус помянул и дал мне слово,
Что станет хлопотать. — Дитя готово
Надеяться и верить; в грудь детей
Не может вкрасться ядовитый змей
Ничем не одолимых подозрений.
Так мудрено ль, что сетью ухищрений
Он вновь меня опутал? — С сего дня
Холопом быть он приучал меня.
Уже и чувств и мыслей униженье
Грозило мне. Когда бы провиденье
Не пробудило духа моего,
Быть может, я дошел бы до того,
Что лучшей и не стоил бы судьбины.
Так мошка рвётся вон из паутины,
Но глубже вязнет в гибельной сети:
Пусть даже выбьется, уж и нести
Её не могут сломанные крылья;
И вот, недвижна, бросила усилья,
Избавиться уж и желанья нет.
Уж без участья я смотрел на свет
И на свободу. Падая, слабея,
Порой я думал: «Кинуть Чудодея?
Но что в огромном городе найду?
К кому прибегну? — Горшую беду,
Наверно, встречу! — Мне ль бродить с сумою?
Чем нищим, всё же лучше быть слугою».
И я — но что с тобою, Саша?
Саша
Вздор!
Грусть на меня навёл ты, друг Егор.
Егор Львович
Охотно верю: да почти иначе
И быть не может: твёрдость в неудаче,
В страданьи крепость, мужество в бедах
Для слушателя пир: восторг и страх,
И радость, и печаль, и удивленье
В таком рассказе ускорят биенье
Сердец нечёрствых. Но бессилье грех,
Который производит или смех,
Когда не важен случай, или скуку,
Уныние и грусть, когда про муку
Мы слышим и не слышим ничего,
Что бы для нас возвысило того,
Кто мучится.
Саша
А твой Пилад? твой Петя?
Егор Львович
Переменился. Вскорости заметя,
Что совершенно я сравнился с ним,
Он счёл ненужным прихотям моим
Так угождать, как угождал дотоле:
«Да чем меня знатнее ты и боле?
По крайней мере не лакей же я».
Он даже раз мне молвил не тая,
Что все рассказы про моё семейство
Считает сказкой. Кажется, злодейство
Ему скорей простил бы я тогда,
Чем эту выходку. С тех пор вражда
Едва ль не заменила между нами
Бывалой дружбы. Между тем за днями
Тянулись дни; я стал угрюм и тих;
Последний блеск погас в глазах моих;
Как груз меня давила жизнь. — Однажды
(К развязке приближаюсь) бесу жажды
Неистовый Михеич приносил
Усердно жертвы и тем боле сил
Ей придавал, чем боле в горло лил;
Он обо мне в подобном исступленьи
Не помышлял, а в важном размышленьи
Просиживал по суткам где-нибудь,
Вздыхал и облегчал икотой грудь
И с видом совершенного незлобья
На небо очи перил исподлобья. —
Вот третий день почтенный ментор мой
Не мыслит даже приходить домой.
Когда бы мне хоть хлеб сухой оставил,
Я не роптал бы, что меня избавил
От сладостной своей беседы. — Но…
Аптекарша
От сладостной своей беседы!
Егор Львович
Вам смешно?
Клянуся: вовсе не смешно мне было.
Я голодал, а на меня уныло
Глядел мой голубок: уж и его
Я не кормил. С неделю до того
Меня спросил Петруша: голубочка
Я не продам ли? Если бы не бочка
Большая на дворе (за нею плут
Успел укрыться), я Петрушу тут
Прибил бы за такое предложенье.
Своё единственное наслажденье,
Свою отраду мне ему продать!
И это смеет он мне предлагать,
Он, сын мужицкий, уличный мальчишка!
То было спеси умиравшей вспышка,
Её живой, да и последний свет;
Но он потух, но уж и дыму нет:
Не свой брат голод. — Грустью отягчённый,
Свирепою нуждою побеждённый,
По тягостной борьбе схожу с крыльца
И — к Пете. Бледность моего лица
Петрушу поразила: «Да что с вами? —
Сказал он мне и на меня глазами
Взглянул, в которых не было следа,
Что помнит нашу ссору. — Мне беда,
Когда увижу в ком-нибудь кручину!
Егорушка, нельзя ль узнать причину
Печали вашей? Не больны ли вы?»
— «Нет, Петя! Только от своей совы,
От филина лихого, Чудодея,
Мне голубка не спрятать… — так, робея,
Промолвил я. — Возьми его себе:
Уж лучше друга уступлю тебе,
Чем…» — досказать хотел я; сил не стало.
Обрадовался Петенька немало
И мне полтину отсчитал тотчас.
Напрасно останавливать мне вас
На том, что ощущал я при разлуке
С любимцем; верьте, даже и о муке
Голодного желудка я совсем
Было забыл. — «На, Петя! только с тем,
Чтоб ты любил его, берёг и холил!
Да чтоб и мне хоть изредка позволил
Кормить его!» — шепнул я наконец.
«Пожалуй! — да не бойтесь: молодец
Сыт будет и у нас». «Так, так! сытее,
Чем у меня!» — я думал, и скорее
Отворотился, чтоб тоски моей
Не видел мальчик: слёзы из очей
Уж брызнули. Но, голодом томимый,
Я вновь услышал вопль неумолимый,
Который стоны скорби заглушил:
Я со двора за хлебом поспешил,
И вот купил на всю полтину хлеба
И возвращался. Блеск и ясность неба,
Рабочих песни, над Фонтанкой шум
И крик весёлый бремя мрачных дум
С души моей снимали; на ходу я
И голод утолил. Грустя, тоскуя,
Но мене, медленно я шёл домой:
Всё радостно светлело надо мной,
Кругом меня всё двигалось, всё жило,
Всё было счастливо. Я о перило
Опёрся, стал и в зеркало воды
Глядеться начал. «Горя и нужды
Мне долго ль жертвой быть?» — я мыслил; что же?
Вдруг хлеб мой бух в Фонтанку! «Боже! боже!» —
Я вскрикнул и — за ним! Схватить ли мне
Хотелось или… Как о страшном сне,
Так чуть мне помнится о том мгновеньи;
Но предо мною и в глухом забвеньи
Какие-то ужасные мечты
Мелькали, будто в бездне темноты,
В ненастной ночи частые перуны;
И, мне сдавалось, лопнули все струны
Растерзанного сердца моего…
Потом уж я не взвидел ничего.
«Что? жив ли?» — вдруг в ушах моих раздалось,
И — холодно мне стало: возвращалось
Моё дыханье; я открыл глаза…
Сперва (и смутно) только небеса
Увидел, узнавал я над собою;
Но вот заметил, что народ толпою
Стоит кругом, что где-то я лежу
На камнях. Поднимаюсь и гляжу,
Но всё ещё каким-то плеском шумным
Я оглушён и с взором полоумным
Без мыслей спрашиваю: «Где я?» — «Где?
На набережной ты, а был в воде», —
Так голос тот, который и сначала
Мне слышался. Смотрю — и генерала
Какого-то я вижу: весь седой,
Однако бодрый, с Аннинской звездой,
С Георгием, старик передо мной,
Исполненный участья и заботы,
Стоял и напоследок молвил: «Кто ты?» —
«Егор Е….вич». — «Ты Е….вич? нет?
Неужто!» — «Точно так» — был мой ответ.
«Сын Льва Егорыча?» — «Его». И, бледный,
Он отошёл со мною. «Мальчик бедный!
Не бойся, говори! с отцом твоим
Служил я; правда, мы расстались с ним
Давненько, братец, да во время службы
Друзьями были; не забыл я дружбы,
Услуг, прямого нрава старика!»
Рассказывать я начал; он слегка
Покачивал в раздумьи головою
И пожимал плечами, а порою
И взглядывал на небо. Кончил я;
Он молвил мне: «Егор, судьба твоя
Должна перемениться; свёл с тобою
Меня недаром бог: тебя пристрою,
Определю тебя. Мне недосуг,
Но по тебя сегодня же, мой друг,
Заеду я, а между тем покушай.
(И втёр мне в руку деньги.) Да послушай,
Благодари небесного отца:
От грешного, ужасного конца,
От гибели господь тебя избавил.
Прощай! — садясь на дрожки, он прибавил, —
И жди меня».
Саша
Ну, слава богу, — ты,
Я думаю, теперь из темноты
На свет же выдешь, и, признаться, — время.
Меня давил рассказ твой, словно бремя:
Бедняжка, сколько ж ты перетерпел!
Егор Львович
Довольно; но страдания удел
Не всех ли здесь в подлунной?
Саша
Мене, боле,
По мере нужд и сил, а вышней воле
Угодно так из века, чтобы мы
Все пили чашу горя. После тьмы
И солнце кажется на небе краше,
И только после скорби сердце наше
Всю благость бога чувствует вполне.
Егор Львович
Немного досказать осталось мне.
Приехал вечером мой избавитель
И взял меня. Он, счастливый родитель
Детей прекрасных, счастливый супруг,
Меня, одев получше, ввёл в их круг.
«Вот братец вам», — промолвил он, и братья
С младенческою радостью в объятья
Пришельца приняли; его жена
Мне стала матерью: добра, нежна,
Заботлива, меня ни в чём она
От собственных детей не отличала.
Вот так-то жил я в доме генерала,
Пока меня не отдал в корпус он.
Но до того ещё однажды стон
И слёзы мне послало провиденье:
Мы скоро получили извещенье,
Что матушка скончалась, и по ней
Я долго плакал.
Аптекарша
А ваш Чудодей?
Егор Львович
Про Чудодея ничего не знаю,
Да виделся же с ним, так полагаю,
Второй отец мой, добрый генерал:
Был именинник я, и он позвал
Меня в свой кабинет; иду — и что же?
Там ждал меня подарок — боже! боже!
Мои часы, часы, по коим я
Тужил и в счастьи! — вот они, друзья.
Он снял часы; рассматривать их стали,
И кончил про минувшие печали
Наш юный витязь длинный свой рассказ.
Совсем ли потеряю я из глаз
Егора Львовича? Ещё ли раз
С ним встретимся? — А ныне надо мною
Мечты иные резвою толпою
Поют и вьются: к ним склоняю слух…
Над древней Русью носится мой дух…
Не улетай же, лёгкий рой видений,
Народ воздушный, племя вдохновений!
Пусть в тело вас оденет звучный стих,
Раздался гром над морем нив сухих;
Так! собирается гроза в лазури…
Но не расторгло бы дыханье бури
Напитанных обильем облаков!
Но не развеяло бы вещих снов
Дыханье жизни хладной и суровой!
О! если бы желанною обновой
Обрадовал меня и оживил
Мой верный пестун, ангел Исфраил!
