Вергилий — Георгики: Стих

Книга первая

Как урожай счастливый собрать, под какою звездою
Землю пахать, Меценат, и к вязам подвязывать лозы
Следует, как за стадами ходить, каким попеченьем
Скот разводить и каков с бережливыми пчелами опыт,
Стану я здесь воспевать. Ярчайшие светочи мира,
Вы, что по кругу небес ведете бегущие годы,
Либер с Церерой благой! Через ваши деяния почва
Колосом тучным смогла сменить Хаонии желудь
И обретенным вином замешать Ахелоевы чаши!
Также и вы, для селян божества благодатные, фавны!
С фавнами вместе сюда приходите, о девы дриады!
Ваши дары я пою. И ты, кто ударом трезубца
Из первозданной земли коня трепетавшего вывел,
Грозный Нептун! И ты, покровитель урочищ, где щиплют
Триста коров белоснежных траву среди зарослей Кеи!
Рощи покинув свои, Ликея тенистые склоны,
Пан, блюститель овец, приди, коли помнишь свой Мёнал,
Вудь благосклонен ко мне, о тегеец! Минерва, маслину
Нам подарившая! Ты, о юноша, нам показавший
Плуг, и Сильван, кипарис молодой несущий с корнями!
Боги, богини! Вы все, которых о поле забота!
Вы, что питаете плод, чье было не сеяно семя,
Вы, что обильно с небес дождем поливаете всходы!
Ты, наконец, — как знать, какие собранья бессмертных
Вскоре воспримут тебя, — города ли увидеть, о Цезарь,
Иль все пределы земли пожелаешь, иль целой вселенной
Ты, как земных податель плодов и властитель погоды,
Будешь смертными чтим, материнским увенчанный миртом?
Станешь ли богом морей беспредельных, и чтить мореходы
Будут тебя одного, покоришь ли ты крайнюю Фулу,
Куплен ли Тефией будешь в зятья за все ее воды,
Новой примкнешь ли звездой к медлительным месяцам лета
Меж Эригоной и к ней простертыми сзади Клешнями?
Их Скорпион пламенеющий сам добровольно отводит,
Освобождая тебе в небесах пространства избыток.
Кем ты ни будь (назвать царем тебя Тартар не смеет,
Ты не сгораешь и сам столь сильною жаждою власти,
Хоть Элизийским полям дивятся исстари греки,
И не спешит выходить Прозерпина на зов материнский),
Легкий даруй нам ход, начинаньям способствуй отважным
И, пожалев поселян, еще не знакомых с дорогой,
Нас предводи, наперед призывания наши приемля.

Ранней весною, когда от седых вершин ледяная
Льется вода и земля под Зефиром становится рыхлой,
Пусть начинает стенать, со вдавленным двигаясь плугом,
Вол, и сошник заблестит, добела бороздою оттертый.
Нива ответит потом пожеланьям селян ненасытных,
Ежели два раза жар испытает и два раза холод.
Жатвы такой ожидай, что будут ломиться амбары!
Но перед тем, как взрезать начнем незнакомое поле,
Надобно ветры узнать и различные смены погоды,
Также отеческих мест постигнуть обычай и способ;
Что тут земля принесет и в чем земледельцу откажет:
Здесь счастливее хлеб, а здесь виноград уродится.
Здесь плодам хорошо, а там зеленеет, не сеян,
Луг. Не знаешь ли сам, что Тмол ароматы шафрана
Шлет, а Индия — кость, сабей же изнеженный — ладан,
Голый халиб — железо, струю бобровую с тяжким
Запахом — Понт, а Эпир — кобыл для побед олимпийских?
Установила навек законы и жизни условья
Разным природа краям, когда при начале вселенной
Девкалион побросал на пустынную землю каменья, —
Вышли же люди из них — род крепкий! За дело же! Тотчас
Тучной почву земли, от первых же месяцев года,
Мощные пусть взрывают волы, чтобы пыльное лето
Свежий прогрело отвал, обожгло его пламенем солнца.
Если же почва скупа, незадолго тогда до Арктура
Будет довольно в нее борозду неглубокую врезать,
Здесь — чтоб не мог повредить урожаю счастливому плевел,
Там — чтобы тощий песок не утратил сырости скудной,
Но торопись, пусть год отдыхает поле под паром,
Чтоб укрепилось оно, покой на досуге вкушая.
Или, как сменится год, золотые засеивай злаки
Там, где с поля собрал урожай, стручками шумящий,
Или где вика росла мелкоплодная, с горьким лупином,
Чьи, целым лесом шумя, подымаются ломкие стебли.
Ниву посев иссушает льняной, иссушает овсяный,
Также спаляет и мак, напитанный дремой летейской.
Но с промежутками в год посев их бывает оправдан,
Лишь бы ты почву сырым удобрил щедро навозом
Или нечистой золой утомленное поле посыпал.

Так, сменяя посев, полям ты покой предоставишь.
Так не обманет надежд, коль и вовсе не вспахано, поле.
Пользу приносит земле опалять истощенную ниву,
Пусть затрещавший огонь жнивье легковесное выжжет.
То ли закрытую мощь и питанье обильное земли
Так извлекают, иль в них бывает пламенем всякий
Выжжен порок и, как пот, выходит ненужная влага,
Или же множество пор открывает и продухов тайных
Жар, которыми сок восходит к растениям юным,
То ль, укрепляясь, земля сжимает раскрытые жилы,
Чтобы ни частый дождь, ни сила палящего солнца
Не погубили семян, ни Борея пронзительный холод.
Тот, кто мотыгой дробит нерадивые глыбы, кто выйдет
В поле с плетеной своей бороной, тот пашне помощник.
Он с олимпийских высот белокурой замечен Церерой,
Также и тот, кто отвал, который он поднял на пашне,
Станет распахивать вновь наклоненным в сторону плугом,
Кто, постоянно трудясь на полях, над ними хозяин.
Влажных молите вы лет, а зим молите бездождных,
О земледельцы! Хлеба веселят, коль зима не без пыли;
Нива обильна. Таким урожаем и Мизия вряд ли
Может хвалиться, такой не дивится и Гаргара жатве!
Что мне добавить о том, кто, бросив семя, на пашню
Тотчас налег, чтобы комья разбить неподатливой почвы
Или же воду привел на посев и пустил по канавкам;
Кто, когда поле горит и от зноя трава умирает,
Вдруг из-под самых бровей обрыва нагорного воду
Выведет? — и, грохоча, ниспадает она, и сдвигает
Мелкие камни, волной освежая засохшие нивы.
Или о том, кто, боясь, что поляжет под грузом колосьев
Нива, на пищу скоту обратит ее пышные всходы,
Лишь с бороздами ростки подымутся вровень? О том ли,
Кто от набухнувших нив отведет застойную воду, —
А особливо, когда в ненадежные месяцы года
Паводок, ширясь, вокруг затопит поднявшимся илом
Всё, и остатки воды, согревшись, начнут испаряться.
Все же, хоть тягостный труд и людьми и волами приложен
Был к обработке земли, однако же наглые гуси,
И стримонийский журавль, и с корнем горьким цикорий
Делу в ущерб. Тень тоже вредит. Отец пожелал сам,
Чтоб земледельческий труд был нелегок, первый искусством
Пахаря вооружил, к работе нуждой побуждая,
Не потерпев, чтоб его закоснело в бездействии царство.
Вовсе не знали поля до Юпитера пахарей власти.
Даже значком отмечать иль межой размежевывать нивы
Не полагалось. Всё сообща добывали. Земля же
Плодоносила сама, добровольно, без понужденья.
Он же, Юпитер, и яд даровал отвратительным змеям,
Волку велел выходить на добычу и морю — вздыматься,
Мед с листвы он стряхнул, огонь от людей он запрятал,
Остановил и вино, бежавшее всюду ручьями,
Чтобы уменья во всем достигал размышляющий опыт,
Мало-помалу, и злак выводить из борозд научился,
Чтобы из жилы кремня извлекал он огонь потаенный.
Реки впервые тогда об ольхах долбленых узнали,
В первый раз мореход назвал и исчислил светила,
Звезды Плеяд и Гиад и сияющий Аркт Ликаона.
Зверя сетями ловить и птиц обманывать клеем
Способ нашли, оцеплять лесные урочища псами.
Тот по широкой реке заметным неводом плещет
В поисках глуби, другой сеть мокрую тащит по морю;
Вот и железо у них, и пил визжащие зубья, —
А поначалу бревно кололи некрепкое клином.
Разные тут мастерства появились; труд неустанный
Все победил, да нужда в условьях гнетущая тяжких.
Землю железом пахать научила впервые Церера
В пору, когда по священным лесам оказалась нехватка
В ягодах и желудях и Додона питать перестала.
Вскоре постигла хлеба и невзгода: злая изгара
Стебли грызет, волчец на ниве торчит непригодный,
И погибает посев, сменяется лесом колючим.
Вот и орех водяной, и репей на ухоженной ниве,
Дикий овес и злосчастный пшенец господствует в поле.
Если усердно рыхлить не потрудишься граблями почву,
Шумом отпугивать птиц и листву, затенявшую ниву,
Острым серпом прорезать, моленьями дождь призывая,
Будешь ты видеть, увы, что полны закрома у соседа,
Голод же свой утолять по лесам, дубы сотрясая.

Надо сказать, каковы хлебопашцев суровых орудья,
Те, без которых нельзя ни засеять, ни вырастить жатву.
Первым делом — сошник могучего гнутого плуга,
С медленным ходом колес элевсинской богини телега,
И молотильный каток, волокуша и тяжкие грабли;
Не обойтись без простых плетеных изделий Келея
И деревянных решёт, мистических веял Иакха, —
Предусмотрительно ты изготовишь все это задолго,
Если достойной ты ждешь от полей божественных славы,
Для рукояти в лесу присмотрев молодую вязину,
Изо всех сил ее гнут, кривизну придавая ей плуга.
В восемь от корня ступней протянув деревянное дышло,
Приспособляют хватки, а с тылу — рассоху с развилкой.
Валят и липу в лесу для ярма, и бук легковесный
Для рукояти берут, чтобы плуг поворачивать сзади.
Дерево над очагом подлежит испытанию дымом.

Много могу передать старинных тебе наставлений,
Если ты прочь не бежишь и забот не чуждаешься мелких.
Ток надо прежде всего вальком увесистым сгладить,
Землю рукой перебрать и сплотить ее вязкою глиной, —
Не проросла бы травой, не дала бы от рыхлости трещин.
Иначе много грозит напастей: то мышка-малышка
Дом заведет под землей и свои там устроит амбары,
Либо лишенные глаз кроты себе нор понароют.
Жабу ты в яме найдешь: землей порожденные твари
Все налицо: червяк населит огромные груды
Хлеба, а то муравей, страшащийся старости скудной.
Также миндаль наблюдай, когда он в лесу изобильно
Цветом покрыт и к земле душистыми никнет ветвями.
Ежели много плодов, за ними последуют злаки, —
Значит, при щедрой жаре молотьбы дождешься ты щедро
Если ж обилье листвы раскинется тенью чрезмерной,
Цеп понапрасну тогда бить пышную будет солому.
Видывал я: кое-кто семена готовит для сева,
Их селитрой сперва и отстоем маслин поливая,
Чтобы крупнее зерно в шелухе-обманщице было,
Чтобы на слабом огне поскорее оно разбухало.
Видел, что давний отбор, испытанный вящим стараньем,
Перерождается все ж, коль людская рука ежегодно
Зерен крупнейших опять не повыберет. Волею рока
Так ухудшается все и обратным несется движеньем, —
Точно гребец, что насилу челнок свой против теченья
Правит, но ежели вдруг его руки нежданно ослабнут,
Он уж стремительно вспять увлекаем встречным теченьем.

Следует, кроме того, нам также созвездье Арктура,
И восхожденье Козлят наблюдать, и яркого Змея,
Как морякам, плывущим домой по бурной пучине,
Понт проходя иль пролив Абидосский, где устриц обилье.
Лишь уравняют Весы для сна и для бдения время
И пополам небеса разделят меж светом и тенью,
В дело пускайте волов, хлебопашцы, ячмень засевайте
Вплоть до последних дождей сурового солнцеворота.
Тут же и мак Церерин, и лен засеянный надо
Слоем земли покрывать да налечь расторопней на плуги,
Почва пока не мокра и тучи пока лишь нависли.
Боб засевают весной; и тебя, мидийка, тогда же
Рыхлые борозды ждут. Что ни год, и о просе забота,
Чуть лишь Телец белоснежный своим позолоченным рогом
Год приоткроет, и Пес уступит звезде супротивной.
Если ж надумаешь ты под пшеницу иль грубую полбу
Землю готовить, стремясь получить от нее лишь колосья,
Раньше на западе пусть золотые зайдут Атлантиды,
Пусть и Кносский Венец, сияющий звездами, канет
Раньше, чем ты бороздам семена подходящие вверишь,
Года надежду спеша поручить неподатливой почве.
Многие сев начинают, когда не зашла еще Майя, —
Разочарует потом пустыми колосьями нива.
Если же вику начнешь засевать с кормовыми бобами
И не обделишь трудом пелузийскую ты чечевицу,
Ясные знаки тебе ниспосланы будут Боотом:
Тут надо сев начинать, продолжать до срединных морозов.

Вот для чего, свой круг разделив соразмерно на части,
Солнце сроки вершит, проходя сквозь двенадцать созвездий.
Пять поясов небеса охватили; под блещущим солнцем
Вечно пылает один, сжигается пламенем вечно.
Крайние пояса два простираются справа и слева, —
Синие, эти во льду коченеют, в дождях беспросветных.
Пояса два, что идут между средним и крайними, боги
Смертным отдали в дар, — и их разделяет дорога,
Чтобы вращался по ней наклонных знаков порядок.
Возле Рифейских твердынь, близ Скифии, мир недоступно
Высится и под уклон понижается к Австрам Ливийским.
Встала вершина одна над нами навечно, другую
Видит у ног своих Стикс и маны в подземных глубинах.
Там, извиваясь рекой, выползает размером огромный
Змей и этак и так оплетает Арктов обоих,
Арктов, которым в волнах океанских страшно намокнуть,
Там, — как молва говорит, — глубокая ночь молчалива,
И под покровом ее темнота не редеет густая.
Здесь Аврора встает и день постепенно приводит,
И лишь задышат на нас, запыхавшись, кони Востока,
Там зажигает, багрян, вечерние светочи Веспер.
Так нам возможность дана предсказать по неверному небу
Смены погоды, и дни для жнитва, и время для сева,
Сроки, когда ударять обманчивый веслами мрамор
Следует, в море когда выводить оснащенные флоты
Иль когда нам по лесам своевременно сваливать сосны.

Мы не напрасно следим, как заходят и всходят созвездья,
Как изменяются, в чем, четыре времени года.
Если холодным дождем задержан в дому земледелец,
Многое, с чем бы спешить пришлось под безоблачным небом,
Выполнить можно: тогда сошника отбивает оратай
Попритупившийся зуб; из дерева точат корыта,
Или же ставят тавро на скоте иль число на припасах,
Или же колья острят, куют двурогие вилы,
Или для вьющихся лоз жгуты америйские крутят.
Можно удобную плесть и утварь из красной лозины,
Жарить можно зерно на огне и размалывать камнем.
Да и по праздничным дням кое-что выполнять позволяют
Божий закон и людской. Ручьи очищать благочестье
Не запрещало, в полях огораживать тыном посевы,
Птицам силки расставлять, сжигать терновник колючий,
Блеющих стадо овец погружать в целебную реку.
Часто тогда селянин ленивца-осла погоняет,
Маслом его нагрузив и всяким добром огородным,
С рынка ж обратно везет для жернова камень и деготь.

Разные дни приводит луна, не все деревенским
Благоприятны трудам. Ты пятого — бойся: он бледный
Орк произвел и богинь Эвменид; Земля нечестивца
Крея в тот день родила, Япета, Тифея и оных
Для сокрушенья небес вступивших в заговор братьев.
Трижды на Пелион водрузить они Оссу пытались,
Трижды на Оссу взвалить Олимп многолиственный. Так-то!
Трижды перуном Отец разбросал взгроможденные горы.
Счастлив семнадцатый день для посадки лозы виноградной,
Для прирученья быков, прибавления к ткацкой основе
Нитей. Девятый хорош для побега, ворам же враждебен.

Многое лучше всегда совершается ночью прохладной
Или когда на заре росится земля под Денницей.
Ночью пустую стерню и ночью же луг пересохший
Лучше косить, — по ночам достаточно влажности мягкой.
Вечером долгим иной, при светильнике, глаз не смыкая,
Время проводит зимой, ножом заостряя лучины.
Свой продолжительный труд облегчая тем временем песней,
Звонко бегущий челнок пропускает жена по основе
Иль на огне молодое вино сладковатое варит,
С жидкости пену листком снимая в клокочущем чане.
Скашивать следует в зной золотые Церерины нивы.
В самую надо жару вымолачивать спелые зерна.
Голый паши, сей голый, — зима поневоле досужна.
Большею частью зимой земледельцы живут урожаем
И, веселясь, меж собой учиняют совместно пирушки.
Гения время, зима, предлагает забыть о заботах.
Так происходит, когда прибывает груженое судно
В порт и корму моряки украшают в веселье цветами.
Время, однако, сбирать в ту пору и желуди с дуба,
Ягоды лавров, маслин, шелковицу с пурпуровым соком.
Ставить пора и силки журавлям, тенёта оленям,
Зайцев ушастых травить, поражать каменьями ланей,
Ловко пеньковый ремень пращи балеарской вращая, —
Снег в это время глубок и лед на реках громоздится.
Что об осенних теперь непогодах скажу и созвездьях, —
Как поубавится день и зной на исходе, что должен
Не упустить селянин? Иль на спаде весны дожденосной,
Если поля колосятся уже и молочные зерна
На молодых стебельках, что ни день, наливаются дружно?
Часто, когда земледел жнецов выводил уже в поле
Зрелое и уж срезал колосья с ломких соломин,
Видывал я: как в бою, все сразу, ветры сшибались,
С корнем посев, отягченный зерном, из земли вырывая,
Вверх и вширь его разнося, — так черные вихри
Носят колосья зимой пустые с летучей соломой.
Часто движется вод огромное по небу войско,
Страшные бури свои собирают с дождем беспросветным
Тучи, в выси накопясь, и вдруг низвергаются с неба
Ливнем таким, что богатый посев, всю работу воловью
Смоет, — канавы полны, пересохшие за лето реки
Ширятся шумно, кипит пучиной вздыхающей море.
Сам же Отец посреди этой облачной ночи десницей
Мечет перуны свои, громада земли содроганьем
Потрясена; убегает зверье, а души людские
Наземь простер унизительный страх. Громовые стрелы
Разом Родопу, Афон и Керавнии пламенной горы
С неба разят — и стремителен Австр, и дождь непрогляден,
Волн прибой, и берег морской, и дубравы стенают.
Этого бойся, следи за месячным ходом созвездий,
Знай, отходит куда Сатурна звезда ледяная
И по каким из кругов вращается пламень Килленца.
Прежде всего — богов почитай, годичные жертвы
В злачных лугах приноси богине, великой Церере,
Тотчас, едва лишь зима отойдет, уже ясной весною.
Жирен в ту пору баран и вина особенно мягки,
Легкий сладостен сон и тенисты нагорные рощи.
Сельская вся молодежь да творит поклоненье богине.
С перебродившим вином молока замешай ты и меду,
Трижды пускай зеленя обойдет благосклонная жертва,
Хор и товарищи пусть ее с торжеством провожают.
Криком Цереру в свой дом пускай призывают, и раньше
Пусть своим острым серпом никто не коснется колосьев,
Чем, поначалу листвой виски увенчавши дубовой,
Пляской Цереру почтит неискусной и песней священной.

А чтоб узнать мы могли заране по признакам верным,
Будет ли зной, или дождь, или ветры, несущие холод,
Сам повелел нам Отец доверять Луны предсказаньям,
Знать наперед, под созвездьем каким обрушатся Австры,
Чтобы скотину держал селянин недалеко от хлева:
Ветер подует едва, и тотчас пучина морская
Пухнуть, волнуясь, начнет; по высоким горам раздается
Треск сухой, и ему берега зашумевшие вторят
Гулом широким своим, и рощ учащается шорох.
Море тогда не щадит крутобоких судов, в это время
Быстрые мчатся нырки, из просторов спасаясь открытых,
К берегу с криком спешат, меж тем как морские лысухи
Рады на суше играть, и, родные покинув болота,
Выше самих облаков летит голенастая цапля.
Часто, лишь ветер задул, увидишь, как падают с неба
Звезды стремглав, а от них, темноту прорезая ночную,
Пламенный тянется путь и, длинный, во мраке белеет.
То облетающий лист, иль легкая вьется солома,
Или плывет перо, резвясь на поверхности водной.
Если ж оттуда гроза, где Борей свирепствует, если
Дом Зефира гремит или Эвра, то бухнут канавы,
Сплошь всплывают поля, корабельщик спешит среди моря
Мокрые снять паруса. Никогда неожиданно ливень
Не навредит: как ему разразиться, к долинам глубоким
Воздуха житель, журавль, поспешает; корова на небо
Смотрит и воздух в себя ноздрями раздутыми тянет.
Или же звонкая вкруг озерков облетает касатка,
Или же в тине начнут свою вечную жалобу лягвы.
Часто из тайных хором муравей выносит яички,
Узенький путь расчищая себе, и огромную воду
Радуга пьет; то, снявшись с полей и в стаю собравшись,
Скопищем крыльев густым расшумится воронов войско,
Разных птиц морских наблюдай, и тех азиатских,
Любящих рыться в траве у заводей пресных Каистра, —
Ревностно плечи себе поливают обильною влагой,
То устремятся в волну головой, то в воду сбегают
И веселятся, плещась и напрасно стараясь намокнуть.
Полным голосом дождь зловещая кличет ворона
И по сухому песку одна-одинешенька бродит.
Знают и девушки, ночь коротая за пряжей урочной,
Что непогода грозит, когда замигает светильня
В глиняном их черепке и грибами нагар нарастает.

В самый, однако же, дождь мы солнце и ясное небо
Можем предвидеть — на то свои существуют приметы.
Так, в это время у звезд не бывает блистание тусклым,
И восходящей луне не нужно братнина света.
Тонкие в небе тогда не тянутся шерсти волокна,
Не раскрывают тогда, Фетиды любимицы, чайки
Крыльев своих у воды, на солнышке; грязные свиньи
Сена не станут трепать и вверх подбрасывать рылом.
Но до низин облака ниспадают, над полем ложатся.
Солнца в то время закат наблюдая с высокого места,
Тщетно выводит сова безнадежную позднюю песню.
Вот появляется Нис высоко в лазури, и Сцилла
Новые муки опять из-за волоса красного терпит.
Где б она, легким крылом разрезая эфир, ни спасалась,
Страшный, неистовый враг, проносясь по воздуху с шумом,
Сциллу преследует Нис; где же Нис по воздуху мчится,
Быстро там легкий эфир рассекает крылом своим Сцилла.
Вдруг три раза подряд, а то и четыре, гортанным
Голосом каркать начнут по своим высоким хоромам
Вороны, развеселясь необычно, в каком-то восторге
Между собою в листве зашумят: по прошествии ливней
Сладостно юный приплод и милые гнезда увидеть!
Впрочем, не верю я в то, чтобы им был свыше дарован
Некий особенный дар заране предвидеть событья.
Но лишь погода, а с ней и небес подвижная влага
Новой дорогой пойдут, и Австрами влажный Юпитер
Редкое поуплотнит и плотное сделает редким,
Сразу меняется душ настроенье, чувства иные
Нежели в дни, когда проносились по небу тучи,
Полнят грудь, — оттого на полях и пернатых концерты,
И ликование стад, и гортанные воронов клики.

Если ты будешь следить за солнечным зноем и сменой
Лун, чередой проходящих, тебя никогда не обманет
Завтрашний день, не введут в заблужденье прозрачные ночи,
Если, когда, народясь, луна пламенеть начинает,
Тусклым серпом ее круг в пространстве черном охвачен, —
Ливня великого ждать тогда земледельцам и морю.
Если же лик свой зальет румянцем девическим, будет
Ветер — при ветре всегда золотая краснеет Селена.
Коль по четвертому дню (одно из вернейших гаданий)
Чистая небом идет и ее не притуплены рожки,
В этот, стало быть, день и в те, что за ним народятся,
Месяц весь до конца ни дождя не случится, ни ветра.
Спасшись, тогда моряки воздадут вам на суше хваленья.
Чадо Ино Меликерт, Панопея и Главк-беотиец!
Солнце восходом своим, а равно погружением в море
Знаки подаст — и они всех прочих надежнее знаков, —
И поутру на заре, и когда зажигаются звезды.
Ежели солнечный круг при восходе покроется крапом,
Спрячется если во мглу и середка его омрачится,
Жди непременно дождей, — уже угрожает от моря
Нот, и деревьям твоим, и посевам, и стаду зловредный.
Если ж лучи на заре из туманов плотных прорвутся
В разные стороны вдруг иль если бледная ликом
Встанет Аврора, шафран покинув Тифонова ложа, —
Горе! Худо лоза защитит поспевшие гроздья, —
Так сокрушительно град по кровлям твоим загрохочет!
Вот что еще: лишь солнце начнет опускаться с Олимпа,
Будет полезно следить тем более; видим мы часто,
Как по нему самому разливаются разные краски:
Цвет лазоревый — дождь предвещает, огненный — Эвры.
Если же пятна начнут мешаться с огнем золотистым,
Всё — ты увидишь — тогда закипит одновременно ветром
И облаками; никто пусть ночью такой не предложит
В море отправиться мне, от кола отвязавши веревку!
Если же, день возвращая иль день возвращенный скрывая,
Будет сияющим круг, облаков опасаться не надо:
Лишь удалой Аквилон, как увидишь, леса закачает,
И, наконец: что Веспер сулит, откуда нагонит
Ветер пустых облаков, что в мыслях у влажного Австра, —
Солнце тебя обо всем известит. Кто солнце посмел бы
Лживым назвать? О глухих мятежах, о кознях незримых
Предупреждает оно, о тайком набухающих войнах.
В час, когда Цезарь угас, пожалело и солнце о Риме,
Лик лучезарный оно темнотой багровеющей скрыло.
Ночи навечной тогда устрашился мир нечестивый.
А между тем недаром земля, и равнина морская,
И зловещатели псы, и не вовремя вставшие птицы
Знаки давали. Не раз бросалась на нивы циклопов,
Горны разбив и кипя, — и это мы видели! — Этна
Клубы катила огня и размякшие в пламени камни.
Частый оружия звон Германия слышала в небе.
К землетрясеньям дотоль непривычные, вдруг содрогнулись
Альпы, в безмолвье лесов раздавался откуда-то голос
Грозный, являться порой таинственно-бледные стали
Призраки в темную ночь, и животные возговорили.
Дивно промолвить! Земля поразверзлась, реки недвижны.
В храмах слоновая кость прослезилась и бронза вспотела.
Залил леса и понес на своем хребте сумасшедшем
Царь всех рек Эридан, и стада, и отары с хлевами
Он по полям за собой потащил. Постоянно в то время
На требухе не к добру проступали зловещие жилы,
Алая кровь то и дело текла из фонтанов, и волчий
Вой по ночам долетал до стен городских на высотах.
Не упадало вовек с небес безоблачных столько
Молний, и столько комет никогда не пылало зловещих.
Как друг на друга идут и сражаются, равны оружьем,
Воинов римских ряды, узрели вторично Филиппы.
Не устыдились, увы, всевышние нашею кровью
Дважды Гема поля и Эматии долы удобрить.
Истинно время придет, когда в тех дальних пределах
Согнутым плугом своим борозду прорезающий пахарь
Дротики в почве найдет, изъязвленные ржою шершавой;
Тяжкой мотыгой своей наткнется на шлемы пустые
И богатырским костям подивится в могиле разрытой.
Боги родимой земли! Индигеты, Ромул, мать Веста!
Вы, что тускский Тибр с Палатином римским храните!
Юноше ныне тому одолеть злоключения века
Не возбраняйте! Давно и довольно нашею кровью
Мы омываем пятно той Лаомедонтовой Трои.
Приревновали тебя давно уже неба чертоги,
Цезарь, жалеют они, что триумфы справляешь земные.
Правда с кривдою здесь смешались, всё войны по свету…
Как же обличья злодейств разнородны! Нет уже плугу
Должной чести. Поля засыхают с уходом хозяев
Прежних; и серп кривой на меч прямой перекован.
Там затевает Евфрат, а там Германия брани:
Здесь, договоры порвав, города-соседи враждуют
Непримиримо, и Марс во всем свирепствует мире.
Так происходит, когда, из темниц вырываясь, квадриги
Бега не в силах сдержать и натянуты тщетно поводья;
Кони возницу несут и вожжей не чувствуют в беге.

Книга вторая

О хлебопашестве я рассказал и созвездьях небесных.
Ныне тебя воспою, о Вакх, воспою и деревья
Дикие леса, и плод неспешно растущей маслины.
К нам, о родитель Леней! Кругом твоими дарами
Полнится все, для тебя созревшими гроздьями поле
Отягчено, и пенится сбор виноградный в точилах.
К нам, о родитель Леней, приди и вместе со мною
Суслом новым окрась себе голени, скинув котурны!

Прежде всего, дерева создает различно природа.
Много таких, что совсем человеческой воли не знали,
Сами собою растут, по полям широко рассеваясь
Иль по извилинам рек: ветла мягколистная, тополь,
Гибкий дрок и с листвою седой серебристая ива.
Часть же деревьев растет, коль посажено семя: каштаны
Стройные, и в лесу высочайший Юпитеров эскул
С пышною кроной и дуб, что у греков оракулом признан.
Целый лес прегустой иные от корня пускают:
Вишня иль вяз, например; сам лавр парнасский — он тоже,
Маленький, тянется вверх, осенен материнскою тенью.
Так природой самой устроено, чтоб зеленели
Всякого рода леса, и кусты, и священные рощи,
Есть и другие пути, добытые опытом долгим.
Этот, срезав побег с материнского нежного тела,
Сунет его в борозду; тот вроет пенек или всадит
Колышек с острым концом; расщепленную накрест, сажают
Ветку, а иногда сгибают податливый отпрыск
Аркой и садят его отводкой в родимую землю.
Вовсе не надо корней для иных, и смело садовник
Той же земле черенок, с макушки срезав, вверяет.
Даже, коль ствол обрубить, и то — непостижное дело! —
Корень маслины опять из засохшего дерева лезет.
Видели мы: дерева без ущерба сменяют чужими
Ветви свои, и глядишь — привитые зреют на груше
Яблоки, сливы меж тем каменистым кизилом алеют.
Так изучайте ж, когда и какие потребны приемы,
О земледельцы! Плодов смягчайте грубость уходом.
Земли пускай не лежат без дела: с Вакхом полезно
Исмар сдружить, а Табурн одеть обширный в маслины.

Будь же со мной и моей начатой сопутствуй работе,
О украшенье, о часть моей величайшая славы,
Ты, Меценат! Полети с парусами в открытое море!
Нет, я все охватить не стремлюсь моими стихами,
Нет, если даже я сто языков, сто уст возымел бы,
Голос железный. Скользи полосою прибрежною рядом,
Не отходя от земли. Тебя поэтической басней
Не задержу, ни двусмыслием слов, ни приступом долгим.

Те дерева, что привольно взросли на свету и просторе,
Хоть и бесплодны, зато возвышаются бодры и крепки,
Мощь им почва дает. Но если б такие деревья
Кто-нибудь стал прививать и доверил их вырытым ямам,
Дикость пропала б у них и, чуя уход постоянный,
Стали послушно б они подчиняться любому искусству.
То же и с хилым ростком, взошедшим у самого корня,
Будет, коль всю рассадить по пространству широкому поросль,
Здесь же глубокую тень материнские ветви бросают,
Здесь не даст он плода, для завязей соков не хватит.
Ежели, знай, принялось от семени дерево, будет
Медленен рост его, тень оно даст лишь далеким потомкам.
Будет и плод вырождаться, забыв о сочности прежней,
Будут и гроздья хиреть, незавидная птицам добыча.
Стало быть, надобно труд прилагать к любому растенью,
И к бороздам приучать, и ходить за каждым прилежно.
Все же маслину от пня разводить, лозу же отводкой.
Лучше, пафосский же мирт от крепкой желательно ветки.
Лучше с корнями сажать орех крепкоствольный, и ясень
Мощный, и с пышным венцом громадное древо Геракла.
Так же и дуб Отца Хаонийского; стройная пальма
Так же родится, и ель, — для грядущих кораблекрушений!
Почку привить миндаля к земляничному дереву можно.
Яблоки сочные вдруг на бесплодном зреют платане,
Бук — каштаны дает; на ясене диком белеет
Грушевый цвет, и свинья под вязом желуди топчет.
Способ же есть не один прививки отводов и почек:
Можно в толще коры, в том месте, где почки выходят
И уже тонкую ткань прорывают, надрез неширокий
Сделать в самом узле и дерева чуждого отпрыск
В щелку вставить, уча с корой постепенно срастаться.
Или ж стволы без сучков надсекают и клином глубоко
В толщу проводят пути; потом черенок плодоносный
Вводят в надрез, и пройдет немного времени — мощно
Тянет уже к небесам благодатное дерево ветви,
Юной дивится листве и плодам на себе чужеродным.
Помни при этом, что вид не один существует могучих
Вязов, лотосов, ив иль идейских дерев, кипарисов.
Также и жирных маслин имеются разные виды:
Круглые, длинные есть и горькие — эти для масла.
Те же в плодовых садах Алкиноя известны различья
Груш крустумийских, и груш сирийских, и грузных волемов.
Гроздья с деревьев у нас иные свисают, чем гроздья,
Что с метимнейской лозы собирает по осени Лесбос;
Фасский есть виноград и белый мареотидский, —
Первому лучше земля пожирней, второму — полегче;
Псифия — лучший изюм для вина, лагеос — этот
Пьется легко, но свяжет язык и в ноги ударит.
Как не прославить мне вас, скороспелый, красный, ретийский?
Все-таки спора о них не веди с погребами Фалерна.
Есть аминейский — дает он самые стойкие вина;
Тмол уступает ему и царь винограда — фанейский.
Мелкий аргосский еще, — ни один у него не оспорит
Ни многосочья его, ни способности выстоять годы.
Нежный родосский, приличный богам и второй перемене,
Не обойду и тебя, ни тебя, бумаст полногроздый!
Но чтобы все их сорта перечислить и все их названья,
Цифр не хватит, да их и подсчитывать незачем вовсе,
Ибо число их узнать — все равно, что песок по песчинкам
Счесть, который Зефир подымает в пустыне Ливийской,
Иль, когда Эвр на суда налегает, узнать попытаться,
Сколько о берег крутой разбивается волн ионийских.

Земли же производить не всякие всякое могут:
Ивы растут по рекам, по болотам илистым ольхи.
На каменистых горах разрастается ясень бесплодный,
Благоприятно для мирт побережье, открытые солнцу
Любит холмы виноград, а тис — Аквилонову стужу.
Ты посмотри, как в дальних краях земледел покоряет
Мир, — на арабов взгляни, на гелонов с расписанным телом,
Родина есть у дерев. Эбен лишь Индия знает,
Ветви, которые жгут в курильницах, — только сабеи.
Упоминать ли еще о бальзамных деревьях, точащих
Смолы, иль о плодах зеленого вечно аканфа?
О эфиопских лесах, белеющих мягкою шерстью?
Иль как серийцы с листвы собирают тончайшую пряжу?
Что о лесах я скажу, где крайний предел Океана,
В Индии, где никогда, взлетев, вершины древесной
Не достигала стрела, откуда б ее ни пустили?
Люди, однако же, там ловки, как схватят колчаны!
Мидия горький сок доставляет с устойчивым вкусом, —
Плод благодатный, и нет действительней помощи телу,
Ежели чашу с питьем отравят мачехи злые,
Всяческих трав намешав и к ним заклинаний добавив
Пагубных, — лучше ничем не выгонишь злостного яда.
Дерево то велико и очень походит на лавры.
Если б широко вокруг иной оно запах не лило,
Счел бы за лавр; листвы никогда не сорвет с него ветер;
Цвет его крепко сидит. Устраняют тем соком мидяне
Запах из уст и еще — стариковскую лечат одышку.
Но ни индийцев земля, что всех богаче лесами,
Ни в красоте своей Ганг, ни Герм, от золота мутный,
Все же с Италией пусть не спорят; ни Бактрия с Индом
Ни на песчаных степях приносящая ладан Панхайя.
Пусть не вспахали быки, огонь выдыхая ноздрями,
Эти места, и зубов тут не сеяно Гидры свирепой,
Дроты и копья мужей не всходили тут частою нивой, —
Но, наливаясь, хлеба и Вакха массийская влага
Здесь изобильны, в полях и маслины, и скот в преизбытке.
Здесь и воинственный конь выходит на поле гордо.
Белы твои, о Клитумн, стада, постоянно омыты
Влагой священной твоей, а бык, драгоценная жертва,
Римским триумфам не раз до божьих сопутствовал храмов.
Здесь неизменно весна и лето во время любое,
Дважды приплод у отар, и дважды плоды на деревьях.
Хищных тигров тут нет, ни львиного злого потомства,
Здесь собирателей трав аконит не обманет злосчастных,
Нет и чешуйчатых змей, огромные кольца влачащих
И, проползая тайком, вращающих тело спиралью.
Столько отменных прибавь городов и труд созиданья,
Столько по скалам крутым твердынь, людьми возведенных,
Столько под скалами рек, обтекающих древние стены!
Море напомню ли, к ней подступившее справа и слева?
Множество разных озер; напомню ли Ларий обширный
Или тебя, о Бенак, как море, вздымающий волны?
Упомяну ли еще о портах и молах Лукрина
Или о море, что, вдаль плотиной отогнано мощной,
В негодованье шумит и у гавани Юлия ропщет,
А закипевший Тиррен мешается с влагой Аверна?
Не у нее ли ручьи серебра и залежи меди
В недрах, течет не она ль изобильно золотом чистым?
Крепких она и мужей, сабинских потомков и марсов,
И лигурийцев, трудом закаленных, и с копьями вольсков
Родина, Дециев всех и Мариев, сильных Камиллов,
И Сципионов, столпов войны, и твоя, достославный
Цезарь, который теперь победительно в Азии дальней
Индов, робких на брань, от римских твердынь отвращает.
Здравствуй, Сатурна земля, великая мать урожаев!
Мать и мужей! Для тебя в искусство славное древних
Ныне вхожу, приоткрыть святые пытаясь истоки.
В римских петь городах я буду аскрейскую песню.
Свойства земли изложу, — какое в какой плодородье,
Цвет опишу, и к чему различные почвы пригодней.
Первым делом: земля неудобная, горки скупые,
Где и суглинок залег, и камни на поле кустистом, —
Те для Палладиных рощ хороши, для живучей маслины.
Признак тому, что растет маслина и дикая там же
И покрывает своей опадающей ягодой землю.
Если же почва жирна и смягчающей влагой богата,
Если на почве сырой трава вырастает обильно,
Как наблюдаем подчас среди гор в углубленной долине,
Ибо туда от высот скалистых льются потоки,
Ил благотворный неся; если поле открыто на Австры,
Ежели папоротник питает, плугам ненавистный, —
Значит, с годами оно тебе вырастит мощные лозы.
Много получишь вина; принесут в изобилии гроздья
Сок, который потом золотой возливаем мы чашей, —
Жирный тирренец меж тем на кости слоновой играет
У алтаря, и несут на блюдах дымящийся потрох.
Если же крупный скот и телят разводить ты захочешь,
Или ягнят, или коз, грозу насаждений, то лучше
Перебирайся в леса, подальше, к равнинам Тарента
Злачным, как те, что теперь утрачены Мантуей бедной,
Где в камышах на реке лебединые плещутся стаи.
Много там чистых ручьев, и пастбищ для стада достанет.
Сколько за день травы скотина твоя нащипала,
Столько в недолгую ночь возместят прохладные росы.
Черного цвета земля жирна и плугу послушна,
Рыхлая (этого мы достигаем, ее обработав),
Лучше всего для хлебов; не видали, чтоб с поля иного
Столько к дому возов на неспешных волах возвращалось.
Ежели где-нибудь лес сведет в нетерпении пахарь,
Рощи, что столько годов бесполезными были, повалит,
Ежели древние он с корнями вырвет жилища
Птиц и те в высоту устремятся, гнезда покинув,
Новая эта земля заблещет под тяжестью плуга!
А худосочный песок с камнями, на поле наклонном,
Разве лишь пчел угостит розмарином да скромной лавандой.
Пористый туф, говорят, и хелидрой изъеденный черной
Мел, — обиталище змей, никакая им местность иная
Пищи приятней не даст и подземных удобней извилин.
Почва, с которой туман испаряется дымкой летучей,
Та, что, влагу, испив, с охотой обратно выводит
И постоянно, весь год, зеленеет свежей травою
И не язвит сошника солонистою едкою порчей, —
Вязы тебе оплетет благородной лозой виноградной,
Много маслин принесет — увидишь по опыту, — эта
И хороша для скота, и выгнутый лемех приемлет.
Пашет такие поля богатая Капуя, берег
Возле Везувия, где немилостив Кланий к Ацеррам.
Ныне скажу, как узнать любую почву ты сможешь.
Почва рыхла иль чрезмерно плотна, сначала исследуй,
Ибо одна для хлебов подходяща, другая — для Вакха:
Та, что плотней, Церере мила, полегче — Лиэю.
Высмотришь место сперва, потом прикажешь глубокий
Вырыть колодезь и весь засыпать доверху снова
Той же землей, и ее притопчешь крепко ногами.
Если не хватит земли, — легка, скотине и лозам
Больше подходит она; откажется ж если вместиться,
Ежели выше краев над полной подымется ямой, —
Почва плотна; упористых глыб, тяжелых и жирных,
Жди и землю взрезай на волах молодых и могучих.
Почва соленая есть, ее называем мы «горькой».
Хлеб не родится на ней, ибо вспашка ее не смягчает.
Не сбережет ни качеств лозы, ни названья плодовых.
Вот как ее распознать: плетенья тугого корзину
Или от жома достань цедилку с задымленной кровли,
Землю соленую в них родниковой пресной водою
Ты замешай, и вода с трудом просочится оттуда,
Вскоре, как быть и должно, закапают крупные капли.
Вкус указание даст очевидное, привкусом горьким
Жалостно рот искривив любого, кто пробовать станет.
Почву жирную мы, наконец, и таким отличаем
Способом: если в руках ее мять, не становится пылью,
Но наподобье смолы прилипает, клейкая, к пальцам.
Влажная почва растит высоченные стебли — чрезмерно,
Значит, богата она. Земли нам столь пышной не надо, —
Пусть такая земля не вредит неокрепшим колосьям.
Тяжесть и легкость свою безмолвно земля обнаружит
Весом; легко и на глаз угадать, черноземна ли почва
Или же нет. А мороз окаянный предвидеть заране —
Трудно: ели одни да еще вредоносные тисы
Могут нам дать иногда указанья да плющ темнолистый.
Все во вниманье приняв, позаботься землю пораньше
Выжечь, рядами канав изрезать покатые склоны;
Глыбы земли отвалив, Аквилону их надо подставить,
Раньше чем станешь сажать благодатные лозы. Всех лучше —
С рыхлою почвой поля; на пользу им изморозь, ветер
И здоровяк земледел, перепахивать землю охочий.

Те из хозяев, кому не чужда никакая забота,
Место сначала найдут подходящее и заготовят
Саженцы, после же их по порядку рассаживать будут,
Чтоб не узнали они, что мать у детей подменили.
Боле того, на коре отмечают и сторону света,
Чтобы стояли они, как прежде, бок подставляя
Австру со зноем его или к северу тыл обращали:
Надобно всё сохранить — так прежние важны привычки.
Раньше узнай, где лозы сажать, по склонам ли горным
Иль на равнине. Разбив на участки тучное поле, —
Тесно сажай: в тесноте не ленивей лоза плодоносит.
Если ж на склоне горы у тебя расположен участок,
Можешь ряды выверять не так уже строго, но все же
Свой виноградник сперва поровнее разбей на квадраты.
Так на войне легион, растянувшись, строит когорты,
И на открытой стоит равнине пешее войско,
В строгих и ровных рядах, и широкое зыблется поле
Медью горящей, но бой пока не завязан, и бродит
Марс между вражеских войск, еще не принявший решенья.
Все пусть равным числом дорожек измерено будет
Не для того, чтобы вид утешал лишь праздную прихоть,
Но потому, что земля не даст иначе всем равной
Силы, и отпрыски лоз протянуться не смогут в пространство,
Может быть, как глубоко сажаются лозы, ты спросишь?
Я бы решился лозу борозде неглубокой доверить.
Глубже намного сажать деревья следует в землю,
Эскул прежде всего, который настолько вершиной
Тянется в ясный эфир, насколько в Тартар корнями.
И никогда-то его ни стужи, ни ветры, ни ливни
Не сокрушат, — стоит недвижим; он много потомков
И поколений навек проводил, победив долголетьем,
Вширь туда и сюда простерев могучие ветви,
Сам над собой на руках он огромную тень свою держит.
Так же пускай на закат у тебя не глядит виноградник.
Да не сажай между лоз ореха; верхних побегов
Не обрывай, черенков у деревьев не сламывай сверху, —
Дерево дружно с землей. Ножом притупившимся бойся
Ранить росток. Не сажай между лозами дикой маслины:
Неосторожный пастух нередко искру роняет —
И потаенный огонь, под жирною скрытый корою,
Ствол забирает, потом, в листву перекинувшись, громкий
Треск в высоте издает и, набег по ветвям продолжая,
Победоносный, уже над вершинной листвой торжествует.
Рощу он пламенем всю охватил, над нею вздымает
Черную к небу, клубясь смолянистою копотью, тучу —
А особливо, когда на деревья вдобавок нагрянет
Буря, и ветер, несясь, перекидывать станет пожары.
Лозы хиреют тогда с корневищем своим сокрушенным
И не подымутся вновь, зеленея роскошной листвою.
Выжить одной лишь дано горьколистной меж ними маслине.

Пусть не внушает тебе какой-нибудь умный советчик,
Чтобы ты землю копал под холодным дыханьем Борея.
Почву зима леденит и сжимает, корням при посадке,
Слипшимся между собой, в глубину проникать не давая.
Лучше сажать виноград, лишь только весною румяной
Белая птица к нам прилетит, ненавистная змеям,
Иль как придут холода, но пока еще знойное солнце
Не донеслось на конях до зимы, а уж лето проходит.
Благоприятна весна и лесам, и рощам кудрявым,
Земли взбухают весной и просят семян детородных,
Тут всемогущий Отец Эфир, изобильный дождями,
Недра супруги своей осчастливив любовью, великий,
С телом великим ее сопряжен, все живое питает.
Чащи глухие лесов звенят голосами пернатых;
Снова в положенный срок Венеру чувствует стадо;
Нива родит и растит. С дыханием теплым Зефира
Лоно раскрыли поля. Избыточна нежная влага.
Новому солнцу ростки уже не страшатся спокойно
Ввериться, и виноград не боится, что Австры задуют
Или что с неба нашлют Аквилоны могучие ливень.
Гонит он почки свои, всю сразу листву распуская.
Быть лишь такими могли недавно возникшего мира
Дни, не могло быть иной, столь устойчивой ясной погоды.
Верится мне, что была лишь весна, весну неизменно
Праздновал мир, и весь год лишь кроткие веяли Эвры
Вплоть до поры, когда свет увидела тварь и железный
Род людской из земли впервые голову поднял,
Хищные звери в лесах показались и звезды на небе.
И не могли бы стерпеть испытаний подобных растенья,
Если б такой перерыв между зноем и стужей покоя
Не приносил, и земля не знала бы милости неба.

Вот что еще: какие б кусты на полях ни сажал ты,
Больше навоза клади да прикрой хорошенько землею,
Пористых сверху камней наложи да немытых ракушек, —
Воды меж них протекут и воздушные струйки проникнут.
Лучше тогда насажденья взойдут. Иной из хозяев
Груду навалит камней, а иной тяжелой плитою
Землю придавит, ища от стремительных ливней защиты,
Также от знойного Пса, калящего яростно почву.
Порассадив черенки, окучивать надобно лозы,
Чаще у самых корней мотыгой взмахивать крепкой
Иль, налегая на плуг, разрыхлять между лозами землю,
А иногда и упорных волов проводить в междурядьях.
Тут припаси камыши, из ободранных веток подпорки;
Колышков вязовых впрок наготовь и рогаток-двурожек,
Чтоб, опираясь на них, научились выдерживать лозы
Ветра налеты и вверх по лесенке сучьев взбирались.
Нежной покамест листвой зеленеет младенческий возраст,
Юную надо щадить. Пока жизнерадостно к небу
Веточки тянет она и, свободная, в воздух стремится,
Листьев касаться серпом не следует острым, а нужно
Только рукой обрывать, — однако же часть оставляя.
А как начнут обнимать, понемногу окрепнув корнями,
Вязы, срезай им излишек волос, укорачивай руки.
Раньше им боязен серп, теперь же властью суровой
Смело воздействуй на них и сдерживай рост их чрезмерный.
Надо ограду сплести, не пускать в виноградник скотину,
Зелень пока молода и бедствий еще не знавала.
Лозам, кроме зимы непогожей и жгучего лета,
Тур лесной и коза, охочая к ним особливо,
Пагубны; часто овца и корова их жадная щиплет.
Даже от холода зим в оковах белых мороза
Или от летней жары, гнетущей голые скалы,
Меньше беды, чем от стад, что зубом своим ядовитым
Шрам оставляют на них — прокушенных стволиков метку.
Козья вина такова, что у всех алтарей убивают
Вакху козла и ведут на просцении древние игры.
Вот почему в старину порешили внуки Тесея
Сельским талантам вручать награды, — с тех пор они стали
Пить, веселиться в лугах, на мехе намасленном прыгать.
У авзонийских селян — троянских выходцев — тоже
Игры ведут, с неискусным стихом и несдержанным смехом,
Страшные хари надев из долбленой коры, призывают,
Вакх, тебя и поют, подвесив к ветви сосновой
Изображенья твои, чтобы их покачивал ветер.
После того изобильно лоза, возмужав, плодоносит.
В лоне глубоких долин — виноград и в рощах нагорных,
Всюду, куда божество обратило свой лик величавый.
Будем же Вакху почет и мы воздавать по обряду
Песнями наших отцов, подносить плоды и печенье.
Пусть приведенный за рог козел предстанет священный,
Потрох будем потом на ореховом вертеле жарить.

При разведении лоз и другой немало заботы;
Не исчерпаешь ее! В винограднике следует землю
Трижды-четырежды в год разрыхлять и комья мотыгой,
Зубьями книзу, дробить постоянно; кусты от излишней
Освобождать листвы. По кругу идет земледельца
Труд, вращается год по своим же следам прошлогодним.
В дни, когда виноград потерял уже поздние листья
И украшенье лесов снесено Аквилоном холодным,
Дельный заботы свои уж на будущий год простирает
Сельский хозяин: кривым сатурновым зубом останки
Он дочищает лозы, стрижет и подрезкой образит.
Первым землю копай; свози и сжигай, что обрезал,
Первым, и первым спеши запасти подпорки и колья.
Самым последним сбирай. Два раза лозу затеняют
Листья, два раза трава грозит заглушить насажденья.
С этим борьба не легка. Восхваляй обширные земли, —
Над небольшою трудись. Чтобы лозы подвязывать, надо
Веток терновых в лесу понарезать, набрать очерету
По берегам, не забыть при этом и вербу простую.
Вот привязали лозу, вот серп от листвы отдыхает,
И виноградарь поет, дойдя до последнего ряда.
Все ж надо землю еще шевелить, в порошок превращая,
И хоть созрел виноград, Юпитера все же страшиться.

Наоборот, для маслин обработки не надо, маслины
Не ожидают серпа, не требуют цепкой мотыги.
Лишь укрепятся в земле и ко всяким ветрам приобыкнут,
Выделит почва сама, коль вскрыть ее загнутым зубом,
Влаги им вдоволь. Вспаши — и обильные даст урожаи.
Стоит трудиться над ней, многоплодной оливою мира!
Что до плодовых дерев, то, ствол почувствовав крепким,
В силу войдя, они сами собой подымаются быстро,
К небу стремясь, — никакой им помощи нашей не надо.
Да и в лесу дерева увешаны густо плодами;
Каждый пернатых приют краснеет от ягод кровавых.
Щиплет скотина китис. На хвойных смолу добывают,
Ею ночные огни питаются, свет разливая.
Так сомневаться ль еще в благородном труде плодоводства?

Но о больших деревах не довольно ли? Ветлы и дроки
Скромные корм скоту и тень пастухам доставляют,
Эти идут на плетни, те сок накопляют для меда.
Видеть отрадно Китор, волнуемый рощами буксов,
Нарика бор смоляной; просторы нам видеть отрадно,
Что не знавали мотыг, никаких забот человека.
Хоть не приносят плодов нагорные пущи Кавказа,
Где их неистовый Эвр и треплет, и, вырвав, уносит,
Разного много дают: немало полезного леса,
Для мореходов — сосну, для стройки — кедр с кипарисом,
Спицы обычных колес и круги для сельских повозок.
Рубят из тех же дерев кузова кораблей крутобоких.
Вязы богаты листвой, а прутьями гибкими — ветлы;
Древки мирта дает и кизил, с оружием дружный.
Тисы гнут, чтобы их превращать в итурейские луки;
Легкая липа и букс, на станке обработаны, форму
Могут любую принять, — их острым долбят железом.
Легкая также ольха по бушующим плавает водам,
Спущена в Пад; рои скрывают пчелы по дуплам
Иль в пустоте под корой загнившего дерева прячут.
Что же нам Вакха дары принесли, чтобы тем же их вспомнить?
Вакх и причиной бывал преступлений различных: он смертью
Буйных кентавров смирил — и Рета, и Фола; тогда же
Пал и Гилей, что лапифам грозил кратером огромным.

Трижды блаженны — когда б они счастье свое сознавали! —
Жители сел. Сама, вдалеке от военных усобиц,
Им справедливо земля доставляет нетрудную пищу.
Пусть из кичливых сеней высокого дома не хлынет
К ним в покои волна желателей доброго утра,
И не дивятся они дверям в черепаховых вставках,
Золотом тканных одежд, эфирейской бронзы не жаждут;
Пусть их белая шерсть ассирийским не крашена ядом,
Пусть не портят они оливковых масел корицей, —
Верен зато их покой, их жизнь простая надежна.
Всем-то богата она! У них и досуг и приволье,
Гроты, озер полнота и прохлада Темпейской долины,
В поле мычанье коров, под деревьями сладкая дрема, —
Все это есть. Там и рощи в горах, и логи со зверем;
Трудолюбивая там молодежь, довольная малым;
Вера в богов и к отцам уваженье. Меж них Справедливость,
Прочь с земли уходя, оставила след свой последний.

Но для себя я о главном прошу: пусть милые Музы,
Коим священно служу, великой исполнен любовью,
Примут меня и пути мне покажут небесных созвездий,
Муку луны изъяснят и всякие солнца затменья.
Землетрясенья отколь; отчего вздымается море,
После ж, плотины прорвав и назад отступив, опадает;
И в океан почему погрузиться торопится солнце
Зимнее; что для ночей замедленных встало препоной.
Пусть этих разных сторон природы ныне коснуться
Мне воспрепятствует кровь, уже мое сердце не грея, —
Лишь бы и впредь любить мне поля, где льются потоки,
Да и прожить бы всю жизнь по-сельски, не зная о славе,
Там, где Сперхий, Тайгет, где лакедемонские девы
Вакха славят! О, кто б перенес меня к свежим долинам
Гема и приосенил ветвей пространною тенью!
Счастливы те, кто вещей познать сумел основы,
Те, кто всяческий страх и Рок, непреклонный к моленьям,
Смело повергли к ногам, и жадного шум Ахеронта.
Но осчастливлен и тот, кому сельские боги знакомы, —
Пан, и отец Сильван, и нимфы, юные сестры.
Фасци — народная честь — и царский его не волнует
Пурпур, или раздор, друг на друга бросающий братьев;
Или же дак, что движется вниз, от союзника Истра;
Рима дела и падения царств его не тревожат.
Ни неимущих жалеть, ни завидовать счастью имущих
Здесь он не будет. Плоды собирает он, дар доброхотный
Нив и ветвей; он чужд законов железных; безумный
Форум ему незнаком, он архивов народных не видит.
Тот веслом шевелит ненадежное море, а этот
Меч обнажает в бою иль к царям проникает в чертоги,
Третий крушит города и дома их несчастные, лишь бы
Из драгоценности пить и спать на сарранском багрянце.
Прячет богатства иной, лежит на закопанном кладе;
Этот в восторге застыл перед рострами; этот пленился
Плеском скамей, где и плебс, отцы, в изумленье разинут
Рот; приятно другим, облившись братскою кровью,
Милого дома порог сменить на глухое изгнанье,
Родины новой искать, где солнце иное сияет.
А земледелец вспахал кривым свою землю оралом, —
Вот и работы на год! Он краю родному опора,
Скромным пенатам своим, заслужённым волам и коровам.
Не отдохнешь, если год плодов еще не дал обильных,
Иль прибавленья скоту, иль снопов из Церериных злаков,
Не отягчил урожаем борозд и амбаров не ломит.
Скоро зима. По дворам сикионские ягоды давят.
Весело свиньи бредут от дубов. В лесу — земляничник.
Разные осень плоды роняет с ветвей. На высоких,
Солнцу открытых местах виноград припекается сладкий.
Милые льнут между тем к отцовским объятиям дети.
Дом целомудренно чист. Молоком нагруженное, туго
Вымя коровье. Козлы, на злачной сойдясь луговине,
Сытые, друг против друга стоят и рогами дерутся.
В праздничный день селянин отдыхает, в траве развалившись, —
Посередине костер, до краев наполняются чаши.
Он, возливая, тебя, о Леней, призывает. На вязе
Вешают тут же мишень, пастухи в нее дротики мечут.
Для деревенской борьбы обнажается грубое тело.
Древние жизнью такой сабиняне жили когда-то,
Так же с братом и Рем. И стала Этрурия мощной.
Стал через это и Рим всего прекраснее в мире, —
Семь своих он твердынь крепостной опоясал стеною.
Раньше, чем был у царя Диктейского скипетр, и раньше,
Чем нечестивый стал род быков для пиров своих резать,
Жил Сатурн золотой на земле подобною жизнью.
И не слыхали тогда, чтобы труб надувались гортани,
Чтобы ковались мечи, на кремневых гремя наковальнях.

Но уж немалую часть огромной прошли мы равнины, —
Время ремни развязать у коней на дымящихся выях.

Книга третья

Также и вас воспоем, великая Палес и славный
Пастырь Амфризский, и вас, леса и потоки Ликея!
Всё остальное, что ум пленило бы песнями праздный.
Всё — достоянье толпы: жестокого кто Эврисфея,
Кто и Бузирида жертв ненавистного ныне не знает?
Кем не воспет был юноша Гилл или Делос Латонин?
Гипподамия, Пелоп, с плечом из кости слоновой
Конник лихой? Неторным путем я пойду и, быть может,
Ввысь подымусь и людские уста облечу, торжествуя!
Первым на родину я — лишь бы жизни достало! — с собою
Милых мне Муз приведу, возвратясь с Аонийской вершины.
Первый тебе принесу идумейские, Мантуя, пальмы;
Там на зеленом лугу из мрамора храм я воздвигну
Возле воды, где, лениво виясь, блуждает широкий
Минций, прибрежья свои тростником скрывающий мягким.
Цезарь будет стоять в середине хозяином храма.
В тирский багрец облачен, я сам в честь его триумфально
Сто погоню вдоль реки колесниц, четверней запряженных!
Греция вся, покинув Алфей и рощи Малорка,
Будет ремнем боевым и ристаньем коней состязаться.
Я между тем, увенчав чело свое ветвью оливы,
Буду дары приносить. Мне заране отрадно: ко храму
Шествие я предвожу, быков убиение вижу,
Сцену, где вертится пол с кулисами, где перед действом
Пурпурный занавес вверх британнами ткаными вздернут.
Изображу на дверях — из золота с костью слоновой —
Бой гангаридов, доспех победителя в битвах, Квирина;
Также кипящий войной покажу я широко текущий
Нил и медь кораблей, из которой воздвиглись колонны;
Азии грады явлю покоренные, участь Нифата;
Парфов, что будто бегут, обернувшись же, стрелы пускают;
Два у различных врагов врукопашную взятых трофея,
Две на двух берегах одержанных сразу победы;
В камне паросском резец, как живые, покажет и лица:
Ветвь Ассарака, семью, чей род Юпитером начат,
Вас, родитель наш Трос, и Кинфий, Трои создатель!
Зависть злосчастная там устрашится фурий и строгих
Струй Коцита и змей ужасающих вкруг Иксиона,
Свивших его с колесом, и неодолимого камня.
Нет, за дриадами вслед — к лесам, к нетронутым рощам!
Ты, Меценат, повелел нелегкое выполнить дело.
Ум не зачнет без тебя ничего, что высоко. Рассей же
Леность мою! Киферон громогласно нас призывает.
Кличут тайгетские псы, Эпидавр, коней укротитель, —
И не умолкнет их зов, повторяемый отгулом горным.
Вскоре, однако, начну и горячие славить сраженья
Цезаря, имя его пронесу через столькие годы,
Сколькими сам отделен от рожденья Тифонова Цезарь.

Если кто-либо, пленен олимпийской победною ветвью,
Станет коней разводить иль волов для плуга, пусть ищет
Маток прежде всего. Наружность у лучшей коровы
Грозная; и голова должна быть огромной, и шея —
Мощной; до самых колен свисает кожа подбрудка.
Бок чем длинней у нее, тем лучше корова; все крупно
В ней, и нога; рога же изогнуты, уши мохнаты,
В белых пежинах я предпочел бы корову, такую,
Чтобы терпеть не желала ярма и рогом грозила,
Мордою схожа была с быком, держалась бы прямо
И, как пойдет, следы концом хвоста заметала.
Срок Луцине служить и вступать своевременно в браки
Тянется до десяти, начавшись по пятому году, —
Возраст иной для отёлов негож, ненадежен для плуга.
В этот, стало быть, срок, пока молодо стадо и бодро,
Пустишь быков. Скотину знакомь с Венерой весною
Ранней, кровь обновляй, молодых примешивай к старым.
Лучшие самые дни убегают для смертных несчастных
Ранее всех; подойдут болезни и грустная старость,
Скорби, — а там унесет безжалостной смерти немилость,
В стаде найдутся всегда, каких заменить ты захочешь.
Будешь их смело сменять. Чтобы впредь не жалеть о потерях
Исподволь заготовляй пополненье для старого стада.

Что до коней, то подбор и у них производится так же.
Тех, кого ты взрастить пожелал в надежде на племя,
С самых младенческих дней окружи особливой заботой.
Прежде всего, на лугу племенных кровей жеребенок
Шествует выше других и мягко ноги сгибает.
Первым бежит по дороге, в поток бросается бурный
И не боится шаги мосту неизвестному вверить.
Шумов пустых не пугается он; горда его шея,
Морда — точеная, круп налитой, и подтянуто брюхо.
Великолепная грудь мускулиста. Всех благородней
Серая масть иль гнедая; никто не отдаст предпочтенья
Белой иль сивой. Едва прогремит издалёка оружье,
Конь уже рвется вперед, трепещет, ушами поводит,
Ржет и, наполнясь огнем, ноздрями его выдыхает.
Грива густа; коль тряхнет, на плечо она падает вправо.
А между ребер — хребта ложбина глубокая. Оземь
Бьет он ногой, и звенит роговиной тяжелой копыто.
Был по преданью таким, амиклейцем смирённый Поллуксом,
Киллар, также и те, что воспеты поэтами греков:
Марсовых пара коней и великого выезд Ахилла.
Да и Сатурн, что спешил по конской шее рассыпать
Гриву, завидев жену, и, бегством поспешным спасаясь,
Зычным ржаньем своим огласил Пелиона высоты.

Если болезнь изнурила коня иль от старости стал он
Слаб, то его удали; не щади этот возраст постыдный.
Старый, холоден он к Венере и неблагодарный
Труд понапрасну вершит, а коль дело доходит до схватки,
Словно в соломе пожар, который велик, но бессилен,
Тщетно ярится. Смотри особливо на нрав, и на возраст,
И на повадки коня, и на родословную тоже;
Как переносит позор, наблюдай, как пальмой гордится.
Или не видел ты? — вот безудержно кони лихие
Мчатся вскачь, и вослед из затворов гремят колесницы.
Напряжены упованья возниц, и бьющийся в жилах
Страх их выпил сердца, но ликуют они, изгибают
Бич и вожжи, клонясь, отдают, и ось, разогревшись,
Их, пригнувшихся, мчит, а порой вознесенных высоко;
Что-то их гонит вперед — и несутся в пустое пространство.
Не отдохнуть ни на миг. Песок лишь взвивается желтый.
Мочит их пена, кропит дыханье несущихся сзади.
Это ль не жажда хвалы, не страсть к одержанью победы!
Первым посмел четверню в колесницу впрячь Эрихтоний
И победителем встать во весь рост на быстрых колесах.
Повод и кругом езда — от пелефронийцев лапифов,
И на коня, и с коня научивших наездника прыгать
В вооруженье, сгибать непокорные конские ноги.
Оба искусства трудны. Коневоды всегда молодого
Ищут коня, что нравом горяч и бегает быстро, —
Пусть другой и гнался за врагом, обратившимся в бегство,
Родиной пусть он Эпир называл и микенскую крепость,
Племя ж свое по прямой выводил из Нептунова рода.

Если исполнено все, как срок настанет, заботы
Надо направить на то, чтоб от жира тугим становился
Тот, кто избран вождем и общим назначен супругом, —
Свежей травы нарезать и водой ключевой обеспечить,
Также мукой, чтобы смог он труд свой выполнить сладкий
И чтобы голод отцов не сказался на хилом потомстве.
А кобылиц между тем худобой истощают нарочно,
Только лишь явится пыл и к первому совокупленью
Их устремит: им листвы не дают, от фонтанов отводят.
Часто их бегом еще растрясают, томят их на солнце
В зной, когда молотьба, и стоит над током тяжелый
Стон, и Зефир, налетев, пустую взвивает мякину.
Так поступают, чтоб жир не закрыл чересчур изобильный
Их детородных полей, не забухли бы борозды праздно,
Но чтоб ловили жадней и глубже внедряли Венеру.
Вот и на убыль опять об отцах забота, на прибыль —
О матерях. Как срок подойдет, жеребые бродят,
Пусть никто им тянуть не позволит тяжелых повозок,
Или дороги прыжком перемахивать, или по лугу
Быстрым галопом бежать, иль в быстром плавать потоке.
Пусть их привольно пасут на просторе, вдоль полноводных
Рек, где по берегу мох и самые злачные травы,
Где им в пещерах приют, и тень под утесом прохладна,
Возле Силарских лесов и Альбурна, где падубов рощи,
Есть — и много его — насекомое с римским названьем
«Азилус» — греки его называют по-своему «ойстрон».
Жалит и резко жужжит; испуганный гудом, по лесу
Весь разбегается скот, оглашая неистовым ревом
Небо, и лес всполошив, и русло сухое Танагра.
В гневе ужасном своем применила когда-то Юнона,
Вздумав телицу сгубить Инахову, чудище это.
Вот и его берегись — к полудню свирепее жалит —
И от покрытых коров отгоняй; паси же скотину,
Только лишь солнце взойдет или ночь приведут нам созвездья.

А как отелятся, вся на телят переходит забота.
Прежде всего выжигают тавро с названием рода.
Обозначают, каких на племя оставить желают
И для святых алтарей, каких — перепахивать землю
Иль на целинной земле крутые отваливать глыбы.
Весь остальной молодняк на лугах пасется со стадом.
Тех, кого приучить к полевым захочешь работам,
Сызмала ты упражняй, настойчиво их приручая,
Нрав доколь у юнцов податлив и возраст подвижен.
Раньше из тонких лозин сплетенный круг им на шею
Вешай. Потом, когда их свободная шея привыкнет
К рабству, им надевай хомуты из веревок, попарно
Соединяй и ходить приучай одинаковым шагом.
Пусть до срока они лишь порожние тянут повозки
И оставляют следы лишь на самой поверхности пыльной.
Пусть лишь потом заскрипит под грузом тяжелым телега
С буковой осью, таща вдобавок и медное дышло.
Для молодежи, еще не приученной, надо не только
И луговой, и болотной травы приносить, и шершавых
Листьев ветлы, но и злаков с полей. Отелившись, коровы
Впредь наполнять молоком белоснежным не станут подойник,
Новорождённым отдав целиком свое сладкое вымя.

Если ж тебя привлекает война и жизнь строевая,
Или ты хочешь скользить колесом по Алфею у Пизы,
Иль колесницы полет стремить у Юпитера в рощах,
Первое дело — чтоб конь приучился к оружью и духу
Воинских схваток, привык и к трубному звуку, и к стону
Тяжеловесных колес, и к бряцанью удил на конюшне.
Чтобы все больше потом похвалам воспитателя нежным
Был бы он рад, чтобы тот его хлопал ладонью по шее.
Должен он это постичь, едва от сосцов материнских
Отнят. Пусть морду он сам в недоуздок мягкий просунет, —
Слабый, дрожащий еще, своих еще лет не сознавший.
Но как три года пройдет, тогда, по четвертому году,
Пусть он выделывать «круг» начинает и сдержанным шагом
Оземь звенеть и одну за другой вымахивать ноги.
Пусть это будет — как труд; пусть ветры на спор вызывает
И, по равнине летя на просторе, не сдержан вожжами,
Запечатляет следы на поверхности глади песчаной.
Крепкий так Аквилон налетает от Гиперборейских
Стран и скифские к нам непогоды несет и сухие
Тучи, — нивы тогда волнами идут под дыханьем
Легким его, и шумят высокие леса вершины,
И широко в берега прибой ударяет вспененный,
Мчится он, бегом своим и поля и моря подметая.
Так подготовленный конь среди мет на ристаньях элейских,
Взмыленный, будет из губ выпускать кровавую пену,
Выю под иго склонив, боевую возить колесницу.
Ежели конь укрощен, позволяй, чтоб от сытого корма
В весе он стал прибавлять. Строптивым норов бывает
Неукрощенных коней. Смиришь его будто, — не хочет
Хлесткой плети терпеть, удилам подчиняться железным.

Способ их мощь укреплять наилучший, однако, — Венеру
Вовсе от них отстранять, чтобы их не язвило желанье,
Предпочитает ли кто коров иль коней разведенье.
С этой целью быков уводят подальше, пастись их
Там оставляют одних, за горой иль рекою глубокой;
Или, в хлеву заперев, у наполненных держат кормушек,
Ибо их силы сосет постепенно, сжигает их видом
Самка и им не дает о лугах вспоминать и о рощах.
Сладки красоты ее, они заставляют нередко
Двух горделивых быков друг с другом рогами сражаться.
В Сильском обширном лесу пасется красивая телка,
А в отдаленье меж тем с великой сражаются силой,
Ранят друг друга быки, обливаются черною кровью,
Рог вонзить норовят, бодают друг друга с протяжным
Ревом; гудят им в ответ леса на высоком Олимпе.
В хлеве одном теперь им не быть: побежденный соперник
Прочь уходит, живет неведомо где одиноко.
Стонет, свой помня позор, победителя помня удары
Гордого, — и что любовь утратил свою без отмщенья,
И, оглянувшись на хлев, родное селенье покинул.
С тщаньем сугубым теперь упражняет он силы, меж твердых
Скал всю ночь он лежит, простерт на непостланном ложе.
Только колючей листвой питаясь да острой осокой.
Он испытует себя и гневу рога свои учит.
Он на стволы нападает дубов, ударяется в ветер
Лбом и взрывает песок, и взвивает, к битве готовясь.
После же, восстановив свою мощь, вновь силы набравшись,
Двигает рать, на врага, уже все позабывшего, мчится, —
Словно волна: далеко забелеется в море открытом,
И, удлинясь, свой пенит хребет, и потом, закрутившись,
Страшно гремит между скал, и, бросившись, рушится шумно,
Величиною с утес; и даже глубинные воды
В крутнях кипят, и со дна песок подымается черный.

Так-то всяческий род на земле, и люди, и звери,
И обитатели вод, и скотина, и пестрые птицы
В буйство впадают и в жар: вся тварь одинаково любит.
Львица, о львятах забыв, не станет иною порою
В бешенстве лютом бродить по равнине; медведь косолапый
Так не звереет в лесу и бед не творит без разбору,
Сколько тогда; грозны кабаны, и тигры опасны.
Горе! Плохо тогда заблудиться в пустыне Ливийской!
Разве ты не видал, как дрожат, напрягая все тело,
Кони, едва лишь до них донесется знакомый им запах?
Нет, тогда ни вожжам человека, ни плети жестокой,
Ни пропастям, ни скалам, ни встречным не удержать их
Рекам, крутящим в волнах каменья горных обвалов.
Так же свирепствует вепрь сабинский, точит он бивни,
Оземь копытцами бьет и боком о дерево трется,
С той и с другой стороны приучает плечи к увечьям.
А человек молодой, у которого в жилах струится
Пламя жестокой любви? В час поздний, в темень ночную,
В самую бурю плывет возмущенной пучиной. Грохочет
Неба огромная дверь. Гудят, разбиваясь о скалы,
Воды, и тщетно его родители бедные кличут
И злополучно вослед погибнуть готовая дева.
А не покорны ль любви пестрошерстые Вакховы рыси?
Волки свирепые? Псы? Даже смирные нравом олени
Битвы ведут. Но неистовей всех ярятся кобылы.
Пыл тот сама в них Венера влила, когда челюстями
Тех потнийских квадриг было сжевано Главково тело.
Властно их гонит любовь за Гаргар и за Асканий
Гулкий; взбегают они вскачь на гору, переплывают
Реки, едва лишь огонь разогреет их жадные недра, —
Больше весной, ибо жар о весне возвращается в кости.
Грудью встречают Зефир и стоят на утесах высоких,
Ветром летучим полны, — и часто вовсе без мужа
Плод зарождается в них от ветра — вымолвить дивно!
Тут по утесам они, по скалам, по глубоким долинам
Порознь бегут — нет, Эвр, не к тебе, не в пределы Востока,
Мчатся туда, где Кавр и Борей, где темнейший родится
Австр, где он небеса омрачает стужей дождливой.
Тут-то тягучий течет, называемый меж пастухами
Верным названьем его, «гиппоман», из кобыльей утробы, —
Мачехи злые тот сок испокон веков собирали,
Всяческих трав добавляли к нему и слов не безвредных.

Так, — но бежит между тем, бежит невозвратное время,
Я же во власти любви по частностям всяким блуждаю.
Полно — о крупном скоте; еще остается забота —
Про руноносных овец рассказать и коз длинношерстых.
Вот над чем, селянин, потрудись и жди себе чести!
Не сомневаюсь я в том, как трудно все это словами
Преодолеть и почтенность придать невысоким предметам.
Но увлекает меня к высотам пустынным Парнаса
Некая нежная страсть. Мне любо на этих нагорьях,
Там, где ничья колея не вилась до криницы Кастальской.
Чтимая Палес! Начнем петь ныне голосом полным.

Прежде всего, мой совет, чтобы в теплом хлеву насыщались
Овцы травою, доколь не вернется весеннее время.
Папоротник я велю и солому стелить, не жалея,
На земляные полы, чтобы стужа зимой не вредила
Нежной скотине, чтоб ей ни чесотки не знать, ни подгодов.
Перехожу к другим. Листвы земляничника надо
Козам давать и поить их свежей водой родниковой.
Оберегай от ветра хлева, пусть к югу выходят,
Чтобы без солнца не быть и зимой, доколе холодный
Не западет Водолей, оросив окончание года.
К этим другим отнестись с не меньшей должны мы заботой:
Столько же пользы от коз, хоть овечья милетская стоит
Дорого шерсть, коль она проварена в пурпуре тирском.
Чаще потомство у коз, у них молока изобилье:
Сколько уж струй излило от дойки опавшее вымя, —
Жми лишь потуже сосцы, и пуще запенятся струи!
Бороды, кроме того, стригут не без пользы седые
У кинифийских козлов и шерсть шелковистую козью, —
Для лагерей — на шатры, на плащи для рабов корабельных.
Козы пасутся в лесах, на высоких вершинах Ликея,
Между колючих кустов и зарослей, любящих кручи.
Сами приходят домой — не собьются — и младших приводят.
Столько несут молока, что насилу порог переступят.
Тщательно предохраняй их от зимних ветров и стужи;
Прочих забот от тебя почти не потребуют козы —
Весело им подноси их сытное пойло, а также
Ветви с листвой и не думай зимой запирать сеновалы.
Но лишь, явясь на призыв Зефиров, обильное лето
Коз и овец погонит пастись на луга и в ущелья,
Вместе с Денницей тогда выходи на простор и прохладу,
Утром пораньше, когда еще белы бывают лужайки
И на траве молодой — роса, любимая стадом.
После, в четвертом часу, когда уже зной накалится
И оглашают кусты однозвучным звоном цикады,
Стадо к колодцу веди иль к пруду глубокому — воду
Пить, которая к ним по долбленому желобу льется.
В самый же зноя разгар поищи потенистей долину,
Там, где с мощным стволом Юпитеров дуб на просторе
Ветви раскинул свои, где, черной темнея листвою,
Падубов роща густых священную тень простирает.
Чистой их снова водой напои и паси их, лишь только
Солнце зайдет, и опять прохладный Веспер умерит
Зной, и снова Луна оживит росою ущелья,
Чайками вновь берега огласятся, щеглами — дубравы.

Упомяну ли еще пастухов ливийских сухие
Пастбища, хижины их, где живут друг от друга далёко?
Часто весь день, и всю ночь, и целые месяцы кряду
Стадо пасется, бродя по широкой пустыне без крова
Вовсе, — там и краев не видать у равнины! С собою
Всё африканский пастух волочит: жилище, и лара,
И амиклейского пса, и оружье, и критский колчан свой, —
Бдительный римлянин так в привычном вооруженье
С грузом увесистым в путь отправляется, чтобы нежданно
Перед врагом оказаться в строю, раскинув свой лагерь.
Иначе — там, где скифы живут, близ вод Меотийских,
Там, где желтый песок, взбаламученный, крутится в Истре,
Там, где Родопы загиб под самый полюс протянут.
Там в хлевах, взаперти, подолгу содержат скотину;
Нет там в поле травы и нет листвы на деревьях,
Но, безотрадна, лежит подо льдом глубоким, в сугробах
Снежных земля, и они в семь локтей высоты достигают.
Там постоянно зима, постоянно холодом дышат
Кавры. Смурую мглу там солнце рассеять не в силах,
Мчится ль оно на конях наивысшего неба достигнуть
Иль колесницу купать в румяных волнах Океана.
Вдруг на бегущей воде застывают нежданные корки,
И уж река на хребте железные держит ободья, —
Прежде приют кораблей, теперь же — разлатых повозок.
Трещины медь там нередко дает; каленеют одежды
Прямо на теле; вино не течет, топором его рубят.
Целые заводи вдруг обращаются в крепкую льдину,
И, в бороде затвердев непрочесанной, виснут сосульки.
Снег меж тем все идет и воздух собой заполняет;
И погибают стада; стоят неподвижно, морозом
Скованы, туши быков, под невиданным грузом олени
Стынут, сбившись толпой, — рогов лишь видны верхушки.
Не посылая собак, не трудясь расставлять и тенета,
Их, устрашенных уже, пробивающих снежную гору
Тщетно грудью своей, не пугая их красной метелкой,
Копьями бьют, подойдя к ним вплотную, и громко ревущих
Так добивают; потом уносят с радостным гиком.
Сами ж в землянках своих спокойно досуги проводят
Там, в глубине; натаскают полен дубовых и цельных
Вязов к своим очагам и жгут их в пламени дымном.
В играх зимнюю ночь проводят, вину подражая
Брагою или питьем из перебродившей рябины.
Так и живут дикари под Медведицей гиперборейской
Злобные. Тяжко терпеть им удары рифейского Эвра —
И прикрывают тела звериною рыжею шкурой.

Если заботишься ты о руне, то колючего леса
Надо тебе избегать и волчца, и репья, но и злачных
Пастбищ. Овец выбирай тонкорунных, с белою шерстью.
Пусть у тебя заведется баран белоснежный, — но если
Черный язык у него и влажное нёбо, такого
Брось: чтобы темными он не испортил пятнами шерсти
Новорожденных ягнят, и высмотри в стаде другого.
Редкостным белым руном — коль тому позволительно верить,
Пан, Аркадии бог, обольстил тебя, Феба, обманно,
В лес густой заманив, — и просящего ты не отвергла!

Хочет ли кто молока, пусть дрок и трилистник почаще
Сам в кормушку несет, а также травы присоленной:
Будет милей им вода, и туже натянется вымя,
Соли же вкус в молоке останется еле заметный.
Многие вовсе ягнят, от вымени отнятых, к маткам
Не допускают, надев им на рыльца намордник железный.
То молоко, что они на заре или днем надоили,
Ночью творожат, а то, что потемну иль на закате
Выдоят, в город пастух уносит в плетеных корзинах,
Или, слегка присолив, запасают на зимнее время.
Но и собак не оставь заботой, выкармливай разом
Резвых спартанских щенят и молоссов, нравом горячих,
Жирною сывороткой. При таких сторожах опасаться
Нечего будет хлевам ни волков, ни воров полуночных,
С тыла на них нападать не будет ибер несмирённый.
Псами придется не раз преследовать робких онагров,
Зайцев псами травить, на коз охотиться диких,
Громким лаем вспугнув кабанов, из логов лесистых
Их выгонять; на горах с собаками будешь нередко
Криком своим заводить матерого в сети оленя.

Также учись и хлева ароматным окуривать кедром,
Духом гальбана умей отвратную выгнать хелидру.
Чисть кормушки, — не то завестись в них может гадюка;
Трогать опасно ее. От света бежит она в страхе.
Или привыкшая жить в норе, под укрытьем, медянка, —
Худшая стада напасть! — чей яд молоко отравляет,
Там приживется — хватай, пастух, тут камни и палки!
Вставшую грозно беду, надувшую шею со свистом,
Смело рази! Побежит она, голову робкую пряча, —
Тела изгибы меж тем и хвост постепенно слабеют,
И уж последний извив по земле еле-еле влачится.
Водится злая змея еще в Калабрийских ущельях, —
Вся в чешуе, извивается, грудь поднимая высоко,
Длинное брюхо ее усевают крупные пятна.
В пору, когда из глубин вырываются бурно потоки,
Смочена влажной весной и дождливыми Австрами почва,
Эта гнездится в земле у стоячей воды, утоляя
Гнусную жадность свою болтливою лягвой и рыбой.
Но, лишь начнет подсыхать, лишь треснет земля на припеке,
В место сухое ползет и, вращая глаза огневые,
Жаждой томясь, вне себя от жары, свирепствует в поле.
Да не потянет меня заснуть безмятежно под небом
Иль где-нибудь на траве полежать среди рощи нагорной
В дни, когда, кожу сменив, обновленная, юностью блещет,
Вьется, дома своих оставив малюток иль яйца,
К солнцу поднявшись, а рот языком растроенным мигает.

И о болезнях скажу, о признаках их и причинах.
Овцы чесоткою злой болеют, коль ливень холодный
Тело прохватит у них иль ужасною зимней порою
Лютый мороз; а еще: коль у стриженых пот остается
С них не омытый; иль куст ободрал им кожу колючий.
Ради того пастухи в реках купают отары
Пресных; при этом вожак погружается в кипень и с шерстью
Мокрою вдоль по реке несется по воле теченья.
Или же горьким тела масличным мажут отстоем,
С ним метаргирий смешав и добавив естественной серы,
Также идейской смолы и для мази пригодного воска,
Лука морского еще, чемерицы пахучей и дегтя.
Лучше, однако же, нет против этого бедствия средства,
Нежели, если ножом кто сможет разрезать верхушку
Самых нарывов: живет и питает себя потаенно
Зло, между тем как пастух врачующих рук не желает
К язвам сам приложить и сидит, на богов уповая!
Боле того, коль недуг до костей проникает овечьих,
В теле свирепствует жар и болящие гложет суставы,
Надо его устранить: рассечь овце из-под низу
Вену меж ног, чтобы кровь могла свободная хлынуть, —
Так поступает бизальт и быстрые также гелоны,
В бегстве к Родопе несясь, в пустыни ли гетские, — эти
Кислое пьют молоко, смешав его с конскою кровью.
Если увидишь овцу, которая чаще отходит,
Тени ища, иль траву луговую ленивее щиплет,
Сзади последних идет и на пастбище прямо средь поля
Падает или одна удаляется позднею ночью,
Тотчас беду пресеки железом, пока не проникла
Злая зараза во все тобой небреженное стадо.
Бури, предвестницы зим, не чаще бросаются с моря,
Чем на хлева нападает болезнь, и не одиночек
Губит коварный недуг, но стадо целое сразу,
Все упованье его, все племя, старых и малых.
Может об этом узнать, кто сейчас поднебесные Альпы.
Норика замки в горах и Тимава Иапида нивы,
Годы спустя, посетит — опустевшие царства пастушьи,
Весь безграничный простор с тех пор заброшенных пастбищ.

Там когда-то беда приключилась от порчи воздушной,
Людям на горе жара запылала осенняя люто,
Смерти весь род предала животных домашних и диких,
И отравила пруды, и заразой луга напитала.
Смертный исход различен бывал: огневица сначала
Жилы сушила, потом несчастным корчила члены;
После жидкость текла изобильно, в себя вовлекая
Кости все до одной, постепенно язвимые хворью.
Часто при службе богам к алтарю подведенная жертва
Под увенчавшей ее белоснежной повязкой с тесьмами
Между прервавших обряд служителей падала мертвой.
Если же нож успевал прикончить жертву, бывало,
Потрох кладут на алтарь, но огонь разгореться не может,
И на вопросы уже предсказатель не в силах ответить.
Если подставить клинок, еле-еле окрасится кровью,
Бледная жижа из жил поверхность песка окропляет.
Там умирают толпой телята меж трав благодатных
Или же с юной душой расстаются у полных кормушек.
Бесятся кроткие псы, заболевших свиней сотрясает
Кашель, дышать не дает и душит опухшие глотки.
Падает бедный, забыв и труды, и траву луговую,
Конь, любимец побед, избегая ручьев, то и дело
Оземь копытами бьет; не горяч и не холоден, каплет
Пот с поникших ушей, — ледяной перед самою смертью.
Шкура, суха и жестка, противится прикосновенью, —
Перед кончиной сперва появляются признаки эти;
Но коль постигший недуг становится все тяжелее,
Жаром пылают глаза, в груди глубоко дыханье
Выхода ищет и стон прерывистый слышен, икота
Долгая мучит бока, из ноздрей же черная льется
Кровь и шершавый язык стесняет забухшее горло.
Пользу приносит тогда введенье при помощи рога
Соков Ленея: одно их лишь это от смерти спасало.
Вскоре для них и вино обратилось в погибель, — воспрянув,
Стали беситься они и в муках смертельных — о боги!
Благо пошлите благим, врагам лишь — такое безумье! —
Рвали зубами в клоки, неистово тело терзали.
Вот, однако, и вол в пару от тяжелого плуга
Валится, кровь изо рта изрыгает с пеною вместе,
Вот он последний стон издает — и печалится пахарь;
Он отпрягает вола, огорченного смертью собрата,
И, не окончив труда, свой плуг в борозде оставляет.
Гибнет вол, — и ни тени дубрав, ни мягким лужайкам
Не оживить в нем души, ни речке, которая льется
По полю между камней, электра чище; впадают
Снизу бока, в глазах неподвижных смертная тупость,
Весом своим тяготясь, склоняется доземи шея.
Польза какая ему от трудов и заслуг, — что ворочал
Тяжкую землю? Меж тем ни дары массийские Вакха
Не навредили ему, ни пиры с двойной переменой, —
Только листва да трава пасущихся были питаньем,
Ясные были питьем родники и с течением быстрым
Реки; здоровый их сон не бывал прерываем заботой!
В те же лихие года, — говорят, — по местностям этим
Тщетно искали быков для Юнониных священнодействий,
И колесницу везли к алтарю два буйвола разных.
Землю мотыгой рыхлить уже не под силу — ногтями
В почву врывают зерно; по крутым нагорным дорогам
Люди, шеи пригнув, скрипящие тащат повозки!
Волк не блуждает уже у овчарен и козней не строит,
Он уж не бродит вкруг стад по ночам: жесточе забота
Волка гнетет. Горячий олень и робкая серна
Ходят промежду собак у самых жилищ человека.
Всех обитателей вод, плавучих всякой породы
Вдоль по морским берегам, как останки кораблекрушенья.
Моет прибой; к непривычным рекам поспешают тюлени:
Дохнет ехидна — не впрок ей извивы подземных укрытий,
И с чешуей торчащей змея водяная; пернатым
Стал даже воздух и тот неблагоприятен: свергаясь,
С жизнью своей расстаются они в подоблачной выси.
Мало того — бесполезна была и пастбищ замена.
Стало искусство во вред; и врачи уступили болезни —
Амифаонов Меламп и Хирон, рожденный Филирой.
Бросив стигийскую тьму, свирепствует вновь Тисифона
Бледная, перед собой Боязнь гоня и Болезни,
И, выпрямляясь, главу что ни день, то выше подъемлет!
Блеяньем вечным овец, коров постоянным мычаньем
Оглашены берега и холмы, сожженные зноем.
Целые толпы зверья предает она смерти и в самых
Стойлах груды валит гниющих в гнусном распаде
Туш, пока их землей не засыплют и в яму не спрячут.
Даже и кожу нельзя было в дело пустить, даже потрох
Чистой водою промыть или их на огне обезвредить.
Также нельзя было стричь изъеденной грязью и хворью
Шерсти, даже нельзя прикасаться к испорченной волне.
Если же кто надевал вредоносную шкуру, по телу
Тотчас шли пупыри воспаленные, и по зловонным
Членам стекал омерзительный пот, — дожидались недолго,
Вскоре болящая плоть в священном огне отгорала.

Книга четвертая

Ныне о даре богов, о меде небесном я буду
Повествовать. Кинь взор, Меценат, и на эту работу!
На удивленье тебе расскажу о предметах ничтожных,
Доблестных буду вождей воспевать и всего, по порядку,
Рода нравы, и труд, и его племена, и сраженья.
Малое дело, но честь не мала, — если будет угодно
То благосклонным богам и не тщетна мольба Аполлону!

Прежде всего, выбирай хорошо защищенное место
Для обитания пчел (известно, что ветер мешает
Взяток домой доносить), где ни овцы, ни козы-бодуньи
Соком цветов не сомнут и корова, бредущая полем,
Утром росы не стряхнет и поднявшихся трав не притопчет.
Пестрых ящериц пусть со спинкой пятнистой не будет
Возле пчелиных хором, и птиц никаких: ни синицы,
Ни окровавившей грудь руками преступными Прокны.
Опустошают они всю округу, нередко хватают
Пчел на лету, — для птенцов безжалостных сладкую пищу,
Чистые пусть родники и пруды с зеленеющей ряской
Будут близ ульев, ручей в мураве пусть льется тихонько.
Пальмою вход осени иль развесистой дикой маслиной.
Только лишь ранней весной у новых царей зароятся
Пчелы, едва молодежь, из келий умчась, заиграет, —
Пусть от жары отдохнуть пригласит их берег соседний,
И в благодатную тень ближайшее дерево примет.
Посередине — течет ли вода иль стоит неподвижно —
Верб наложи поперек, накидай покрупнее каменьев.
Чтобы почаще могли задержаться и крылья расправить
Пчелы и их просушить на солнце, когда запоздавших
Эвр, налетев, разметет иль кинет в Нептунову влагу.
Пусть окружает их дом зеленая касия, запах
Распространяет тимьян, духовитого чобра побольше
Пусть расцветает, и пьют родниковую влагу фиалки.
Улья же самые строй из древесной коры иль из гибких,
Туго плетенных лозин; а в каждом улье проделай
Узенький вход, потому что зимою морозы сгущают
Мед, а от летней жары чересчур он становится жидок.
То и другое для пчел одинаково страшно. Недаром
Каждую щелку они залепляют старательно воском
В доме своем, и соком цветов, и узой заполняют,
Собранной с почек весной и с тою же целью хранимой, —
Крепче она и смолы, добытой на Иде Фригийской.
Часто — коль верить молве — в прорытых ходах, под землею
Ставили пчелы свой лар, иль их находили глубоко
Спрятанных в пемзе, а то и под сводами дупел, в деревьях.
Сам, заботясь о них, в жилищах пчелиных все щели
Жидкой замазкой промажь да присыпь понемножку листвою.
Не допускай, чтобы тис рос около пасеки, раков
Рядом нельзя опалять докрасна; болот опасайся;
Мест, гда запах дурной от всяких отбросов; где скалы
Полые гулки и звук голосов отражается эхом.

Стало быть, зиму едва золотое под землю загонит
Солнце и вновь небеса приоткроет сиянием летним,
Тотчас пчелы начнут облетать луговины и рощи, —
Жатву с ярких цветов собирают; касаясь легонько
Гладкой поверхности рек, летают, счастливые чем-то,
Род свой и гнезда блюдут; потом воздвигают искусно
Новые соты и их наливают медом тягучим.
Если ж покинувший дом, к высокому небу плывущий
Через безоблачный зной ты рой пчелиный приметишь, —
Черной туче дивясь, увлекаемой ветром, за нею
Понаблюдай! полетят непременно к зеленым жилищам,
К пресной воде. Им в этих местах ароматов любимых —
Тертой мелиссы насыпь и обычной травки-вещанки.
Чем-нибудь громко звони, потрясай и Матери бубен,
Сами усядутся все на хоромы душистые, сами —
Это в привычке у них — в глубокие скроются люльки.

Если же выйдут они, задвигавшись вдруг, на сраженье,
Ибо нередко вражда меж двумя возникает царями, —
То настроенье толпы, воинственный пыл ополченья
Можешь заране признать. Возбуждает еще отстающих
Громко звенящая медь, меж тем как подобное звуку
Труб, возглашающих бой, раздается из улья жужжанье.
Вот торопливо сошлись друг с другом, трепещут крылами,
Хоботом жало острят и конечности приспособляют.
Вот, окружая царя и ставку военную, сбившись
В кучу густую, врага вызывающим криком торопят.
Так при первом тепле, едва лишь поля обнажатся,
Мчатся вон из дверей и сходятся; в небе высоко —
Шум; смешавшись, они в огромный ком громоздятся
И упадают стремглав, — град сыплется с неба не гуще,
Желуди реже дождем с сотрясенного падают дуба!
Сами же оба царя, в строю, крылами сверкая,
В маленьком сердце своем великую душу являют,
Не уступать порешив, пока победитель упорный
В бегстве тыл обратить не принудит тех или этих.
Но их воинственный пыл и любое такое сраженье
Пыли ничтожный бросок подавляет, и снова все тихо.
Только, когда призовешь обоих вождей ты из боя,
Тотчас того, кто слабей, чтоб вреда не принес тунеядец.
Смерти предай: в свободном дворце пусть царствует лучший.
Сразу признаешь: один, крапленный золотом, блещет —
Двух они разных пород, — отличен от всех красотою,
Крыльев чешуйки блестят; другой, обленившийся, гадок
И тяжело волочит, бесславный, огромное брюхо.
Вид каков у царей, такова и у подданных внешность.
Те безобразны собой, косматы, как путник, томимый
Жаждой, плюющий землей, едва лишь с дороги пришедший.
Весь пропыленный. А те сверкают, искрятся блеском,
Золотом ярким горят, и тельце их в крапинках ровных.
Лучшие те племена. От них, как время наступит,
Сладкий выжмешь ты мед, и не только сладкий, но жидкий, —
Медом смягчают таким вкус терпкий вина молодого.

Если летают рои, предаваясь без толку играм,
Соты свои позабыв, покои прохладные бросив,
Их неустойчивый дух отврати от забав бесполезных.
Сделать же это легко: у царей ты крылышки вырви.
Стоит лишь их задержать, и пчела ни одна не решится
Вверх куда-то взлететь иль из лагеря вылазку сделать.
Запахом желтых цветов пусть их сады приглашают,
Пусть устрашая воров и пернатых серпом деревянным,
Геллеспонтийский Приап бережет их своим попеченьем.
С горных высот принеся чабреца и сосенок юных,
Пусть их возле жилищ насажает хозяин радивый;
Сам пусть руки натрет тяжелой работою; сам пусть
В землю воткнет черенки и польет их дождем благосклонным.

О, несомненно, не будь при самом конце я работы,
Не отдавай парусов, не спеши уже к пристани править,
Я, вероятно б, воспел, каким прилежаньем украсить
Пышные можно сады и розарии Пестума, дважды
В год цветущие, как выпиваемым струям цикорий
Рад и петрушка вблизи ручейков; о том рассказал бы,
Как, извиваясь в траве, разрастается в целое брюхо
Тыква, про гибкий аканф, про нарцисс, до морозов зеленый,
Или бледнеющий плющ, или мирт, с прибрежьями дружный.
Припоминается мне: у высоких твердынь эбалийских,
Там, где черный Галез омывает поля золотые,
Я корикийского знал старика, владевшего самым
Скромным участком земли заброшенной, неподходящей
Для пахоты, непригодной для стад, неудобной для Вакха.
Малость все ж овощей меж кустов разводил он, сажая
Белые лилии в круг с вербеной, с маком съедобным, —
И помышлял, что богат, как цари! Он вечером поздно
Стол, возвратясь, нагружал своею, некупленной снедью.
Первым он розу срывал весною, а осенью фрукты.
А как лихая зима ломать начинала морозом
Камни и коркою льда потоков обуздывать струи,
Он уж в то время срезал гиацинта нежного кудри
И лишь ворчал, что лето нейдет, что медлят Зефиры.
Ранее всех у него приносили приплод и роились
Пчелы; первым из сот успевал он пенистый выжать
Мед; там и липы росли у него, и тенистые сосны.
Сколько при цвете весной бывало на дереве пышном
Завязей, столько плодов у него созревало под осень.
Из лесу даже носил и рассаживал взрослые вязы,
Крепкую грушу и терн, подросший уже, не без ягод;
Также платан, чья уж тень осеняла сошедшихся выпить.
Многое знаю еще, но, увы, ограничен объемом,
Об остальном умолчу и другим рассказать предоставлю.

Ну же, вперед! Изложу, какие свойства Юпитер
Пчелам сам даровал в награду за то, что за звонким
Шумом куретов, за их громкозвучной последовав медью,
Неба владыку они воскормили в пещере Диктейской.
Общих имеют детей лишь они, и дома-общежитья
В городе; жизнь их идет в подчинении строгим законам.
Родину знают они и своих постоянных пенатов.
Помня о близкой зиме, работают пчелы усердно
Летом, в общей казне храня, что трудом пособрали.
О пропитанье одни заботятся и, по согласью,
Делают дело в полях, другие внутренность дома
Мажут нарцисса слезой и клейкой древесной смолою,
Этим для сот основанья кладут, чтоб после привесить
Крепко держащийся воск; иные молоденьких учат,
Улья надежду; меж тем иные сгущают прозрачный
Мед и кельи свои наполняют нектаром жидким.
Есть и такие меж них, чей удел быть стражем у двери:
В очередь эти следят за дождем и за тучами в небе;
От прилетающих груз принимают; иль, войском построясь,
Трутней от ульев своих отгоняют, — ленивое стадо.
Дело кипит, чабрецом отзывается мед благовонный.
Так и циклопы: одни куют из податливой глыбы
Молнии, воздух меж тем другие вбирают мехами
И выдувают опять; иные же звонкую в воду
Медь погружают, и вся гудит наковальнями Этна.
Мощным движеньем они поднимают в очередь руки,
Переворачивают с бока на бок железо щипцами.
Так и кекроповых пчел, — коль великое сравнивать с малым, —
Всех обрекает на труд прирожденная страсть к накопленью,
Разных по-разному: тем, кто постарше, забота об улье,
Об укреплении сот, о строенье дедаловых зданий.
Те, что моложе, устав от трудов, уже позднею ночью
Чобр на лапках несут; берут с земляничника тоже,
С голубоватой ветлы, с лаванды и сальвии красной,
С липы богатой берут, с гиацинтов железного цвета.
Отдых от дел одинаков у всех, и труд одинаков.
Утром из двери валят, и нет запоздавших; а после,
В час, когда Веспер велит наконец с полей удалиться,
Сбор прекратив, прилетают домой и холятся в ульях.
Шум раздается, жужжат по краям и порогам жилища.
После ж, по спальням когда расположатся, все замолкает
На ночь, и нужный им сон объемлет усталые члены.
Если же дождик навис, они от жилища далеко
Не отлетают; коль Эвр грозит, не верят погоде,
Рядом, у стен городских, осторожные, по воду ходят,
Лишь на короткий полет решаясь; и камешки часто
(Так при волне неустойчивый челн песком нагружают)
В лапках несут и, качаясь, летят средь бездны пустынной.
Ты удивишься, как жизнь подобная по сердцу пчелам!
Плотский чужд им союз: не истощают любовью
Тел своих, не рожают детей в усилиях тяжких.
Новорождённых они со сладких злаков и листьев
Ртом берут, назначают царя и малюток-квиритов,
Строят сызнова двор и все царство свое восковое.
Часто стирали они, по жесткому ползая щебню,
Крылья, — и душу свою отдавали охотно под ношей.
Вот что за тяга к цветам, что за честь собирание меда!
Так, хоть у них у самих ограниченный возраст и вскоре
Их обрывается жизнь (до седьмого не выжить им лета),
Все ж остается их род бессмертным, и многие годы
Дом Фортуна хранит, и предки числятся предков.
Так царя своего ни в Египте не чтут, ни в обширной
Лидии, ни у парфян, ни на дальнем Гидаспе индийском.
Ежели царь невредим, живут все в добром согласье,
Но лишь утратят его, договор нарушается, сами
Грабят накопленный мед и сотов рушат вощину.
Он — охранитель их дел; ему все дивятся и с шумом
Густо теснятся вокруг; сопутствуют целой толпою,
Носят нередко его на плечах, защищают в сраженье
Телом своим и от ран прекрасную смерть обретают.

Видя такие черты, наблюдая такие примеры,
Многие думали: есть божественной сущности доля
В пчелах, дыханье небес, потому что бог наполняет
Земли все, и моря, и эфирную высь, — от него-то
И табуны, и стада, и люди, и всякие звери,
Все, что родится, берет тончайшие жизни частицы
И, разложившись, опять к своему возвращает истоку.
Смерти, стало быть, нет — взлетают вечно живые
К сонму сияющих звезд и в горнем небе селятся.
Если же тесный их дом с кладовыми, полными меда,
Ты пожелаешь открыть, воды набери для начала
В рот, а перед собой неси, от пчел ограждаясь,
Дым; свыше меры их гнев; оскорбленные, яд свой внедряют
Через укусы, внутри оставляя незримые жала,
Впившись в жилы, и так, врага уязвив, издыхают.
Дважды готовый припас вынимай: по первому разу,
Только прекрасный свой лик покажет Тайгета Плеяда
Дольней земле, океан стопой попирая с презреньем,
И по второму, когда, убегая от Рыб водянистых,
Грустная, с неба, сойдя, погружается в зимние воды.
Если ж суровой зимы ты боишься, заране тревожась,
Если подавленных душ тебе жаль и хором разоренных,
Чобром окуривать их и воск удалять непригодный
Не сомневайся, — затем, что нередко соты съедает
Ящерица: таракан, от света бегущий, гнездится
В них и на корме чужом сидящий шмель нерабочий;
Или же шершень лихой заберется, вояка отменный;
Шашалы, — мерзостный род, — иль еще, ненавистный Минерве,
Редкие сети свои паук в сенях поразвесит.
Чем их сильней разорят, тем с большим рвением будут
Наново восстановлять развалины падшего рода,
Мед копить и слеплять цветочным житницы соком.

Если же (ибо дала злоключенья людские и пчелам
Жизнь) их тело начнет от прискорбной чахнуть болезни.
Тотчас об этом узнать по явственным признакам можешь:
Сразу не тот уж цвет у больных; худобою ужасной
Обезображен их вид; тела постигнутых смертью
Вон из жилища несут, в процессии шествуют скорбной.
Часто они у дверей, сцепившись лапками, виснут
Или без дела сидят в своих сокровенных покоях,
Голодом измождены, неподвижны, скованы стужей.
Громче гуденье тогда раздается, жужжат непрестанно, —
Так порой зашумит холодный Австр по деревьям,
Так, отливая от скал, беспокойное море рокочет
Иль за заслонкой в печи огонь, разгоревшись, бушует.
Прежде всего мой совет: окурять благовонным гальбаном,
Мед по тростинкам в дома проводить — поощрять изнемогших
И со своей стороны, маня их к пище знакомой.
В мед хорошо примешать и тертых чернильных орехов,
Розовых листьев сухих, вина, сгущенного варкой,
Также с пифийской лозы на солнце вяленных гроздьев,
Золототысячника с его запахом крепким и чобра.
Есть вдобавок в лугах цветок — ему земледельцы
Дали названье «амелл»; растенье приметить нетрудно:
Целую рощу оно от единого корня пускает.
Сам цветок — золотой, лепестков на венчике много,
И отливают они лиловатостью темной фиалки.
Часто этим цветком богов алтари украшают.
Вкусом он терпок. Его по долинам, после покоса,
Рвут пастухи иль еще по теченью извилистой Меллы.
В благоуханном вине ты вывари корни растенья
И у отверстий входных в наполненных выставь корзинах.

Если же кто-нибудь вдруг весь род целиком потеряет,
Пчел взять негде ему и новое вывести племя,
Я для него изложу пастуха-аркадийца открытье
Славное, — как из убитых тельцов, из испорченной крови
Пчелы при нем родились. Итак, я это преданье
Перескажу, повторив от начала его, по порядку.
Там, где счастливый народ живет, в Канопе Пеллейском,
Около Нила, что степь затопляет в пору разлива,
Там, где селяне к полям подъезжают в расписанных лодках,
Где постоянно грозит стрелоносного парфа соседство,
Там, где, черным песком удобряя зеленый Египет,
На семь делясь рукавов, медлительно катится к морю
Мощная эта река, у индов смуглых начавшись, —
Способ тот принят везде, и всегда он приносит удачу.
Малое прежде всего, как раз подходящее к делу
Место находят; его ограничивают черепицей
Низенькой кровли, теснят стенами, в которых четыре
К солнцу наклонных окна, на четыре стороны света.
После теленка берут, чей уж выгнулся двухгодовалый
Рог. Противится он что есть сил, но ему затыкают
Ноздри, чтоб он не дышал. Под ударами он издыхает.
Кожа цела, но внутри загнивают отбитые части.
Труп оставляют, дверь заперев; под бока подстилают
Всяких зеленых ветвей, и чобра, и свежей лаванды.
Делают это, едва лишь Зефир задвигает волны,
Прежде, чем луг молодой запестреет цветами, и прежде,
Нежели к балке гнездо говорунья подвесит касатка.
В жидком составе костей размягченных тем временем крепнет
Жар, и вдруг существа, — их видеть одно удивленье! —
Лап сперва лишены, но уж крыльями шум издавая,
Кучей кишат, что ни миг, то воздуха больше вбирают
И, наконец, словно дождь, из летней пролившийся тучи,
Вон вылетают иль как с тетивы натянутой стрелы
В час, когда на поле бой затевают быстрые парфы.

Музы, кто ж из богов открыл нам это искусство?
Где же начало берет это новое знанье людское?
Некий пастух Аристей, покинув долину Пенея,
Пчел — говорят — потерял от болезни и голода. Стал он
Возле реки, у ее священных истоков, и, горько
Жалуясь, к матери так обратился: «О мать, о Кирена!
Над глубиною царишь ты омутов этих, — открой мне,
Как совершилось, что ты, от светлой крови бессмертных
(Если, как ты говоришь, Аполлон Тимбрейский отец мне),
Року немилым меня зачала? Куда же девалась
К сыну любовь? Ты зачем уповать мне велела на небо?
Смертной жизни моей всю славу, которой достиг я
Хитрым искусством моим, заботясь о стаде и хлебе,
Все испытав, — хоть ты мне и мать, я ныне теряю.
Что ж! Материнской рукой плодоносные вырви деревья,
В стойла враждебный огонь занеси, уничтожь урожаи,
Выжги посев, топором на лозы обрушься двуострым,
Если тронута так моей ты славы крушеньем!»
Мать услыхала меж тем на дне своей спальни глубинной
Голос некий, — вокруг нее нимфы милетскую пряли
Пряжу окраски густой стекольно-зеленого цвета.
Дрима была там, Ксанфо, Лигейя была с Филодокой,
Золото влажных волос вдоль шеи спустившие белой;
Там и Низея была, Спиб, Кимодока, Талия;
Рядом с Ликбридой там белокурой сидела Кидиппа, —
Дева покамест, а та впервые познала Луцину;
Клио с сестрой Бероэ, Океановы дочери обе,
При золотых поясах и в пестрых шкурах звериных;
Опис, Эфира была и азийская Деиопея,
С резвой, свой наконец отложившей колчан Аретузой.
Нимфам Климена вела рассказ о том, как напрасно
Меры Вулкан принимал, как Марс исхищрялся влюбленный;
С Хаоса повесть начав, исчисляла богов похожденья.
Песнью захвачены той, пока с веретен отвивают
Мягкий урок свой, матери слух поражает вторично
Стон Аристея, — и все на своих сиденьях хрустальных
Диву дались; но из них лишь одна Аретуза решилась
И, золотой головой поднявшись из вод, закричала
Издали: «О! Не напрасно тебя этот стон растревожил:
Сам, Кирена-сестра, твоей всей жизни забота,
Скорбный стоит Аристей над отцом, потоком Пенеем,
Слезы горючие льет и тебя называет жестокой!»
Мать, чье сердце пронзил неожиданный страх, отвечает:
«К нам приведи же его, приведи! — он может касаться
Божьих порогов», — и вот велит расступиться широко
Водам, чтоб юноша мог между ними пройти. Наподобье
Согнутых скал поднялись и застыли недвижные волны,
Юноше дали проход и его в глубину проводили.
Матери дому дивясь, любуясь на влажное царство,
Скрытые сводом пещер озёра и гулкие рощи,
Шел он — и был поражен воды превеликим движеньем:
Все под громадой земли текущие видел он реки
Разных краев; среди них признал он и Фазис, и Ликос,
Видел источник, отколь Энипей вырывается бурно,
Также отец Тиберин; он и Анио видел теченье,
Средь громыхающих скал Гипанис с Каиком Мезийским,
И Эридан, чьи рога золотые над бычьей личиной
Блещут — река ни одна по землям, возделанным пышно
С мощью такой не течет, устремляясь к пурпурному морю.
После того, как вошел он под свод свисавшего пемзой
Терема, только лишь плач услыхала Кирена сыновний.
Как уж прозрачной воды ключевой друг за другом подносят
Нимфы, для рук подают полотенца с подстриженной шерстью,
Снедью они загружают столы и полные ставят
Чаши, уже алтари огнем панхейским дымятся.
Мать сказала: «Возьми вина меотийского кубок
И возлиянье сверши Океану!» Потом помолилась
И Океану — отцу всех вещей, и нимфам-сестрицам,
Столько хранящим лесов и столько потоков хранящим,
Трижды в жаркий огонь прозрачный вылила нектар,
Трижды пламя взвилось, полыхая, под самые своды.
Знаменьем этим свой дух укрепив, приступила Кирена:

«В бездне морской у Карпафа живет тайновидец Нептунов,
Это — лазурный Протей; на двуногих конях, в колеснице,
Или на рыбах несясь, просторы он меряет моря.
Ныне он прибыл опять в Гематийские гавани, снова
В отчей Паллене живет. Мы, нимфы, его почитаем,
Даже сам старец Нерей: известно все тайновидцу —
Все, что было и есть и что в грядущем случится.
Благоволит к нему и Нептун, чей в море безбрежном
Скот он пасет без числа и отвратных с виду тюленей.
Путами, сын мой, сперва его оплети, чтоб недуга
Вещий причину раскрыл и благому помог бы исходу.
А без насилья не даст никаких наставлений; мольбою
Ты не приклонишь его, — применяй же силу и узы
К пленнику, — будут тогда бесполезны его ухищренья.
Я же сама, лишь зажжет свой зной полуденный солнце,
В час, когда жаждет трава и стада взыскуют прохлады,
В тайный приют старика тебя приведу, где усталый,
Выйдя из волн, он лежит, — чтоб легко ты схватил его спящим.
Будешь его ты держать руками и путами, он же
Станет выскальзывать, вид принимая различных животных,
Будет шипеть, как огонь, пронзительно и вырываться
Станет щетинистым вдруг кабаном иль тигром свирепым,
Львицею с желтым хребтом, чешуйчатым станет драконом;
Всячески будет из пут уходить, в струе растворившись.
Но чем он пуще начнет к своим прибегать превращеньям,
Тем ты крепче, мой сын, на пленнике стягивай путы
Вплоть до того, как опять он примет первоначальный
Вид, — как предстал он тебе, закрывающим сонные очи».

Молвив, она излила на ладонь амвросии дивной
И ароматом ее надушила юноше тело —
И от прически его благовоньем повеяло сладким.
Силен и ловок он стал. Обширное озеро было
В полой горе, постоянно туда наносило при ветре
Много воды, на два разделявшейся встречных теченья.
В бурю оно морякам служило пристанищем верным.
Там укрывался Протей, в глубине под скалою огромной.
В этом морском тайнике, поставив к свету спиною
Сына, она отошла и поодаль в облаке скрылась.
Сириус знойный уже, опаляя жаждущих индов,
В небе пылал, и пути половину прошло уже солнце.
Вяла трава; обмелев до ила надонного, реки,
Разгорячась от жары, кипели, и сохли истоки.
В это-то время Протей из волн к пещере привычной
Шел, и влажный народ безмерного моря в восторге
Прыгал, широко вокруг соленой брызгаясь влагой.
На берегу, разбредясь, улеглись и дремали тюлени.
Сам же Протей, — так пастух, пасущий стада по нагорьям
В час, когда Веспер домой уже с пастбища стадо пригонит
И привлекают волков своим блеяньем овцы, считает,
Все ли, — сел на скалу и стал проверять поголовье.
Только его одолеть Аристей почуял возможность,
Только лишь дал старику простереть утомленные члены,
Голосом громким вскричал — и вмиг заключает в объятья
Спящего. Тот, своего не забывши, однако, искусства,
Стал превращаться опять в различные дивные вещи:
В страшного зверя, в огонь и в быстротекущую реку.
Но, как побегу обман никакой не помог, — побежденный,
Стал он собою опять и уже человеческой речью:
«Кто же дозволил тебе, юнец дерзновеннейший, к нашим
Тайным дворцам подойти, — сказал, — что нужно?» Пастух же:
«Знаешь, сам знаешь, Протей! Тебя ведь никто не обманет.
Брось же обманы и ты. Согласно богов повеленью
Я попросить пришел прорицания в горе постигшем».
Так он сказал. И пророк, наконец, с необычною силой
Стал очами вращать, горящими светом лазурным,
Страшно проскрежетал и уста разверз, прорицая:

«Некоего божества ты, видно, преследуем гневом.
Важное ты искупаешь: тебе Орфей несчастливец
Беды наслал не в меру вины, — чего боги не терпят, —
Значит, разгневан певец жестоко жены похищеньем,
Ибо, когда от тебя убегала, чтоб кинуться в реку,
Женщина эта, на смерть обреченная, не увидала
В гуще травы, возле ног, огромной змеи прибережной.
Хоры сверстниц дриад огласили тут воплем вершины
Гор, тогда залились твердыни Родопы слезами,
Кручи Пангейских высот с воинственной областью Реса,
Плакали геты, и Гебр, и Орифия с ними актейка.
Сам же он горе любви умерял черепаховой лирой,
Пел, отрада-жена, о тебе у волны, одинокий,
Пел при рождении дня и пел при его угасанье;
В Тенара устье вошел, в преддверье глубокое Дита,
В рощу отважно проник, омраченную теменью жуткой,
К сонму теней подошел и к царю, наводящему трепет, —
К жестким сердцам, которых мольбы не смягчают людские.
Тронуты пеньем его, из жилищ подземных Эреба
Души бесплотные шли и тени лишившихся света,
Словно тысячи птиц, что в деревьях скрываются, если
Веспер сгонит их с гор иль зимний ливень грозовый.
Матери шли и отцы, разобщенные с жизнью герои
Храбрые, отроки шли и в брак не вступившие девы,
Дети, которых костер на глазах у родителей принял,
Все, кто охвачен кольцом тростников безотрадных Коцита,
Черною тиной его, отвратительной топью болотной,
Те, кто навечно пленен девятью оборотами Стикса.
Боле того, — поражен и чертог, и Смерти обитель,
Тартар, и с кольцами змей голубых над челом Эвмениды.
Пасть тройную свою удержал, раскрыв было, Цербер,
Ветер внезапно затих, колесо Иксионово стало.
Вот уже выбравшись вон, он всех избег злоключений,
И уж на воздух земной возвращенная шла Эвридика,
Следуя сзади (такой им приказ дала Прозерпина).
Только безумием вдруг был охвачен беспечный любовник, —
Можно б его и простить — но не знают прощения маны! —
Остановился и вот Эвридику свою на пороге
Света, забывшись, — увы! — покорившись желанью, окинул
Взором, — пропали труды, договор с тираном нарушен!
В миг тот три раза гром из глубин раздался Аверна.
Та: «Кто сгубил и тебя, и меня, злополучную? — молвит, —
Чей столь яростен гнев? Жестокие судьбы обратно
Вновь призывают меня, и дрема туманит мне очи.
Ныне прощай навсегда! Уношусь, окутана ночью,
Слабые руки, увы, к тебе — не твоя — простираю».
Только сказала — и вдруг от него, как дым, растворенный
В воздухе тонком, бежит, отвернувшись внезапно, — и друга,
Тщетно хватавшего мрак, сказать ей желавшего много,
Боле с тех пор не видала она, и лодочник Орка
Не допустил, чтоб Орфей через озеро вновь переехал.
Что было делать? Как быть, коль похищена дважды супруга?
Плачем как маны смягчить, как пеньем тронуть бессмертных?
А Эвридика меж тем в стигийской ладье холодела.
И, как преданье гласит, подряд семь месяцев долгих
Он под высокой скалой, на пустынном прибрежье Стримона
Плакал, под сводом пещер прохладных о том повествуя, —
Песнями тигров смирял и сдвигал дубы вековые.
Так Филомела, одна, в тени тополевой тоскуя,
Стонет, утратив птенцов, из гнезда селянином жестоким
Вынутых вдруг, бесперых еще; она безутешно
Плачет в ночи, меж ветвей свою несчастливую песню
Знай повторяет, вокруг все жалобой скорбною полня.
И не склонялся с тех пор ни к Венере он, ни к Гименею.
В гиперборейских льдах, по снежным степям Танаиса,
Там, где рифейских стуж не избыть, одиноко блуждал он —
Об Эвридике скорбел, напрасном даре Аида!
Пренебреженные им по обету, Киконии жены
Между божественных жертв и оргий Вакха ночного
Там растерзали его и останки в степи разметали.
Голову только одну, разлученную с мраморной шеей,
Мчал, в пучине своей вращая, Гебр Оэагров.
Но Эвридику еще уста охладевшие звали,
Звали несчастную — ах! — Эвридику, с душой расставаясь,
И берега далеко по реке: «Эвридика!» — гласили».
Так Протей провещал и нырнул в глубокое море,
Где же нырнул, кругами пошла над теменем пена.
Что ж до Кирены, она к устрашенному так обратилась:
«Сын мой, теперь отложить докучные можно заботы!
Знаем, откуда болезнь: эту пагубу злостную нимфы,
Те, что вели хоровод с Эвридикой в дубраве дремучей
Пчелам наслали твоим. А теперь дары и моленья,
Мира прося, принесешь — почтишь напей незлобивых.
Ибо услышат они и простят, и гнев их утихнет.
Как же их надо молить, тебя научу по порядку;
Самых роскошных быков четырех, отменнейшей стати,
Тех, что пасут для тебя на горах луговины Ликея,
Выбери, столько ж телиц, чья шея ярма не знавала.
Возле святилищ богов, наверху, алтаря ты четыре
Установи и из горл истечь дай крови священной.
Самые туши быков рассей по дубраве тенистой.
После, когда небеса зарей заалеют девятой,
Маков летейских снесешь погребальным ты даром Орфею.
Черной масти овцу умертвишь; возвратишься в дубраву
И Эвридику почтишь — ей в жертву заколешь телицу».
Он не помедлил, тотчас исполнил приказ материнский.
К месту святилищ идет, алтари, как велела, возводит;
Самых роскошных быков четырех отменнейшей стати
Вывел и столько же телиц, чья шея ярма не знавала.
После, когда небеса зарей заалели девятой,
Дар поминальный принес он Орфею и в рощу вернулся.
Тут (нет сил и сказать о таком неожиданном чуде!)
Видит: из бычьих утроб загнивших, из каждого брюха,
Пчелы выходят, ключом закипают в поломанных ребрах,
Тучей огромной плывут и уже на вершине древесной,
Сбившись роем, как кисть лозы виноградной, свисают.

Пел я эти стихи про уход за землей, за стадами
И деревами, меж тем как Цезарь великий войною
Дальний Евфрат поражал и в народах, по доброй их воле,
Как победитель, закон утверждал, по дороге к Олимпу.
Сладостной в те времена был я — Вергилий — питаем
Партенопеей; трудясь, процветал и не гнался за славой;
Песней пастушьей себя забавлял и, по юности смелый,
Титира пел в тени широковетвистого бука.