Героическая поэма Публия Вергилия Марона
ПЕСНЬ ПЕРВАЯ
Пою оружий звук и подвиги героя,
Что первый, как легла во прах от греков Троя,
Судьбой гоним, достиг Италии брегов;
От ополченных нань Юноною богов
По морю и земли был вержен беспрестани,
И много пострадал во кроволитной брани,
Желанный дондеже в Латии град воздвиг,
И в оный внес богов по странствии своих,
Отколь возникла мощь латин необорима,
Албанские отцы и горды стены Рима.
Повеждь, о муза, мне, чем тако горних сил
Великий праотец чад римских раздражил?
За что превыспренних владычица всемочна
Восстала мщением на мужа непорочна
И столько бед его принудила понесть?
Толико ль, небеса, преклонны вы на месть!
Против Италии на бреге удаленном,
От устий Тибровых пучиной отделенном,
Богатый древле цвел и бранноносный град,
Зовомый Карфаген, селенье тирских чад,
Кой, повести рекут, всех паче царствий мира
Любила, предпочет Самосу даже, Ира.
Сей град оружия, щита и копия,
И колесницы был хранилище ея.
При самом стен его и башен возниченьи,
Во ревностном о нем богиня попеченьи,
Решилась, если рок не сделает препон,
Вселенныя всея воздвигнути в нем трон.
Но известяся, что вождей троянских племя
Разрушит твердь сию в последующе время;
Владетельный народ, носяй венцы побед,
По целой Африке проложит пагуб след;
Что, тако пишет рок, сих должно ждати следствий, —
Боялась таковых своим грядущих бедствий.
Еще недавна брань ей памятна была,
Которую за Арг возлюбленный вела.
Коликих ей трудов, колика грекам вреда,
Та поздна стоила над Троею победа.
Еще старинный в ней не вовсе гнев потух,
Всечасно лютою досадой рвался дух.
Лежал глубоко скрыт во сердце суд Парида,
Презренной красоты несносная обида,
И восхищенный звезд превыше Ганимед,
И любодейчищ род, достойный всяких бед.
От толь далекого производя истока
Пыл ярости своей и мщения жестока,
Троян, плачевнейший остаток после сеч,
Где грек их кровию упоевал свой меч,
От Ахиллесова исторгшихся тиранства,
Блудящих середи безвестных морь пространства,
Возможной силою гнала не престая,
Латийских им брегов коснутись не дая.
Они, предлоги бурь, игралища судьбины,
Носились много лет из края в край пучины.
Толиких стоило борений и труда
Власть Рима основать цветущу навсегда!
Из недр Сицилии лишь в радостной отваге
Трояне понеслись по пенящейся влаге,
Юнона, кою месть несытая влекла,
Зря плавание их, сама в себе рекла:
«Так я должна престать, я прюся безуспешно!
И беглых вождь троян достигнет беспомешно
Той области, куда он царствовать летит!
Мне путь его пресечь упорный рок претит!
Аяксу мстя за храм единому, Паллада,
Когда в ней вспыхнула против него досада,
Флот целый возмогла средь моря сожещи,
Сопутников его в пучину воврещи.
Она перунами весь воздух сотрясала,
Зевесовы огни из облак в дол бросала,
Рассыпала суда, понт ветрами смутя,
И, вихря силою Аякса подхватя,
Ударила стремглав на острый в море камень, —
Его пронзенна грудь рыгала кровь и пламень.
Владычица богинь, владычица богов,
Супруга и сестра метателя громов,
С одним народом я толико лет воюю!
Отныне кто почтит богиню таковую?
Кто станет впредь мольбы к Юноне воссылать,
И жертвы будут ли ей должные пылать?»
Так мысля во душе, отмщеньем распаленной,
Юнона с высоты, от смертных удаленной,
Летит в Еолию, гроз отчество и бурь,
Густою кроющих небесну мглой лазурь,
Где внутрь безмерный и мрачныя темницы
Еол могуществом властительной десницы
Тревожных ветров жмет и звучных непогод,
Обуздывая их из тьмы во свет исход;
Они со треском гор, пустых внизу вертепов,
Рвучись изыти вон, шумят вокруг заклепов.
Еол со скипетром превознесен сидит
И дуновения подвластные кротит.
Когда бы не смирял он их по вся минуты,
Сложа бы мощь, сии заклепанники люты
И реки, и моря, и горы, и леса,
Всю дола тяготу, и дальны небеса,
Восторгнув, повлекли по воздуху с собою,
Непостижимою стремяся быстротою.
Но Зевс премудрый их в пещеры заключил
И преогромными горами отягчил;
Царя поставил, кой, державствуя законно,
Их жал бы и пускал в час нужды беспрепонно.
К сему владыке бурь Юнона притекла
И со смирением так оному рекла:
«Еол, тебе Зевес изволил область дати
Пространные моря кротить и воздымати;
Враждебно племя мне плывет меж водных лон,
В Латий неся богов и падший Илион.
Ты ветры устреми, да волны вдруг восстонут,
Да жрут и мечут флот, да плаватели тонут.
Четырнадцать есть нимф прекрасных у меня;
Когда услужиши ты мне не изменя,
Дейопа, коя всех их краше и моложе,
Твой будет дар, к тебе на брачно взыдет ложе,
И народит тебе, заслуге сей в возврат,
Прекрасных, коль она сама прекрасна, чад».
Еол в ответ: «Тебе размыслить токмо стоит,
Чего желаешь ты, мне то свершать достоит.
Тобой я царь, тобой скипетроносный бог,
Юпитеру любим, доступен в той чертог,
Со пренебесными где жительми пирую,
Тобой над бурными дыханьми торжествую».
Он рек, и скипетра одним ударом вмиг
Бок тощия горы властительно раздвиг.
Отверстьем ветры сим, рать нагла, вылетают,
Свистят и от земли пыль вихрем возметают;
С востока дующий и с запада тиран
И южных бурь отец терзают океан.
Под пеной волны, как под вечным горы снегом,
Перестязающи одна другую бегом,
Всё море из предел на сушу вон несут
И тяжкими брега ударами трясут.
Возносят крик пловцы средь общия напасти,
Трещат и ломятся натрученные снасти.
Туч густость облежит небесный свод кругом,
Гремит из края в край катающийся гром,
От черной ночи день в полудни померкает,
И молния сквозь мглу за молнией сверкает.
Там ужас очеса и слухи всем разит,
И очевидная отвсюду смерть грозит.
Еней сквозь моря рев, сквозь страшны грома звуки,
Простря ко небесам трепещущие руки:
«Блаженны вы, — гласит, — блаженны много крат,
Которые, исшед из гордой Трои врат,
Близ стен отечества вели кровавы бои
И при очах отцов скончались, как герои!
О храбрый Диомид, зачем, биясь, зачем
Во Илионе я не пал твоим мечем!
Где Гектор поражен рукою Ахиллеса,
Где свержен Сарпедон, великий сын Зевеса,
Где трупов Симоенд геройских полон тек
И шлемы и щиты крутя во море влек!»
Гласящу то ему, вдруг буря с новым стоном
Рвет парусы спреди, несома Аквилоном;
По скачущим до звезд дыхаючи валам,
С обеих ломит стран все весла пополам.
Корабль, вратясь, куда дух бури порывает,
Свой бок биению волн ярых открывает
И вержется меж них во образе пера.
Се вал крутый летит, как тяжкая гора;
Те взброшены висят на оного вершине,
Другим раскрылось дно в разинувшей пучине.
Хлебещет огущен от ила мутна ток,
Кипит со влагою смесившийся песок.
Три судна сильным Нот восхитя дуновеньем
На потаенные мчит камни со стремленьем,
Те камни, посреди чернеющи морей,
От римлян именем зовомы алтарей;
Ужасный той хребет и чрезвычайно длинный,
Стоящий наравне с поверхностью пучинной.
Три Евр, позорище достойнейшее слез,
Толкнув на мель, песков громадою обнес.
В корабль, где ликяне неслися, рать Оронта,
В виду Енеевом, отторгшийся от понта,
Ударив сопреди кормы, достигнул вал,
Сраженный кормчий тем стремглав во бездну пал.
Там вихрем хлябь корабль три раза вкруг вращает,
Урча и клокоча, со щоглой поглощает.
Едва кто спасся вплавь от алчного жерла,
Где в миг единый смерть толь многих заперла.
Сокровищи троян, уборы их военны,
Дски суден носятся по морю расточенны.
Уже истерзаны и ребра и крыле
В Илионеевом от бури корабле;
Уже Ахатов ей в бореньи уступает,
Авантов такожде едва не утопает,
И в коем сединой украшенный Алет
По бездне правил свой с сообщники полет.
Весь рушат флот, сложась, весь волны рвут свирепы;
Во скважни льется смерть, трещат железны скрепы.
Меж тем ужасный рев мятежных непогод
И возмущение со дна глубока вод
С негодованием владетель моря внемля,
И промысл свой Нептун над оным восприемля,
Кротчайшую главу из-под валов вознес
И окрест моря взор возвел своих очес.
Созерцевая флот Енеев бурей зельной
Растерзан, разомчен по бездне беспредельной,
Без умолкания разящий во троян
Гром с неба, дождь и град, а с долу океян,
Наветы познает сестры своей Юноны,
Гнев коея сии воздвигнул им препоны.
Зовя, дабы к нему Борей и Евр притек,
Притекшим в ярости велицей тако рек:
«Отколе, ветры, в вас толикая кичливость?
Уж власть мою презрев, чрез наглу вы бурливость
Хотите меж собой стихии все смесить,
Толь страшны горы волн дерзаете взносить!
Я вас!.. Но наперед да море успокою,
Впредь знати дам себя вам казнью не такою.
Направьтеся во путь, летите не косня,
И вашему царю скажите от меня:
Владычество морей и сей трезубец грозный
Мне предан, не ему; нам жребий выпал розный.
Огромных каменных властитель он холмов,
Тех мрачных, в коих, Евр, вы заперты, домов;
Да в том дворе гремит величие Еола;
Царь узников он там сиди поверх престола».
Едва скончал слова, прогнавый густость туч
Кротит надменье морь, возводит солнца луч;
Изскачущи из волн Тритон и Кимофоя
С гор пхают корабли, спасение им строя;
Подъемлет острогой своею сам их бог,
И сквозь пески дарит широкость им дорог;
Подвластную себе стихию умеряет,
На легких по водам колесах пролетает.
И яко же когда меж тысячи невеж,
Меж черни бешеной воздвигнется мятеж,
Уж тучами летят дреколья и каменья,
Оружие дает пыл буйного ей рвенья;
Коль скоро важный муж, заслугой знаменит,
Предстанет — все молчат, прияв послушный вид;
Он ярые сердца беседой умягчает
И мудрой кротостью безумцев укрочает, —
Подобным образом утих весь моря рев,
Когда пучин отец, на оное воззрев,
При солнечном простер поезд веселый свете
И вожжи послаблял коням своим в полете.
Во истощаньи сил, чуть правя корабли,
Трояне силятся коснутися земли,
Могущей даровать скоряй конец их бегу,
И к африканскому причаливают брегу.
Далече там простерт во сушу есть залив
Оплотом острова лежаща супротив,
Как пристань, огражден. Со моря волны яры,
Во ребра оного твердя свои удары,
Преламываются и, сквозь сугубый вход,
Втекают, зыбяся, в собор заливных вод.
По острова краям стоят кремнисты горы;
Два мыса зрятся быть самых небес подпоры;
При их подножии, широко разлиян,
Вне шумных непогод, спит тихий окиян.
Дремучим высоты приосененны лесом,
От ветра над водой колеблемым навесом;
Против венчанного древами гор чела,
В конце губы лежит огромная скала,
Под ней пещера, где журчат потоки водны,
Для отдыха места, каменья самородны,
Обитель красных нимф; усталы от труда,
Без котв и вервей здесь покоятся суда.
Во внутренность сего вступил Еней оплота
С оставшими семью судами ото флота.
Пловцы, со радостью желанны зря луга,
Друг за другом спешат и скачут на брега;
В одеждах, влагою тягчеющих соленой,
Ложатся по траве для отдыха зеленой.
Ахат посредством искр немногих из кремня
Во хврастии сухом рождает пыл огня.
По сем, да подкрепят в них силу изнуренну,
Износят из судов на сушу вожделенну
Цереры щедрый дар, нив счастливых плоды,
Во бурю от морской намокшие воды,
Сосуды, из сребра соделанны и меди;
Потребные себе уготовляют снеди.
Меж тем Еней, восшед на мыса высоту,
Объемлет зрением всю моря широту,
Не встретится ль Анфей, носимый где по влаге,
Капис иль при своем корабль Каика флаге.
Не видя меж валов сообщников своих,
Еленей созерцал на береге троих;
Другие созади толпятся целым стадом
И долгим меж долин в траве пасутся рядом.
Остановився тут, из верна друга рук
Со стрелы быстрыми ловитвен вземлет лук,
И сперва трем вождям, что ветвистые роги
Гордяся вверх несли, подстреливает ноги;
Потом, весь диких сонм животных распугав
И по дубравам их и рощам разогнав,
Дотоле продолжал грозу стреляний лучных,
Пока на землю седмь поверг еленей тучных
И, счастливый ловец, во кратких мзду трудов,
Добычу уравнил числу своих судов.
По возвращеньи в сень пристанищного крова,
Богатую корысть нечаянного лова
И вина, коими соплеменный Ацест
При расставаньи их напутствовал отъезд,
На всех сообщников поравну разделяет,
И тяжку скорбь их душ беседой утоляет.
«О други, — им гласит, — грядущи мне вослед,
Нам памятен еще минувших ужас бед.
О вы, которые горчайшу пили чашу,
Скончают небеса и днешню горесть нашу.
Вы мимо Скиллиных промчались жрущих скал,
И слышали, кий лай там каждый зев пускал;
Вы зрели оный брег, где грозные Циклопы
По каменным горам ужасны носят стопы.
Мужайтесь и печаль потщитеся разгнать,
Приятно будет нам несчастья вспоминать.
Сквозь разны бедствия, сквозь ужас беспрестанный,
Мы должны достизать в Латий обетованный,
Где рок покойные жилища строит нам;
Державствующа вновь возникнет Троя там.
Колико можно, все препятства премогайте,
И к будущему вас блаженству сберегайте».
Сим образом Еней к сопутникам глася
И бремя беспокойств в душе своей нося,
Притворну на лице надежду проливает,
Во сердца глубине тяжчайшу скорбь скрывает.
Троянские пловцы из лова строя пир,
Рвут кожи со зверей, и острием секир
Разъемля их мяса, делят на многи пласти,
Вонзают на рожны трепещущие части.
Сухие сучья древ огня питают жар,
Кипящие котлы шлют кверху теплый пар.
Пришельцы на лугу под воздухом прохладным
Крепятся пищею и соком виноградным.
По окончании довольственна стола
О том беседа вся, вся жалоба была,
Где странствуют теперь несчастные их други,
Которых разнесли дыхания упруги.
То вдруг вселяется надежда в них, то страх,
Не все ль они уже погребены в волнах.
Еней, участвуя во общем оном плаче,
О содругах своих терзается всех паче.
Скорбит, усердного Амика вобразя,
О Гие, Ликасе болезнует слезя;
Жалеет сердцем всем о гибели Оронта,
Который поглощен несытой хлябью понта.
Уже ослабевал от мрака дневный свет,
Как зрение Зевес с превыспренней низвед
На холмы, на брега, на судоносны воды
И на рассеянны по всей земле народы,
В сем кротком виде стал на высоте небес
И устремил своих к Ливии взор очес.
К нему, взирающу на часть сию вселенны
И мысли в оную имущу углубленны,
С печалию лица, мрачившею красы,
С наполненными слез горчайших очесы,
Венера, подступи, прискорбный глас возносит
И тако, за троян предстательствуя, просит:
«О вечный и богов и человеков царь,
Который громами колеблеши всю тварь!
Чем винен мой Еней перед тобой толико,
И чем трояне тя прогневали, владыко!
Что им по сицевых болезнях и трудах,
По толь бесчисленных погибелях, бедах,
Дабы не властвовать Италии пределом,
Для опочития нет места в свете целом?
Не собственными ли устами ты вещал
И со торжественной то клятвой обещал,
Что некогда от чад поверженныя Трои,
От крови Тевкровой произойдут герои,
Имущи распростерть во весь державу свет.
Почто переменил ты, отче, свой совет?
Я сим одним себя в несчастьи услаждала,
Противный рок в уме противным награждала;
Но горестна троян не кончилась чреда;
Почиют ли они, всесильный царь, когда?
Исторгшись Антенор враг лютых из средины,
В залив Иллирии пронесся чрез пучины
И безопасно внутрь Либурнии доспел,
Свирепого исток Тимава одолел,
Который девятью отверстьми в косогоре,
С ужасным ревом, как прорвавшееся море,
Исходит и шумит, разлившись по полям;
Однако Антенор воздвиг Патавий там;
Нарек, и поселил с собой пришедше войско,
Повесил в капище оружие геройско;
Желанна днесь его питает тишина:
Мы кровь твоя, небес которым честь дана,
Лишенные судов, о гибели плачевной!
Во угождение одной богине гневной,
Оставлены, увы, и вовсе забвены,
От вожделенных нам брегов отдалены!
Так сею почестью доброту ты венчаешь?
И тако должный скиптр, о отче, нам вручаешь!»
Зевес с усмешкою, возвед ко дщери зрак,
Обычно каковым он гонит с неба мрак,
Со нежностью ее объемля, лобызает,
«Отрини всю боязнь, Венера, — ей вещает, —
Предписанный твоим предел ненарушен,
Обетованный град ты узришь совершен;
Енея вознесешь в селенья горня света:
Поставленного я не пременил совета.
И се, когда ты толь печешися о нем,
Отверзу книгу тайн о сыне я твоем.
Народы гордые в Латии он низложит,
Воздвигнет жительства, законы им положит;
Принудя рутулян работы под ярем,
Три лета будет там господствовать царем.
Асканий, сын его, Иул зовомый ныне,
По тридесяти лет владычии в Лавине,
Трон в Албу пренесет и множеством оград
Сей новый укрепит, врагам во ужас, град.
Три века царствовать здесь племени Приама;
Доколе Вестина служительница храма,
От крови царския влекущая свой род,
Двоих родит сынов, счастливый Марсов плод.
Красуясь кожею волчицы желтовидной,
Величия отцев преемник непостыдный,
Ромул в честь Марса град высокий вознесет,
И римлянами в нем живущих наречет.
Не назначаю сим пределов я известных,
Поставлю их царей и вечных и всеместных.
И даже гневная Юнона, кая днесь
Дол, небо, море, свет колеблет страхом весь,
С судьбою братися и злобствовать престанет,
Подобно, аки я, любити римлян станет,
Носящий тогу род, владык земли всея;
Так будет, так душа благоволит моя.
Приидут оны дни, что троевы потомки
Под иго приведут Мицены, славой громки,
Пленят оружием стен фтийских высоту,
Положат под свою сотренный Арг пяту.
Имущий до небес возвысить Рима славу
И до последних морь простерть его державу,
Возникнет Цесарь, вождь, троянами рожден,
Иулий, именем Иула наречен.
Отягощенного корыстию востока
Ты примеши его в селения высока,
Со полной радостью, без всяких внутрь тревог;
Во сонме он богов почтется, аки бог.
Тогда кротчайшие провоссияют веки,
И водворится мир везде меж человеки;
Со Вестой Правота свой долу трон снесут,
И с Ремом сам Квирин давати станет суд.
Навек врата войны суровой заключатся
И крепких тысящью заклепов отягчатся.
Там Злоба, жаждуще чудовище кровей,
Сидя поверх костра стрел, копий и мечей,
Имуща созади окованные руки,
При чувствовании лютейшей в сердце муки,
Вотще яритися, и силы созывать,
Трястися, и звуча железны цепи рвать,
Вотще зиять, водя окровавленным зевом,
И воздух колебать всегдашним будет ревом».
То рекши, с высоты Ермия долу шлет,
Да свой во Карфаген направит он полет
И ко приятию пришельцев всё устроит;
Да град их пристаней и кровов удостоит;
Да от неведущей о промысле небес,
Приемлет каковый во пользу их Зевес,
Недавно в Африке вселившейся царицы
Не возбранится им в ливийски вход границы.
Он крила распростер, по воздуху летит,
И в африканских стать пределах не коснит.
Уже веление Зевесово свершает,
Свирепость во сердцах сидонских утушает;
Дидона паче всех с высот вдохновена?,
К благоволению троян преклонена.
Еней, препроводя всю ночь во попеченьи,
Животворящия зари при востеченьи,
Исходит осмотреть места тоя земли,
В какую света часть их бури занесли;
Единых ли зверей пустынных логовища,
Иль обретаются людские тут жилища;
(Возделания там не зрелося стезей),
Да известит своих, коль наидет что, друзей.
Сопрятавый свой флот во пристань безопасну,
Где горы и леса бросали тень ужасну,
В десницу сам свою два вземлет копия,
Широки коих блеск метали острия,
И во намереньи не косен предприятом,
Единым шествует препровожден Ахатом.
Лишь только далее простерся в частый лес,
Венера сретилась в средине с ним древес,
Во одеянии и образе девицы,
Под ополчением спартанския ловицы,
Или как оная фракийска бодра дщерь,
Котора, к подвигу отверсту видя дверь,
Гордящася коня ко бегу понуждает
И быстротечного им Евра упреждает.
Висящий лук с рамен все делал в ней красы,
На ветер длинные распущены власы;
Колени голые; по веющей хламиде
Шел пояс вкруг; была ловицы в истом виде.
«Не сретили ли вы, — речет им дева вдруг,—
Едину из моих, о юноши, подруг,
Стрелами так, как я, и луком ополченну
И кожей, съятою со рыси, оболченну?
Иль не гналася ли со криком по пятам
За пышущим она тут вепрем или там?»
Еней ответствует: «Во целом здесь округе
Я даже не слыхал о сей твоей подруге.
О дева! О себе поведай нам, кто ты;
Твой зрак обычныя превыше красоты,
И голос существо не смертно образует;
Величество в тебе богиню показует.
Диана ты, или сих красна нимфа рощ?
Кто ты ни есть, простри спасительную мощь!
Потщися облегчить тяжчайши нам напасти;
Повеждь, в которой мы влачимся света части.
Мы странствуем, ни мест не зная, ни людей,
Сюда занесены волнением морей.
Пред алтарем твоим моей падут рукою
Со агнцами волы, и кровь прольют рекою».
Венера вопреки: «Чтоб жертву мне принесть,
Превыше моего достоинства та честь.
Дщерей сидонских лук обычно воруженье,
Котурн червленый — их всегдашне обувенье.
Ты зришь селение и град финикиян,
Воздвигнутый среди Ливийских диких стран.
Дидоне надлежит трон, скипетр и порфира,
От братней лютости убегшей втай из Тира.
Пространна повесть вточь беседовать о сем,
Но оную тебе вократце я повем.
Сихей, с кем чувствия делила все Дидона,
Меж знаменитыми болярами Сидона
Превыше всех блистал имуществом своим,
Несчастною вельми супругою любим.
Сам Вил, ее отец, к сему ее вельможе
Во цвете младости возвел на брачно ложе.
По нем Пигмалион наследовал престол —
Тиран, чудовище, составленно из зол.
Сей варвар, лютою враждою распаленный
И сребролюбием несытым ослепленный,
Во храме, где Сихей втай жертву приносил,
Нечестия рукой кинжал в него вонзил,
Не уважая, коль от сицева урона
Восплакати должна сестра его Дидона.
И многи дни свое убийство сокрывал,
Надеждой ложной льстец сестру упоевал.
Впоследок спящей ей средь сонного виденья
Является супруг, лишенный погребенья.
Представ пред одр ее, подъемлет томный зрак,
На коем мертвости напечатлен был мрак;
Утаеваемый студ дому ей сказует,
Кроваву грудь, мечем пронзенну, показует,
И роковый алтарь, священно место жертв,
При коем от руки злодея пал он мертв.
Советует навек ей отчество оставить
И в чуждые край течение направить;
Сокрыто под землей сокровище свое
Творя ей вестно, тем напутствует ее.
Встревоженная сим видением Дидона,
Готовит спутников бежать Пигмалиона.
Собщаются с ней те в исканьи чуждых стран,
Кому опасен был иль мерзостен тиран.
Случившися суда отягощают златом;
Несет по глубине на флоте ветр крылатом
Богатство, чем душа царева разжжена.
Отважно действие; вождь оного — жена.
По трудном плаваньи сея страны достигли,
И град, кой узришь днесь, на месте том воздвигли,
Названье Бирзою которому дала
Окрестность, кожею обмеренна вола».
Начату повесть сим Венера прекратила.
«Но вы из коих стран? Куда ваш путь?» — спросила.
При слове сем Еней от сердца стон извлек.
«О, если б с самого начала, — рождьшей рек,—
Несчастия мои я стал повествовати,
И время бы тебе дозволило внимати,
Вечерня бы скоряй возникнула звезда,
Я нежели б скончать мог повесть всю труда.
Из древней Трои мы, от греков коя пала,
(До слуху вашего коль Троя достизала),
По грозной странствуя морь разных глубине,
Случайной бурей к сей привержены стране.
Я есмь Еней, о ком молва гремит трубою,
Спасенных кой богов влачу средь вод с собою.
Ищу Италии, где праотец мой жил,
Которого Зевес с Електрою родил.
В двадесяти судах предался я пучине,
Последуя судьбам и рождьшей мя богине;
Теперь остались седмь, сокрушены от волн,
Сам нищ и никому незнаем, скорби полн,
Скитаюсь по степям ливийским, чужестранец,
Европы отчужден, из Азии изгнанец».
Венера, речь преяв: «Кто б ни был ты таков,
Не вовсе ты, — рекла, — оставлен от богов,
Когда возмог в сии достигнути границы:
Предстани пред лице Тирийския царицы.
Предвозвещаю я: друзья твои спаслись,
Неложным коль меня учила мать приметам
По птичьим прорицать о будущих полетам.
Взгляни на сих вверху двенадцать лебедей,
На их смыкание во прежний строй грудей.
Ниспад с превыспренней Зевесова перната
И вринясь во среду полка сего крылата,
По воздуху его пространну разгнала;
Чуть лебеди корысть не сделались орла.
Днесь ищут места сесть, и, не теряя строя,
Друг за другом они садятся для покоя.
Как крылием они взыграли закружась,
Пустили сладкий глас, опять во сонм сложась.
Флот тако твой достиг пристанища чрез волны,
Иль парусы его в то вносят ветра полны.
Ты точию дерзай и благодушен будь,
С поспешностью гряди во предлежащий путь».
Рекла, и выею, отвращшися, блеснула,
Глава ее воней божественной дохнула;
Спустяся по пятам, одежда повлеклась,
Шаг зрети дал, коль вся в богиню облеклась.
Что мать его — сия, уверясь чудесами,
Сопровождал ее он сими словесами:
«Почто и ты толь крат, сретаяся со мной,
Мечтою льстиши мне, жестокая, одной?
Почто со сыном сплесть руки не удостоишь,
Обманчивое с ним беседованье строишь?»
В роптаньи сицевом, Ахатом провожден,
Как повелела мать, грядет во Карфаген.
Венера мглою их густою одевает,
И тем от зрения народного скрывает,
Дабы никто не мог их шествия пресечь,
Иль, любопытствуя, вступити с ними в речь.
Сама, вознесшися в селения эфирны,
Летит во Паф, где ей благоухают смирны;
Венками алтари украшены стоят,
Далече кои свой шлют окрест аромат.
Два путника, несясь ведущей их тропою,
Восходят спешною на верх горы стопою,
Котора к строимой столице прилегла
И ону очесам открыта всю могла.
Чудится вождь троян великолепью града:
Где прежде кущ был ряд, там здания громада;
Чудится врат красе и башен высоте,
И улиц камнями устланных чистоте,
Бесперерывному работающих шуму,
Которых упразднял и руки труд и думу.
Иные стены, твердь их жительства, кладут,
Другие к облакам верх крепости ведут,
Катают по земли потребны для строенья
Или подъемлют вверх огромные каменья.
Здесь ров, где каждого быть храмине, ведом;
Там зиждут пристань, там для зрелищ пышный дом;
Иссечены из гор матерых камнем диким,
Влекут столбы красу театрам превеликим.
Так пчелы в летний день, как солнце востечет
И трудолюбье их из улий извлечет,
Под чистым воздухом, приятно растворенным,
Летают по лугам, цветами испещренным,
И члены бременят корыстию свои;
Жужжат со старыми там юные рои.
Одни в влагалищах мед, тиская, сдавляют,
Другие нектаром их новым добавляют.
Те, с поля общников сретаючи своих,
От приобретений облегчевают их,
Иль, праведной шумя противу трутней бранью,
Напрасной не дают им пользоваться данью.
Кипит работа их, не тщетен труд и пот,
Далече в воздухе благоухает сот.
Еней, на здания взирая, восклицает:
«Блаженны, коих град до облак возницает!»
Мглы мраком сам одет, народа во толпы,
Невидим никому, несет свои стопы.
Стоял зеленый лес во сердце нова града,
Которого была тень жителям прохлада.
Преплыв сидонцы понт, где ветр лютел стоня,
В сем лесе под землей нашли главу коня,
В прознаменованье обильных недер оной
И доблести людей, явленну им Юноной.
Дидона в честь сея владычицы небес
Воздвигла пышный храм в средине сих древес;
Обвешен дары, где сиял кумир богини,
Великолепия был полон дом святыни.
Там праг со вереи? под медию блистал,
Преклады той же крыл и створы все металл.
Здесь зрелище очам Енеевым предстало,
Которо мрак его уныния разгнало;
Впервые счастьем здесь польститься он дерзнул,
В душе его живой надежды луч блеснул.
Меж тем, как, ждя во храм пришествия царицы,
Он окрест возводил испытные зеницы;
Чудился хитрости художничиих рук,
Многообразному стечению наук:
Увидел на стенах великие картины,
Где кисть представила троянской злость судьбины,
Десятилетной все сражения войны,
Которы уж молвой везде разглашены.
Написан был Приам с двумя Атрея чады,
И грозный Ахиллес, на всех их полн досады.
Остановяся тут, «О друже мой, — гласит
(Ток слезный лик его при слове сем росит), —
Куда не пронеслось троянское несчастье?
Свет полон наших бед: все емлют в них участье.
Се наш Приам! и здесь мзду должну имать честь,
И сострадание к напаствуемым есть.
Отринь, Ахате, страх: кто славен, тот не тужит:
Слух наших бедствий нам в спасение послужит».
Глася и в живопись вверяя взор очес,
Питает ею дух и льет потоки слез.
Он видит, как на тех сраженьях окрест Трои
Тут греков в тыл разят фригийские герои;
Там в шлеме под пером, жмя фригов, Ахиллес,
Как вихрь, летит сквозь брань на быстроте колес.
По белизне шатров, во близости оттоле,
Слезя распознает фракийский стан на поле,
Где нощью Диомид рать Резову посек
И роковых коней завременно увлек,
Не дав коснуться им лугов при Трое злачных,
Ниже напитися от Ксанфа струй прозрачных.
Обезоруженный там виден был Троил,
Несчастный юноша, соперник слабых сил,
От Ахиллесовой низринутый десницы
И навзничь с праздный висящий колесницы,
Влеком свирепыми по полю битв коньми,
Имущий персты рук препутаны вожжьми;
Растрепанны власы влачатся срамно долу,
Кровавая глава о землю бьется голу;
Пробивше грудь копье и вышедше в хребет,
Пыль режа острием, черту по ней ведет.
С заплаканными се троянки очесами,
Со распущенными, в знак горести, власами,
Биюще в перси, вопль пускающе и стон,
Грядут к Палладе в храм, неся ей в дар пеплон;
Потупивша свой взор, во знамение гнева,
Стоит, не внемля их, оружемощна дева.
Представлен Ахиллес, кем окрест Трои стен
Бездушный Гектор был три раза овлачен,
И кой, содеянна к усугубленью срама,
За выкуп оного мзды требовал с Приама.
Но тут уж восстенал всей внутренней Еней,
Как колесницу, щит и дружний меч с броней,
Доставшийся врагу жалчайшею корыстью,
Труп Гектора, живой изображенный кистью,
И с распростертьем рук, с слезами по лицу,
Приама созерцал, притекша зол к творцу!
Меж греков и себя познал военачальных,
И страшные полки от стран востока дальних,
Которых, подкрепить Приамов зыбкий трон,
Во Фригию привел чернеющий Мемнон.
Там, истинным огнем геройства пламенея,
Прекрасных ратниц вождь течет, Пентесилея;
По образу рога смыкающей луны
У воинства ее щиты изогбены;
Не покровен сосец всем окрест показует,
Златое ткание ей грудь опоясует;
Видна меж тысячей, вращает бурну длань,
И дева, не страшась, с мужами деет брань.
Енею, в капище недвижиму стоящу
И в изумлении на живопись смотрящу,
Дидона се во храм, в сопутствии своих,
Восходит, шаг ее величественно тих.
Диана коль красна, когда девиц в средине,
Евроты на брегу иль Кинфа на вершине,
Плясаний стройных вождь, веселый водит хор;
Теснятся круг нее несчетны нимфы гор;
Она с трясущимся за рамены калчаном
Всех высит, шествуя, величественным станом;
Созерцевая дщерь и зрак свой в ней любя,
От зельной радости Латона вне себя.
Толикой красотой царица знаменита,
Толь зрелась в шествии, меж прочих, сановита,
Споспешествующа воздвижению стен
Державе, коею цвесть должен Карфаген.
Внесяся дале в храм, исполненный народом,
При дверях алтаря, под распростертым сводом,
Со стражей близ нее, на свой воссела трон
И стала подданным предписывать закон;
По произволу им делить труды на части
Или по жребию, как той восхощет пасти.
Во долге сицевом труждающейся ей,
Се зрит вдруг странное видение Еней:
Сергест, Анфей, Клоанф и прочие трояне,
Соплававши ему пред сим во океяне,
По дальным бурею рассыпанны краям,
За сонмом сонм, текут во Карфагенский храм.
Во духе, страхом вдруг и радостью объятом,
Желал бы тут Еней их сретити с Ахатом,
Объять и дланями со други соплестись,
Но, полн сомнения, к ним медлит понестись;
Сокрытый в облак, ждет познати их судьбину,
Их место кораблей, и входа в храм причину.
Со кажда корабля известное число
Старейшин вопль во храм и жалобы несло.
Коль скоро пред лице Дидонино предстали
И дозволение к вещанию прияли,
Великий словом муж тогда Илионей
С спокойным духом стал беседовати с ней:
«Царица, кою Зевс ущедрил град создати
И дики племена законом обуздати!
Трояне, жалости достойные и слез,
Которых бурный ветр сквозь все моря пронес,
Тя молим, в бедственном нас случае защити
И от огня наш флот грозящего исхити;
К благочестивому твой роду слух простри
И милосердия очами нань воззри.
Мы прибыли сюда не с помыслом набега,
Чтоб, вас ограбя, плыть с корыстию от брега.
Нет, наглость сицева не внидет в нашу грудь,
И низложенным льзя ль далеко толь дерзнуть.
Предел есть гречески, Есперия слывущий,
Обилен туком нив и бранию могущий,
Питавый разные от века племена,
Енотрян в древние жилище времена,
Днесь новых повнегда в нем дом родов основан,
Глаголют, что по их вождю преименован
Италиею сей потомками предел;
Во оный по волнам троянский флот летел:
Как буря, дунута внезапу Орионом,
Сопровожденная стихий ужасным стоном,
Вдруг нашим налегла опасна кораблям
И разметала их по бездне и мелям.
Мы, кои от хлябей по счастию спаслися,
Ко брегу вашему, сонм малый, принеслися.
Но кий вселяется в сей области народ:
Не человеческий, звереподобный род;
Совместна ль такова словесным лютость нрава?
Гостеприемства нам не дозволяют права;
С дреколием на нас, со бранию летят
И при последнем стать прибрежий претят.
Коль смертных меч вдохнуть не силен в вас боязни,
Вы праведных небес вострепещите казни.
Вождем нам был Еней, и верой, и войной,
И праводушием прославленный герой.
Коль рок его хранит в пределах горня мира,
Под животворного простертием эфира,
И он еще не пал ко теням в недра тьмы,
Под солнцем ничего не убоимся мы;
И ты познаеши, что человеков другу
Явила ты свою, монархиня, заслугу.
И во Сицилии для нас довольно мест
И выгод к житию: там правит наш Ацест.
Дозвольте лишь суда на береге поставить
И разрушенные в них части переправить;
Да если возвратим сообщников, царя,
Со радостью в Латий простремся чрез моря;
Но ежели вконец, о горе, мы погибли,
И средь дыханий тех, наш кои флот расшибли,
Тебя, всещедрый царь, дражайший вождь троян,
И юного пожрал Иула океян,—
Да вспять в Сицилию к Ацесту возвратимся,
От коего стяжать готовы домы льстимся».
Так рек Илионей; троян всеобщий шум
Последовал его изображенью дум.
С лицем, исполненным стыденья и привета,
Царица ждущим им из уст ее ответа:
«Возблагодушствуйте, о странники, — речет,—
Да всяка прочь печаль от ваших душ течет.
Вселение мое средь незнакома дола
И новозданного колеблемость престола
Мя нудят мой предел толь строго защищать
И всяким вход к нему пришельцам воспящать.
Кому Енеев род и честь не вестна Трои,
Войны ужасной гром и славны в ней герои?
Не вовсе в тирянах бесчувственны сердца,
Не столь от них далек свет солнцева лица.
В Гесперию ли вы, Сатурна древле в царство,
Иль в Сицилийское влечетесь государство,
Во безопасьи вас туда препровожду
И всем к напутию потребным награжду.
Не согласитесь ли со мной в сем сести ските:
Се град, что зижду, ваш; суда на брег влеките.
Вы будете мои: на тирян и троян
Щедроты равный дух мной будет пролиян.
О, если б гневны вас примчавши к нам стихии
И вашего царя привергли ко Ливии!
Но я по взморию нарочных разошлю,
Все Африки концы исследить повелю,
Не сретится ль, блудяй где в граде иль в дубраве,
По счастливой из волн на берег наш избаве».
Герой и друг его, толь лестный вняв привет,
Стремятся исскочить из-подо мглы на свет.
Богинин сын, Ахат, речет к Енею сице:
«Что мыслишь днесь, почто коснишь предстать царице?
Всё видишь в целости, сопутников и флот;
Лишь нет единого, которого средь вод,
Нам зрящим, алчна хлябь с урчаньем поглотила;
Всё прочее сбылось, как мать предвозвестила».
Он рек, и абие над ними висша тень
Преходит, отончав, во светлый ясный день;
Еней стояй был зрим сияющ по премногу,
Лицем и рамены подобящийся богу.
Сама ему тогда вдохнула мать красы:
Блистали лепотой небесною власы;
В лице румяная начертавалась младость,
Дух бодрый во очах, лиющий смертным радость.
Как ищуще снискать хвалы всеобщей плеск
Искусство придает слоновой кости блеск;
Как злато, круг сребра иль мрамора сияя,
Желтеет, их красу собою удвояя, —
Венерин тако сын, средь храма возблистав
И пред тирийскую царицу вдруг представ:
«Се здесь, — возопиял, — Еней, искомый вами,
Спасенный от хлябей с троянскими сынами.
О ты, которая одна под небесем
О бедствии троян подвиглась сердцем всем,
Котора нас, позор всех в свете человеков,
Остаток жалостный от кровопийства греков,
Ведущих слезны дни во гнусной нищете,
Влачимых по земли и моря широте
И из несчастия ввергаемых в несчастье,
Приемлешь твоего сожития в участье!
Благодарение достойное принесть
Не в силах я тебе, и все, колико есть
Троян, рассыпанных по земноводну кругу,
Не могут отплатить толикую заслугу.
Да небо, ежели есть кое от высот
Цветущих на земли призрение доброт,
Коль правда имать где меж человек успехи
И совесть чистая, мать истинной утехи,
Тебе, услышавшей болезни нашей глас,
Достойно сотворят возмездие за нас.
Коль счастлива во мир ввела тебя планета!
Кто был отец и мать такой отрады света!
Доколь источники во море бег кончать,
Высоких гор верхи древесна тень венчать,
Доколь созвездьями сияти небо станет —
До толе честь твоя и слава не увянет.
В кий света край меня ни повлечет судьба,
Везде мои уста похвал твоих труба».
То рекши, на друзей взор радости кидает,
Илионею длань десную простирает,
Сергесту шуюю, дав Гию свой привет,
Клоанфа и других в объятия зовет.
Дидона, созерцав внезапу пред собою
Героя, строгою гонимого судьбою,
От изумления безмолвна пребыла;
Опомняся, ему: «Богинин сын, — рекла, —
Кий толь суровый рок подвижника терзает
И сицевы на тя зол бури воздвизает, —
Какая к варварам враждебна гонит мощь?
Так ты, Еней! тебя среди Идейских рощ
Венера, преклонясь к любовной с смертным неге,
Анхизу родила на Симоенда бреге!
Мне памятно, как Тевкр, изгнанец от отца,
Прибег в Сидон искать в чужой земле венца;
От Вила, рождьша мя, ждя помощи в том сильной,
Пленивша в оны дни Кипр жатвами обильный.
С тех пор уведала и Трои в плен взятье,
И греческих царей, и имя я твое.
Враг будучи троян, он мужество их славил,
И в честь себе свой род влещи из Трои ставил.
И тако, странники, труд коих облегчить
Я рада, внидьте к нам под кровы опочить.
Подобный вашему рок верг меня поныне,
Впоследок дал мне в сей спокоиться пустыне,
Бедами, коими сама искушена,
О бедствующих я жалеть научена»,
Вещаньем сицевым Енея утешает
И во чертоги с ним монарши поспешает;
В знак радости велит отверзти каждый храм
И жертвы приносить торжественны богам.
Шлет двадесять волов ко краю волн пучинных,
На флот его, и сто свиний хребтощетинных,
Одеянных волной сто с агнцами овец;
Довольство шлет вина, веселия сердец.
В чертогах, блещущих великолепьем злата,
Для пиру средняя назначена палата,
На хитротканных где обоях и коврах
Горит червленый цвет, рожденный во морях;
Сосуды по столам сияют драгоценны,
На коих мудрою рукой напечатленны
Тирийских зрелися владетелей дела,
От коих пышна свой Дидона род вела.
Асканий первый тут втекает в мысль Енея;
Он, отчею к нему любовью пламенея,
Ахата шлет на флот, да вестник сих отрад
Не медля приведет он детище во град:
Родителева в нем о сыне мысль не дремлет;
Иул весь ум его и сердце всё заемлет,
Повелевает им несть дары не косня,
Из илионского исторжены огня:
Златоистканную великолепну ризу,
От верха швением пестреющу до низу;
Покров, на коем вкруг алелися листы,
Аканфа чем в полях кудрявеют кусты;
Убор, из Греции Геленой увезенный
Тогда, как дух ее, любовию пронзенный,
Занес ее в Пергам на беззаконный брак,
Пречудный Леды дар, в усердия к ней знак;
Венец драгой цены, блистали где совместны
И злато чистое, и камения честны;
Монисто, от страны восточныя жемчуг,
И скипетр, бисером сияющий вокруг;
Убранство, что во дни цветуща фригов трона
Царева старша дщерь носила Илиона.
Да повеление героя совершит,
Не тратя времени, Ахат на флот спешит.
Но новые меж тем коварства составляет
И новы хитрости Венера умышляет,
Да Купидон, прияв Иулов рост и взор,
Грядет тирийския владычицы во двор,
И, дары предложив троянские пред нею,
Воспламенит в ней грудь любовию к Енею.
Страшит сомнительный любви богиню дом,
Народ, ко хитрости природою ведом,
Наветующия Юноны гнев тревожит,
Тьма нощи сверх того печальны думы множит;
К Ероту убо взем прибежище свое:
«О сыне, щит, — речет, — могущество мое,
Мой сыне, кой един пренебрегаешь стрелы,
Чем сверг Тифея Зевс во адовы пределы!
К тебе, о божество, прибегнуть нужусь я,
И помощи молю смиренно твоея.
Как носится Еней, твой брат одноутробный,
Среди жестоких волн, гоним Юноной злобной,
Не безызвестен ты, о сыне мой, о сем,
Ты часто состенал мне, плачущей о нем.
Днесь он у тирской дни царицы провождает,
Что всякими его приветствы услаждает.
Меня сомнение колеблет и боязнь,
Чем кончится сия Юнонина приязнь.
Богиня, кая мстить нам всюду предприемлет,
В сии толь важные минуты не воздремлет.
И тако, да удар ударом упрежду,
Дидону заразить любовью я сужду;
Любовью зельною, всяк час сильняе жгущей,
Никоим божеством смягчитись не могущей.
Внемли, о сыне мой, днесь мнение мое,
Ким образом тебе исполните сие.
Асканий, коего благоцветуща младость
Предлог моей любви и вечна сердцу радость,
Зовом отцем, во град простерть свой должен ход
Со дары от огней спасенными и вод.
Сего на время сном глубоким усыпленна
И нежным сил своих нечувствованьем пленна
В Идалию, холмов и зелени красу,
Иль злачной я на верх Киферы пренесу,
И в роще где-либо священной препокою, —
Да не возможет нам препоной быть какою.
На нощь едину ты в него преобразись,
И как дитя в лице дитяти покажись.
Когда средь роскоши во пире бесприкладной,
Средь питий, от лозы рожденных виноградной,
Дидона тя начнет, любуясь, обымать,
Лобзати с нежностью и к персям прижимать, —
Потщись во грудь ее вдохнута огнь любови
И сладкий яд по всей распространити крови».
Ерот, вняв рождьшия всевожделенный глас,
Велению ее послушен, в той же час
Крыле с себя и тул с поспешностью слагает,
Веселым шествием Иулу подражает,
Венера коему во члены сон влияв
И в собственны его объятия прияв,
На идалийские вершины всеприятны
Почити во кусты преносит ароматны,
Где лик его, со всех приосеняя стран,
Благоухающий объемлет майеран.
Уже со кораблей во Карфаген преходит
Со дары Купидон; Ахат его предводит.
По достижении чертога она стен,
Великолепному кой пиру посвящен,
Уже посереди одра златокованна,
Преиспрещенными коврами изустланна,
Под сению, где блеск величий не мерцал,
Царицу Тира он сидящу созерцал;
Уже Еней и с ним троянские вельможи
На горды возлегли под червлению ложи.
Раби, как древним был обычай областям,
Для умовенья рук пред вечерей гостям
Разносят воду вкруг и для отертья дланей
Убрусы мягкие из тонких лена тканей.
Из кошниц вземлемый раскладывают хлеб;
Для разных слуг толпы назначены потреб.
Пятидесяти долг рабынь был стол чредити
И благовония во честь богов курити.
Кроме заемлемых сей должностью девиц,
Сто бодрых отроков и сто отроковиц
Трапезу снедными вещьми обременяют
И винами златы сосуды наполняют.
Сидонских такожде великий сонм вельмож
Заяти приглашен остаток пестрых лож.
Дивит Енеев дар, дивит Иул их взоры,
Горящий в боге зрак, притворны разговоры;
Хламида, кажуща черчения златы;
Покров, где алые виются вкруг листы.
Дидона паче всех, определенна роком
К грядущей гибели, на всё зрит жадным оком,
И зрением в себе сугубит страсти жар;
Пленит ее дитя и драгоценный дар.
Объяв родителя, и тысячу ласканий
Как сын ему явя, мечтательный Асканий
К царице подступил; она взирает нань,
И сердце шлет ему при каждом взгляде в дань;
Целует, на свои колена воспримает
И нежных ласк в жару ко груди прижимает;
Не видит, коль ее грядущий жребий строг,
Колико страшный днесь ей полнит недро бог.
Ерот, по матерьню произведенью дея,
Из мыслей гонит вон Дидониных Сихея
И покушается любовну страсть вдохнуть
Во праздну и любить давно отвыкшу грудь.
По снятьи брашн, на стол потиры поставляют
И виноградными те соками венчают.
Возник приветственный по всем чертогам шум,
За гласом слышен глас, веселых вестник дум.
Лампады сыплют свет со свода позлащенна,
И светочами ночь во полдень превращенна.
Царица Тирская, обращься ко своим,
Златого, каменьем сияюща драгим,
Востребовала тут перед себя потира,
Кой древле Вил и все по нем монархи Тира
Употребляли в честь всевышним на пирах,
При возлиянии жертвоприносных влаг.
Наполнив той вином и выспрь держа в деснице,
Безмолствующим всем провозгласила сице:
«О Зевс, даяй покров пришельцам чуждых стран!
Благоволи, да сонм сидонян и троян
Сей день во радости велицей препроводит;
Да память оного из рода в род преходит.
Присутствуй с нами, Вакх, веселия творец,
И Ира кроткая, спокойных мать сердец.
Вы, подданны мои, любезны чада Тира,
Явите средь сего приязнь возможну пира».
Рекла и, восклоня златую чашу в дол,
Капль мало возлила, всевышним дань, на стол.
Сей жертвой повнегда трапезу оросила,
Сама от чаши той устами лишь вкусила,
Вкусив, к стоящу близ Битию подает,
Со приглашением, да бодрственно пиет.
Он, чашу от нее прияв рукою смелой,
Где пеною вино еще мутилось белой,
Приблизить ко устам минуты не коснил
И разом всю до дна, как начал, испразднил.
По нем участники торжественного пира
Друг за другом пиют из блещуща потира.
Во время пития, их радостей в часы,
Иопас, длинными гордящийся власы,
Во позлащенную кифару ударяя
И ударениям свой глас соразмеряя,
Гортанью громкою те таинства поет,
Которые Атлант великий вывел в свет.
Он бег поет луны, и солнечно затменье,
Словесной твари, птиц, зверей происхожденье;
Причины, в облаках родящи грома треск,
Дожди, и снег, и град, и быстрых молний блеск;
Гиад, сугубого Триона, и Арктура,
Какими свойствами снабдила их натура;
Почто толь спешно в понт катится зимний день,
И летом нощь почто толь косно сыплет тень.
Во честь гремящих струн и сладкия гортани
Сонм тирян и троян согласно плещут в длани.
Дидона к страннику вещать не престает
И жадно яд любви, несчастная, пиет.
То, в жалости, его о Гекторе вопросит,
То бедствующего во речь Приама вносит;
Знать хощет, с каковым оружием Мемнон
Защитить притекал фригиян зыбкий трон;
Коль бодры кони те и каковых признаков,
Которых Диомид увел из стана фраков;
И како по кострам поверженных телес
Сквозь вражий строй летал свирепый Ахиллес.
Так, страстью движима, беседу распложала,
«Иль паче с самого, — рекла меж тем, — начала
Во всей подробности, о вожделенный гость,
Поведай нам теперь судьбины вашей злость,
Несчастной Трои плен, кознь греков и тиранство,
Твое и спутников плачевнейшее странство:
Блудяй из края в край, седьмой уже ты год
Влачишься по брегам и по пучинам вод».
