Разговор второй
Сегодня обойдёмся без введенья…
Прекрасный сын живого вображенья,
Мой Ариель! ковёр твой самолёт
В два мига нас в предместье унесёт…
Вот мы уселись; обнялись руками,
Взвилися; а народ кипит под нами
И нас не замечает средь хлопот;
Иной и взглянет мельком, но и тот
Не удивится, искренно жалея
Изрезанной бумаги, скажет: «Змея
Опять пускают чьи-то шалуны»;
И мимо. — Между тем, привезены
В повозке чудной к самому порогу
Гусара нашего, мы понемногу
Спускаемся, спустились. Вот и в дом
Уже прокрались, как вчера, тайком,
И вот же насладимся на досуге
Тем, что насмешливый супруг супруге
Об их вчерашнем госте говорит:
Муж
Сказать, что Яков Карлыч наш сердит:
Немилосердно бедных турок губит,
В самом Стамбуле режет их и рубит,
Пардона не даёт им. — Право, жаль,
Что тяжело ему подняться в даль,
Что богатырь он слишком полновесный;
А то бы…
Саша
Добрый человек и честный…
Муж
Кто спорит? — да и тактик он чудесный,
Политик редкий!
Саша
Друг ты мой, Егор!
Послушай: если б отложил ты вздор
И досказал мне начатую повесть!..
Муж
Спасибо: вспомнила! Признаться, совесть
Тихонько шепчет мне, что и домой
Я, повести рассказчик и герой,
Затем единственно пришёл поране;
Но только думал я в почтенном сане
И эпика и витязя: «Пускай
Сперва меня попросят!» — Впрочем, знай,
Был несколько похож я на поэта,
Который, автор нового сонета,
Войдёт в собранье, детищем тягчим,
Вот сел с улыбкой… (Примечай за ним!)
Вдруг будто невзначай словцо уронит:
«Был занят я…» О модах речь; он клонит,
Но хитро, неприметно, разговор
К словесности, — виляет до тех пор,
Пока не спросишь: «Есть ли, друг сердечный,
У вас новинка?» — Что же? тут, беспечный,
Рассеянный, он пробормочет: «Нет;
А ежели б и было, — так, сонет
Или баллада, — пустяки, безделки!..
В них надлежащей нет ещё отделки, —
Один эскиз, набросанный слегка.
Однако ж!» — И злодейская рука
Уже в кармане шарит.
Саша
Эпизоды,
Мой друг, и даже лучшие, — уроды,
Когда некстати.
Муж
Воздержусь от них.
С приютом дней младенческих моих
В своём рассказе я расстанусь вскоре:
Из пристани мой чёлн отвалит в море,
Из родины помчуся в град Петра.
«В кадетский корпус молодцу пора!» —
Так, на меня преравнодушно глядя,
Однажды объявил какой-то дядя,
Который прежде в дом наш не езжал.
«Помилуйте! ребёнок слишком мал!» —
Сказала матушка, меня лаская.
Но вот прошла неделя и другая, —
И уступила матушка родне:
И вдруг дорогу объявили мне.
Самой ей ехать было невозможно:
Как тайну ни хранили осторожно,
Проговорился кто-то из людей,
И я узнал, что маменьке моей
Земляк-помещик предлагает руку,
Что потому она и на разлуку
Со мной решилась. Горько плакал я,
Скорбела детская душа моя
Недетской скорбью. Я молчал, но взоры
Ребёнка выражали же укоры;
А иначе зачем бы на меня
Взглянуть было нельзя ей без огня
Румянца быстрого и без смущенья?
Сдавалось, что пощады и прощенья,
Раскаянья и горести полна,
У сына просит с робостью она.
Саша
Несчастная! о ней почти жалею,
Но с кем же ты поехал?
Муж
Казначею
Стоявшего в Ж[итомире] полка,
Поручику, который сдалека
В родстве с роднёю нашею считался
И по делам в столицу отправлялся,
Ему, чужому, на руки отдать
Дитя своё уговорили мать,
Любившую меня, но молодую.
Она вдалась в доверенность слепую
Не стоившим доверенности.
Саша
Да!
Но как, пускай была и молода,
Ей заповеди не понять священной,
Всем матерям понятной, непременной,
Вложимой богом в сердце, в душу, в кровь
Всех матерей? — Не годы, а любовь,
Не мудрость и не опытность, а чувство
Вдыхает в нас нехитрое искусство,
Однако недоступное уму:
Всем жертвовать дитяти своему.
Муж
Поручик мой был, впрочем, славный малый:
Пехотный франт, развязный и удалый,
С размашкой и поднявши плечи, он
Умел отвесить барышням поклон;
«Я всё сидел-с», — умел сказать с улыбкой,
Когда попросят сесть; жилет ошибкой,
Случалось, расстегнуть, но не затем,
Чтоб выказать, как уверяли, всем
Узорчатый платочек под жилетом.
Обласканный большим и малым светом
Ж[итомир]ским, любезен был, речист,
Играл в бостон, а иногда и в вист
С товарищами, даже в банк грошовый.
Майора-банкомёта лоб суровый
За картами смутить его не мог;
Он полагал: «Владеет смелым бог!» —
«Атанде и плюэ!» — кричит, бывало.
И не робеет. — Этого всё мало:
Бренчал и на гитаре молодец;
И должен же сказать я наконец,
Что он, хотя и сам не сочинитель
И не знаток, а был стишков любитель
И толстую для них тетрадь завёл.
Он, я, денщик и пудель их Орёл
Уселись в старой дедушкиной брычке.
Не подарил (у дедушки в привычке
Дарить что не было), но, чтоб своё
Явить усердье, наш старик её
За что купил, за то и продал дочке.
Простились, тронулись. При каждой кочке
Я охал; но смеялся ментор мой;
Я охать перестал. Тебе иной
Весь описал бы путь свой до столицы:
Поэт приплёл бы к былям небылицы;
Смотрителей станцьонных юморист
На сцену вывел бы; статистик лист
Итогами наполнил бы. Но мне ли
Бороться с ними? — Скоро долетели
До Петербурга мы, — и ничего
Достойного вниманья твоего
Со мною не случилося дорогой.
Зато по истине, и самой строгой,
Вдруг закружилась голова моя,
Когда увидел напоследок я
Тот город величавый и огромный,
Перед которым наш Ж[итомир] скромный
Явился мене деревушки мне.
Не знал я: наяву ль или во сне
Смотрю на эти пышные громады?
По ним мои восторженные взгляды
Носились и терялись; мне дворцом
Едва ли не казался каждый дом,
Все улицы казались площадями,
Портные и сапожники князьями
И генералом каждый офицер.
Я рад, что не писатель; например:
Мой первый въезд мне не прошёл бы даром,
Блеснуть умом и новизной и жаром
Тут непременно был бы должен я.
Но, к счастью, ты вся публика моя:
От вычур описательных уволишь.
Саша
Охотно! и напомнить мне позволишь:
Быть может, остроумны и красны,
Да, признаюсь, не слишком мне нужны,
Не по нутру мне эти отступленья.
Муж
Друг, не моя вина, а просвещенья
Всеобщего. — В Гомеров грубый век
Ребенком был и — глупым человек:
Ребёнку нянюшка-Гомер без шуток,
Без едких выходок и прибауток
Рассказывает дело. — Но теперь,
Когда для всех раскрыта настежь дверь,
Ведущая в святыню умозрений,
Когда где только школа, там и гений,
Где клоб, там Аристарх или Лонгин,
Когда от слишком мудрого народу
Нигде нет места, нет нигде проходу, —
Теперь…
Саша
Остриться авторы должны?
Да ты не автор.
Муж
Все увлечены
Потоком общим: я — за авторами!
Однако только дай проститься с нами
Поручику, и мне не до острот,
Конечно, будет. — Бремя всех забот,
С моим определеньем неразлучных,
Он принял на себя; но своеручных
В том не дал обязательств; сверх того
Хлопот довольно было у него
И собственных, довольно и по службе, —
Итак, о том, что обещал по дружбе,
Где ж было вспомнить? — впрочем, и меня
Он вспомнил же. Последнего коня
Уж на дворе впрягали в брычку нашу:
Он собрался в обратный путь, и чашу
С ним разделял, прощаясь, аудитор…
Гость был ему приятель с давних пор,
Учёный муж, краса всем аудиторам,
Но отставной: в полку по наговорам
Не мог остаться умный сей юрист;
Злодеи, будто на руку не чист
И пьёт запоем, на него всклепали;
И что же? — к сокрушенью и печали
Ж[итомир]ских шинкарок, приказали
Ему подать в отставку. Он, подав,
Твердил жидовкам: «Видите, я прав;
Меня не замарали в аттестате».
— «Полковник пожалеет об утрате
Дельца такого!» — молвили оне,
Но вдруг не стало в нашей стороне
Питомца Вакха, Марса и Фемиды:
Фортуны легкомысленной обиды
Его не испугали; бодр и смел,
За нею он в Петрополь полетел, —
Вот почему с ним встретился случайно
Поручик мой и рад был чрезвычайно.
Не менее был и приятель рад;
Он думал так: «Мне настоящий клад
Судьбою послан в этом казначее!
Пока меня не выгонит по шее
(Ходить и в дождь и в слякоть мне не лень),
К нему являться стану каждый день.
Он малый глупый, добрый, не сердитый;
Но если бы и вздумал, даже битый
Решился я не покидать его».
Не отступил от слова своего
Философ, в правилах неколебимый:
Узнал поручик, им руководимый,
В столице каждый тёмный уголок,
Узнал окрестность: Красный кабачок,
Гутуев, Три Руки; не без познаний
И подвигов, не без воспоминаний
О битвах, в коих кий служил копьём,
Он воротился; да в кругу своём
Теперь и он сказать словечко может
Про Петербург! — Но что его тревожит?
О чём задумался? — Что значит стон,
С каким чубук поставил в угол он?
Вошёл его Иван, а за Иваном
Ямщик. «Зачем вы?» — «А за чемоданом
Егора Львовича». — «Повремени».
И стали среди комнаты они;
В другую вышел барин с аудитором.
Тут важным занялись переговором,
Шептались. Возвратяся, казначей
Сказал мне: «Фрол Михеич Чудодей,
Мой друг давнишний, человек почтенный
(Тут аудитор потупил взор смиренный),
За благонравье полюбил тебя.
Ты будешь у него, как у себя…»
— «То есть, пока не выйдет разрешенье, —
Тот перебил, — на ваше помещенье
В кадетский корпус: просьба подана,
Или по крайней мере мной она
Немедленно подастся». — «Сам ты, милый, —
Так вновь поручик начал, — видишь: силой
Здесь не возьмёшь; не глуп ты, хоть и мал.
А хлопотать, кажись, я хлопотал,
И дома быть случалось мне не много».
Тут усмехнулся аудитор, но строго
Зато взглянул поручик на него
И продолжал: «Егорушка, всего
Не сделаешь на свете по желанью;
Но ты свидетель моему старанью,
Ты, знаю, лихом не помянешь нас…
Я маменьке поклон свезу от вас.
Прощай, любезнейший!» — От удивленья
Без языка, без мыслей, без движенья
Поручика глазами мерил я;
Поцеловались между тем друзья:
Наш сел с Орлом в повозку и с Иваном,
И был таков! Меня же с чемоданом
В своё храненье принял Чудодей.
Саша
Бедняжка!
Муж
В доме матери моей
Не слишком были велики покои,
Но всё красивы: утварь и обои
В них заказал покойный мой отец.
Андрей сказал мне, что и образец
Сам он нарисовал, сам за работой
Смотрел и этой нежною заботой
Он счастлив был, когда был женихом.
«Кто барина бы назвал стариком
В то время? — восклицал седой дворецкий. —
И прежний вид воскреснул молодецкий,
И вспыхнул прежний блеск в его глазах,
Тот блеск, который был злодеям страх,
А в подчинённых проливал отвагу.
Жениться и с полком прорваться в Прагу,
Конечно, разница, да дело в том:
Покойник был и храбрым женихом,
И храбрым воином в пылу сраженья».
Прав был Андрей, а молвил, без сомненья,
Совсем не то, что думал.
Саша
Отступленья!
Муж
Не дальные. — В родительском дому,
Скажу короче, взору моему
Всё представлялось в благородном, стройном,
Изящном виде; в скудном, всё ж пристойном
Был домик, где в столице на постой
Расположился казначей со мной.
Но то, что называл своей квартерой
Мой новый ментор, аудитор, пещерой,
Конюшней, хлевом назвал бы иной.
Мы взобрались по лестнице крутой
В его жилище: там и смрад, и холод,
И беспорядок, и разврат, и голод,
Казалось, обитали с давних пор.
Сухие корки хлеба, грязь и сор,
В бутылке свечка и бутыль другая,
Огромная, с настойкой, черновая
Какая-то бумага под столом,
Стул, опрокинутый перед окном,
В углу кровать о трёх ногах, которой
Сундук служил четвёртою опорой,
А на полу запачканный кафтан,
Чернильница и склеенный стакан.
Всё это под завесой мглы и пыли:
Вот чем приведены в смущенье были
Глаза мои, когда мне Чудодей
Впервые дверь обители своей
С улыбкой отпер вежливой и сладкой.
«Где мне присесть в берлоге этой гадкой?
Неужто здесь мне жить?» — подумал я
И был готов заплакать. Мысль моя
Не скрылась от догадливого взора
Второго Диогена — аудитора,
И он мне первый преподал урок:
«Я беден — так! но бедность не порок».
Сплошь всё портреты Нидерландской школы!
И быть поэтом хочешь? — Где ж глаголы,
Падущие из вещих уст певца,
Как меч небесный, как перун, — в сердца?
Ребёнок плакса, да негодный нищий —
Чудесные предметы! — сколько пищи
Воображенью! — Стало, без ходуль
Уж ни на шаг? детей ли, нищету ль
Уж ни в какую не вмещать картину?
Но часто пьёт и горе и кручину
И кормится страданьем целый век
Отчизны честь, великий человек…
Чернят живого, ненавидят, гонят,
Терзают, мучат; умер — и хоронят
Его по-царски; все враги в друзей
Мгновенно превратились; мавзолей
Над ним возносят, — очень бесполезный;
О нём скорбят и тужат в песни слезной
И ставят всем дела его в пример.
Питался подаянием Гомер,
Слепой бродяга, а ему потомство
Воздвигло храмы… Лесть и вероломство
И зависть Фокиона извели:
«Он украшенье греческой земли!» —
Потом убийцы восклицали сами.
Так было в древности. А между нами?
Что говорит Сади (не помню где)
Об оной глупой, пышной бороде,
О бороде безумца Фараона?
«Стоял пророк бессмертного закона,
Избранник божий, дивный Моисей,
Потупив взор, в смирении пред ней;
Она же величалась пред пророком».
Пред подлостью, безумьем и пороком
Ужели не случается подчас
Стоять так точно гению у нас?
Велики, славны Минин и Державин.
Но рядовой Державин был ли славен,
И был ли Минин, мещанин, мясник,
На родине чиновен и велик?
Вы скажете: «Тогда ещё и славы
Им рано было требовать!» — Вы правы;
Однако согласитеся со мной:
Всё можно с помянутой бородой
Сравнить глупцов, которые пред ними
Гордилися и связями своими,
И деньгами. — Любезные друзья,
Взгляну ли на толпу народа я,
А на детей особенно, невольно
Во мне родится нечто, что довольно
Похоже на почтенье. — Слова нет:
И дети большей частью пустоцвет;
Но всё же цвет, и цвет, скажу, прелестный.
Когда ж помыслишь: будущий, безвестный
Тут резвится Платон или Шекспир,
Один из тех, быть может, коих мир
Считает неба мощными послами;
Быть может, этот, с чёрными глазами
И поступью отважной, удивит
Вселенную, в годину скорби щит
Отечества, грядущий наш Суворов, —
Тогда… Но нитью наших разговоров
Мы чуть ли не домой приведены?
Простите ж, и да будут ваши сны,
Как дети, так беспечны и прекрасны,
Как души их, так сладостны и ясны!
