Архив стихотворений Василия Курочкина

Не о едином хлебе жив будет человек.

Хоть одной юмористической,
Но любитель я словесностия
И талант мой пиитический
Должен гибнуть в неизвестности.

Нет! Зачем пустая мнительность?
Вдохновенья полный ясного,
Воспою благотворительность я
Отвернувшись от несчастного.

Тщетны все благодеяния
Без высокого смирения я
Лотереи и гуляния,
Сборы, лекции и чтения,

Малонравственные повести,
Пляски вовсе неприличные…
Ах! Добро творят без совести
Благодетели столичные!

Где тщеславие неистово,
Там добра не будет прочного,
Медный грош от сердца чистого
Больше ста рублей порочного.

Что в ней, в помощи существенной,
В хлебе братье голодающей,
Если правдой невещественной
Не украшен помогающий?

Не пойду в концерты бурные,
Не пойду в спектакли модные я
Будь они литературные
Или просто «благородные».

Хоть сестру мою, жену мою
Нищета постигнет в бедствиях,
Я и тут сперва подумаю
О причинах и последствиях.

Где помочь нельзя по строгому
Завещанию народному, я
Ни гроша не дам убогому,
Ни крохи не дам голодному;

Помогу словами звучными,
Наставленьями житейскими
И речами ультраскучными,
И стихами лжебиблейскими;

Дам понятия полезные
О предметах невещественных.
Ах! Не всё же реки слезные
Лить о бедствиях существенных.

Сколь славен господин Скарятин,
Изобразить двуногий слаб;
Людской язык лицеприятен.
Зато правдив табунный храп.

Чего не выразит словами
Российских звуков алфавит,
Мы нежно выскажем хвостами
И звучным топотом копыт.

Подобно господину Бланку,
О коем слух проник и к нам, я
Людскую показав изнанку,
Он дорог сделался скотам.

Освободясь от взглядов узких,
Нечеловечьим языком,
Как добрый конь, все сходки русских
Он назвал смело табуном.

Он человек без чувства стада,
Царю зверей дал карачун, я
Его принять за это надо
Почетным членом в наш табун.

Дадим ему овса и сена
За то, что он, по мере сил,
Разоблачил «Ледрю-Роллена
И Чернышевского убил.

И пусть журналы с завываньем
Начнут глумления над ним;
Табунным топотом и ржаньем
Мы свист журнальный заглушим.

Нейтральная новогодняя здравица

Друзья мои, мы строго нейтральны
На свой, чужой и на казенный счет;
Но русский же завет патриархальный
Велит встречать шампанским Новый год.
Смотрите, вот: кипучею игрою
Дух Франции в бокалах засверкал…
Подымем же свободною рукою
За Францию хотя один бокал!

Естественной к своей земле любовью
В сознании оправдана война,
Народный меч святым стал, если кровью
Родных детей земля окроплена.
Права земли дает сама природа я
Тому и хлеб, кто ниву запахал.
Подымем же, во имя прав народа,
За Францию еще один бокал!

Вне жизни нет искусства, нет науки!
В Париже я центр и знаний и искусств.
Не ум, сердца сложили эти звуки я
В сердцах людей нет нейтральных чувств.
Народам чужд пригодный для скитаний
По всем дворам туманный идеал.
Подымем же, во имя светлых знаний,
За Францию еще один бокал!

Растет, растет в Германии гединойх
Союз штыков, но Франция одна я
И под сапог, подбитый дисциплиной,
Изменою повергнута она,
Чтоб новые гражданственности всходы
На почве их он в корне затоптал.
Подымем же за будущность свободы,
За Францию еще один бокал!

За будущность? Но даже в наше время
В России уж былого рабства нет.
Где ж брошено святой свободы семя?
Где равенства блеснул впервые свет? я
Во Франции восемнадцатого века.
Подымем же, во имя тех начал,
Во имя прав природных человека,
За Францию еще один бокал!

Двойную цепь, впотьмах, рукой дрожащей
Предательство осаде подает;
Но тверд в борьбе Париж, за всех скорбящий —
В нем думает и действует народ,
В сиянье дня, над тем великим делом,
Которое бог мира указал.
Подымем же я о мире в мире целом я
За Францию последний наш бокал!

Свистать! Свистать!
Нам вторит эхо.
Но, чур! Не лгать
Орудьем смеха!
Приходит срок,
Взял верх обманя
Бросай свисток,
Бери стакан.

Пей, чуть слышна
Фальшивость нотки,
Оксгоф вина
И четверть водки,
Ведро эль-кок,
Эль-кукельван.
Бросай свисток,
Бери стакан.

Чем разделять
Кастратов славу,
Уж лучше спать
Вались в канаву,
Без задних ног,
Мертвецки пьян.
Бросай свисток,
Бери стакан.

Уж лучше, брат,
Пить мертвой чашей
Забвенья яд,
Чем в прессе нашей
Зловонных строк
Впивать дурман.
Бросай свисток,
Бери стакан.

Газетный лай
И обезьянства
Пренебрегай
В величье пьянства.
Оно порок,
Но не обман.
Бросай свисток,
Бери стакан.

Песни, что ли, вы хотите?
Песня будет не нова…
Но для музыки возьмите:
В ней слова, слова, слова.
Обвинять ли наше племя,
Иль обычай так силен,
Что поем мы в наше время
Песню дедовских времен?

Жил чиновник небогатый.
Просто жил, как бог велеля
И, посты хранивши свято,
Тысяч сто нажить умел.
Но по злобному навету
Вдруг от места отрешен…
Да когда ж мы кончим эту
Песню дедовских времен?

Мой сосед в своем именье
Вздумал школы заводить;
Сам вмешался в управленье,
Думал бедных облегчить…
И пошла молва по свету,
Что приятель поврежден.
Да когда ж мы кончим эту
Песню дедовских времен?

Сам не знаю я петь ли дальше.
Я красавицу знавал:
Захотелось в генеральши я
И нашелся генерал.
В этом смысла даже нету,
Был другой в нее влюблен…
Да когда ж мы кончим эту
Песню дедовских времен?

Песню старую от века,
Как языческий кумир я
Где превыше человека
Ставят шпоры и мундир,
Где уму простора нету,
Где бессмысленный силен…
Да когда ж мы кончим эту
Песню дедовских времен?

Да когда ж споем другую?
Разве нету голосов?
И не стыдно ль дрянь такую
Петь уж несколько веков?
Или спать, сложивши руки,
При движении племен,
Богатырским сном под звуки
Песни дедовских времен?

Не бил барабан перед смутным полком,
Как рек он прощальное слово;
И нас только двое я я плакал о нем
Да Гейне, поэт из Тамбова.
На нем не усопших покров гробовой,
Он жив, но скрывается где-то,
Обернут своею последней статьей,
Отживший, с отжившей газетой.
Погрязла среди злоуханных болот
Дружина его удалая
И разве в подземных журналах гниет,
Неслышно рыкая и лая.
Прости же, о критик! Уж ты не тово…
Уж ты перестал быть забавой;
И мы оставляем тебя одного
С твоей непотребною славой.

Поморная муза резва:
В стихах, понимаете, надо
Уметь, как расставить слова,
Чтоб свистнуло с первого взгляда.

Умеючи надо шутить
С богиней веселых мелодий;
Как вам нужно кушать и пить,
Так нужен размер для пародий.

Богине мелодий верны,
Поморные я все староверы
И скромно, как все свистуны,
Свистят, соблюдая размеры.

За то им богинею дан,
Надежнее стали звенящей,
Для битвы с врагом талисман:
Стих, мягко и нежно свистящий,

Одним услаждающий слух,
Других повергающий в холод,
И главное: легкий, как пух,
Но пошлость дробящий, как молот.

Мы всё смешное косим, косим
И каждый день и каждый час…
И вот добычи новой просим
У «Иллюстрации» и вас.

Две параллельные дороги
Пройти нам в жизни суждено:
Мы снисходительны вы строги;
Вы пьете квас мы пьем вино.

Мы смехом грудь друзей колышем;
Вы желчью льетесь на врагов.
Мы с вами под диктовку пишем
Несходных нравами богов;

Мы под диктовку доброй феи;
Вы гнома злобы и вражды;
Для нас евреи суть евреи;
Для вас евреи суть жиды.

Мы к сердцу женскому, робея,
С цветами, с песнями идем;
Вам их учить пришла идея
Посредством плетки с букварем.

Для нас забавны ваши вздохи;
Для вас чувствителен наш смех.
Увы! Мы с вами две эпохи
Обозначаем вместо вех.

Что ж спорить нам? Простимся кротко
И станем по своим местам,
Вы с букварем своим и плеткой;
А мы с запасом эпиграмм.

Руководство для несозревших старцев и юношей

Я уверен в прогрессе отечества,
В просвещенных стремленьях дворян
Дать богатство наук для купечества
И духовно насытить крестьян,
Но в поспешности юного племени,
Беспристрастно когда я взгляну
С точки зрения «Нашего времени», я
Неурядицу вижу одну.

Убежденный глубоко, что родина
Обновилась и минул ей срок,
По словам господина Погодина,
Дать народам Европы урок;
Ибо к правде дорога затеряна
В исторической фальши веков, я
С точки зренья Бориса Чичерина,
Я ко всяким реформам готов.

Ни малейшей не вижу опасности
И статейку бы мог написать
В пользу так называемой гласности.
Уж наверно прошла бы в печать!
Изумила бы все человечество
Верность взгляда в творенье моем, я
С точки зрения «Сына отечества»
И Ципринусов, пишущих в нем.

Пусть все мнения прямо, сознательно
Возникают с различных сторон,
Ибо Павлов сказал основательно:
«Невозможно-де петь в унисон».
Я согласен, чтоб с мыслию правою
Дан простор был и мысли кривой, я
С точки зренья, покрывшею славою
Льва Камбека с его ерундой.

Появилась везде юмористика.
Все кричат как о чем-то дурном.
Но на днях с наслажденьем три листика
Я прочел в фельетоне одном.
Было столько в нем юмора милого,
Что я понял всю пользу сатир, я
С точки зренья Никиты Безрылова,
Удивившей читающий мир.

Уважая свободные мнения.
Быт, обычай, преданья и род,
Я читаю газет рассуждения
Как философ, юрист, патриот.
Но, конечно, с достоинством барина
Я смотрю беспристрастно на них, я
С точки зрения Бланка, Самарина,
Безобразова Н. и других.

Для меня равноправны все нации,
Ненавистен мне неграми торг,
На сиамцев взглянув в «Иллюстрации»,
Прихожу я в невольный восторг;
Но еврея, греховно упадшего,
Мне «Основа» и разум велит, я
С точки зрения Зотова младшего,
Звать позорною кличкою: жид.

Я на женщин гляжу снисходительно,
С точки зренья ученых врачей,
И с Юркевичем в розге внушительный
Замечаю мотив для детей.
Новый взгляд доктринера московского
В сладкий трепет приводит мой дух, я
С точки зрения Миллер-Красовского,
Разгадавшего смысл оплеух.

Формулируя жизни явления
С соблюдением мер и границ,
Я на все приобрел точку зрения
Из журналов обеих столиц.
Эта точка достойна известности,
Ибо нежным растеньем цветет
В вертограде российской словесности,
Чтобы вкусный дать обществу плод.

I

Отуманилась «Основа»,
Омрачается «Сион»,
«Наше время» в бой готово,
«Русский вестник» оскорблен.

Доктринеров слышны крики
С берегов Москвы-реки,
И в ответ им держат пики
Наготове казаки.

II

На «Наше время» упованья
Я возложил: в нем мысль ясна.
Читай его. Его сказанья
Суть слаще мирра и вина.
Его прогресс не скор, но верен.
В нем наложил на каждый лист
Свою печать Борис Чичерин,
Медоточивый публицист.
Склонись к нему душою нежной,
И ты почиешь безмятежно,
И не разгонит даже «День»
В твоем уме ночную тень.

III

Если «День» тебя обманет,
Не печалься, не сердись.
С «Днем» ненастным примирись,
«День» хороший, верь, настанет.
Сердце в будущем живет;
Только в тех днях будь уверен,
На которые Чичерин
Или Павлов восстает.

IV

Отцы московские, опекуны журналов,
Витая в области доктрин и идеалов,
Великосветских снов, англо-московских дум,
В которой уличной, базарной жизни шум
Не может отравить их олимпийской неги,
Сложили множество внушительных элегий
Про петербургские артели свистунов,
Иррегулярные станицы казаков,
Пустоголовые фаланги пустоцветов
И юбилеями не взысканных поэтов.

Их удержал мой слух, твердят мои уста,
Но всех приятней мне и всех милее та,
Что в «Русском вестнике» является и слишком
Определенный цвет дает зеленым книжкам:
«Бог журналистики! не дай душе моей
Дух озлобления, змеи сокрытой сей,
Дух отрицания неправды, нигилизма,
Но вознеси меня во области лиризма,
Где жизнь прелестною является для глаз
Всеобщей формулой, потоком громких фраз,
Неприменимою к отечеству доктриной,
В соединении с любезной нам рутиной».

V

Слышу умолкнувший звук ученой Чичерина речи,
Старца Булгарина тень чую смущенной душой.

Мы рано стали жить, игривыми мечтами
Действительную жизнь наивно заменив;
Наш вкус, взлелеянный волшебными плодами,
Отбросил зрелые плоды, едва вкусив.
Мы в ранней юности взлелеяли опасный
Людей и общества тщеславный идеал;
Мы сжились сердцем с ним, как с женщиной прекрасной;
Он жажду подвигов и славы в нас вселял.
Он выкинул вдали обманчивое знамя,
Он ложным светом нам сулил счастливый день;
Как мошки мелкие, мы бросились на пламя,
Как дети глупые, свою ловили тень…
Слезами и тоской мы жизни заплатили
За светлые мечты, за вдохновенный взгляд,
За всё, в чём прежде мы смысл жизни находили,
В чём нынче видим мы сомнений грустный ряд…
Жизнь сбросила для нас воскресные наряды,
Мечты о счастии заботами сменя…
Так блеск задумчивый и трепетный лампады
Бледнеет перед светом дня.

Не высок, ни толст, ни тонок,
Холост, средних лет,
Взгляд приятен, голос звонок,
Хорошо одет;
Без запинки, где придётся,
Всюду порет дичь —
И поэтому зовётся:
Милый Пётр Ильич!

Молодое поколенье
С жаром говорит,
Что брать взятки — преступленье,
Совесть не велит;
Он сейчас: «Уж как угодно,
Взятки — сущий бич!»
Ах! какой он благородный,
Милый Пётр Ильич!

Старичков остаток злобный,
Чуя зло везде,
Образ мыслей неподобный
Видит в бороде;
Он сейчас: «На барабане
Всех бы их остричь!»
Старички-то и в тумане…
Милый Пётр Ильич!

С дамами глядит амуром
В цветнике из роз;
Допотопным каламбуром
Насмешит до слёз;
Губки сжав, в альбомы пишет
Сладенькую дичь, —
И из уст прелестных слышит:
Милый Пётр Ильич!

Там старушки о болонках
Мелют, о дровах,
Приживалках, компаньонках,
Крепостных людях…
Он и к этим разговорам
Приплетает дичь;
А старушки дружным хором:
Милый Пётр Ильич!

С сановитыми тузами
Мастер говорить
И умильными глазами
Случай уловить.
Своему призванью верный,
Ведь сумел достичь
Аттестации: примерный,
Милый Пётр Ильич!

Польки пляшет до упада.
В картах чёрту брат;
И хозяйка очень рада,
И хозяин рад.
Уж его не разбирают,
Не хотят постичь,
А до гроба величают:
Милый Пётр Ильич!

Вкруг огня, как бабочка, порхая
И, как пыль, стряхая род людской —
С бледнолицей спутницей луной
Шар земной летит, не признавая
Никаких делений над собой;
Но у всех народов есть преданье,
Что два года — лица без речей —
На ночное сходятся свиданье
(Где-то там — на гранях мирозданья)
Через триста шестьдесят пять дней.

Их свиданье мрачно, как могила
(Это мы в неведеньи своём
Встречу их приветствуем вином):
В столкновеньи свежесть, юность, сила
С разрушеньем, тленом и старьём.
Старый год согнулся у порога:
Он не верит в будущность людей,
Он не верит ни в какого бога,
Потому что видел слишком много
В эти триста шестьдесят пять дней.

Новый год — тот без году неделя —
Тот пришёл, увидел и как тут
Победил предшественника труд!
Он горяч, но в нём, и в самом деле,
Много сил и множество минут.
Но минуты в жизни скоротечны
И в упорной дряхлости своей
Заблужденья, страсти только вечны…
Где ж исход предвидится конечный
Через триста шестьдесят пять дней?

Будет сильно к истине стремленье
И силён невежества отпор;
Совершится правды приговор,
Расточится зло и преступленье,
Как во мраке кроющийся вор;
Вдруг опять, с того или с другого,
Мир свернёт с указанных путей
Поворотом колеса мирского —
И что было, вдруг вернётся снова
Через триста шестьдесят пять дней…

С Новым годом, братья! Сдвинем чаши;
Добрым словом встретим Новый год
И — вперёд! Отважнее вперёд!
Пусть добром нас вспомнят дети наши
И царя благословит народ!
Пусть заря всех дремлющих разбудит
И святого торжества идей
Мрак не сгонит, холод не остудит.
С новым счастьем! И что будет — будет
Через триста шестьдесят пять дней!

Пробираясь житейской дорогой
По колена в грязи иногда —
Я от жизни не требую много
И доволен судьбою всегда.
Я довольствуюсь скудною пищей
И дешёвенькой радости рад;
По понятьям богатых — я нищий,
По понятиям нищих — богат.

Раз, один из хранимых судьбою,
Говоря хладнокровно со мной,
Вдруг как вскрикнет да топнет ногою —
Я не взвидел земли под собой.
Ну уж вышел распудрен, размылен…
Да и тут меня смех разобрал:
Ведь кричит, потому что он силен;
Я молчу, потому что я мал.

Дожидался другого в приёмной:
На душе было так тяжело —
И народ-то кругом самый тёмный,
И погода дурная на зло;
Но и тут я решил справедливо,
Вспомнив мудрой пословицы глас,
Что мы ждём одного терпеливо,
Потому что не семеро нас.

В ожиданьях питаясь мечтами,
Я в одну из тяжёлых минут
Согласился вполне с мудрецами,
Что в стакане надежды приют.
И с судьбой бесполезно не споря,
Рассудил, чтобы весело жить:
Если пить мне случается с горя,
Значит надо и с радости пить.

Как жениться пришла мне охота,
Я недолго и тут рассуждал:
Гардеробишко принял без счёта,
Никаких описей не видал.
Хоть судьба не мирилась со мною,
Так же долог был день бедняка;
Но зато уж ни разу с женою
Наша ночь не была коротка.

За цветами — плоды сладострастья:
Подарит мне подруга детей,
И от этого нового счастья
Станет путь мой ещё тяжелей.
Перед смертью, в семейном совете,
Я всё сердце детям обнажу
И скажу им: «любезные дети!..»
Впрочем, нет! Ничего не скажу.

Пусть проходят житейской дорогой
По колена в грязи иногда;
Пусть от жизни не требуют много
И довольны судьбою всегда.
Роль наставника мне не пристала;
Я и сам не хочу умирать:
Если в жизни даётся так мало,
Так от смерти уж нечего ждать!

Приди ты, немощный,
Приди ты, радостный.

Приди — не знающий
Любостяжания,
Приди — не чающий
С истцов даяния,
Виновных жёнами
Не соблазнившийся
И лишь законами
Руководившийся,
Злом не торгующий,
Добра не давящий,
Споспешествующий
И правоправящий!
Придите, сильные,
Придите, слабые,
Правдообильные!
Придите — дабы я
Деянья честности,
Душевной ясности
Обрек известности
Посредством гласности!

(Элегия)

Семь тысяч триста шестьдесят
Девятый год,
Как человек ползёт назад,
Бежит вперёд;
Семь тысяч триста с лишком лет
Тому назад
Изображал весь белый свет
Фруктовый сад.
Мы, господа, ведём свой счёт
С того числа,
Когда Адам отведал плод
Добра и зла.

Семь тысяч лет пошли ко дну
С того утра,
Как человек нашёл жену,
Лишась ребра;
С тех пор счёт рёбрам у друзей
Мужья ведут,
Когда в наивности своей
Их жёны лгут.
И всё обман и всё любовь —
Добро и зло!
Хоть время семьдесят веков
Земле сочло.

Потом мудрец на свете жил, —
Гласит молва —
За суп он брату уступил
Свои права.
Потом заспорил род людской,
Забыв урок,
За призрак власти, за дрянной
Земли клочок;
За око око, зуб за зуб
Ведёт войну —
За тот же чечевичный суп,
Как в старину.

Прошли века; воюет мир,
И льётся кровь —
Сегодня рухнулся кумир,
А завтра вновь
Встают неправда и порок
Ещё сильней —
И служат порох и станок
Страстям людей.
И спорят гордые умы
Родной земли:
«Что нужно нам? Откуда мы?
Куда пришли?

Должны ли мы на общий суд
Тащить всё зло
Иль чтоб, по-старому, под спуд
Оно легло?
Крестьянам грамотность — вредна
Или добро?
В семействе женщина — жена
Или ребро?
Созрел ли к пище каждый рот?
Бить или нет?»
Так вопрошают Новый год
Семь тысяч лет.

(Песня современного дельца-эпикурейца)

Пусть в Петербурге полмильона
Людей хохочет мне в ответ,
Я ставлю твёрдо, непреклонно
Вопрос: нужна она иль нет?
И вот, приняв в соображенье
Объём вопроса, весь, сполна,
Я смело вывожу решенье:
— Литература не нужна.

Когда есть в обществе идея,
Она получит кровь и плоть —
Так рассуждаю я, жирея
(Спасибо, жиру дал господь!).
Её, среди житейских шквалов,
Выводит практика одна,
А не суждения журналов.
— Литература не нужна.

В былые дни, в былые годы
На всякий час, на всякий день
Писались оды, оды, оды
(Как нынче мыслят: дребедень).
Теперь, чтоб это всё осмыслить,
Есть и «Архив» и «Старина»;
Ну что ж к ним нового причислить?
— Литература не нужна.

Кто гармонических уроков
Возжаждет в струнных звуках лир —
Для тех есть трагик Сумароков
И есть сатирик Кантемир,
Петров, Херасков и Державин —
Живая оных дней струна —
Наш век и без поэтов славен.
— Литература не нужна.

С утра на службе до обеда,
Потом два-три часа обед,
Друзей скоромная беседа
(Понятно, если женщин нет),
Там раут, бал, закуска, ужин,
Ночь для любви и для вина,
Ну… перед утром отдых нужен…
— Литература не нужна.

Но чтоб вседневной прозы плесень
Совсем уж не покрыла нас —
Нельзя порою и без песен
Весёлых, под весёлый час,
Но ведь газеты в честь Эрота
Не пишут гимнов, ни одна!
Да нет и рифм клубничных что-то!
— Литература не нужна.