Собрание редких и малоизвестных стихотворений Валерия Прокошина. Здесь мы сохраняем тексты, которые ищут реже, но они дополняют картину его поэтического наследия и подходят для детального изучения творчества. Больше известных текстов — на главной странице поэта.
* * *
Осьмнадцатого января в Петербурге
АА
Осьмнадцатого января в Петербурге весь день шел снег,
А вечером в воздух кто-то добавил шанели.
Акакий Акакиевич — маленький человек
Вышел на улицу в новой мышиной шинели.
Он прошел по Невскому, оглядываясь по сторонам,
Заметая полой следы просто так, для вида.
Продолжалось время простых человеческих драм,
Над Исаакиевским собором горела звезда Давида.
Что там “Матрица”, “Дьяволиада” или “Ночной дозор”,
На железных крыльях, на серых крыльях роллс-ройса
Он явился в Москву на постылый кремлевский двор:
— Guten tag, — он сказал кому-то. — Сим-Сим, откройся.
И открылись стальные двери и выпал бубновый век
Козырным тузом. За спиной, как всегда, шумели…
Акакий Акакиевич — маленький человек,
Но он встал в полный рост и вышел из гоголевской шинели.
Ты лепил меня на склоне лет
К╟
Ты лепил меня на склоне лет,
Собирая крохи по сусекам,
На краю земли, где жизни нет
Даже горнякам и дровосекам.
Отпусти на волю, старина,
С поля брани.
Что мне эта дикая страна,
Что я — крайний?
Я замешан на твоей крови,
Из муки из дедовых запасов,
Но не ради муки, а — любви,
Между двух нерукотворных Спасов.
Отпусти, я все, что мог, урвал,
Ради Евы.
Что мне этот гибельный Урал,
Что я — левый?
Оглянись: повсюду только пыль,
Пыль веков да царственные яти.
Я ушел от всех, кого любил,
Только ты не разжимал объятий.
Отпусти меня из добрых рук,
Боже, иже!
Что мне этот Екатеринбург,
Что я — рыжий…
Я останусь нынче в Санкт-Петербурге
СБ
Я останусь нынче в Санкт-Петербурге,
Покатаюсь ночью на Сивке-Бурке,
Только ты о прошлом не суесловь.
В переулках Кушнером бредят урки,
Пресловутый топор под брюхом каурки,
В проходных дворах леденеет кровь.
Для тебя, Иосиф и прочих рыжих —
На Фонтанке культовый чижик-пыжик,
Не зови с собой его, не зови.
От прощаний привкус болиголова,
Только ты о прошлом теперь ни слова,
Что с того, что миф у меня в крови.
Не хочу быть сказочником дешевым —
Встань травой, примятой Петром Ершовым.
Город словно налит по грудь свинцом.
Ностальгия шепчется с конвоиром.
Вдоль реки, разбавленной рыбьим жиром,
Фонари стекают сырым яйцом.
В потемневших водах Невы с обидой
Ленинград рифмуется с Атлантидой.
Не заглядывай за погасший край.
Эту ночь делить нам с тобою не с кем,
Мы вернемся в рай опустевшим Невским,
Мы вернемся в рай, мы вернемся в рай.
Осторожнее
Лене Элтанг
Осторо… осторожнее,
Не пролей впопыхах
Из пустого в порожнее:
Эти — ох, эти — ах!
Всеми русскими гласными
Обжигая гортань,
Жизнь уходит оргазмами
Прямо в Тмутаракань.
Никакого события
С точки зрения Ра:
Ну, любовь, ну, соитие —
Ломовая игра.
Привкус щавеля конского
На бесстыжих губах.
В переводе с эстонского
Только — ох, только — ах!
Так предсмертными стонами,
Что уже не сберечь,
По осенней Эстонии
Разливается речь.
Грибной дождь
Это правда, а не ложь:
Серый ёж
Попал под дождь.
Не под крупный, проливной,
А под солнечный, грибной.
Выше самой старой ёлки
Подросли его иголки.
Ёж гуляет и слегка
Задевает облака.
Артхаус
После своей абсолютной смерти
Осип Эмильевич Мандельштам
реинкарнировался
в Мао Цзе-дуне,
чтобы воровать воздух
в Китайской народной республике.
Ворованный воздух –
это Великая Стеклянная стена
между гением и злодейством.
Мне жалко истребленных воробьев
по ту сторону стекла.
Но больше всего мне жаль
двух узкоглазых мальчишек
с бумажным змеем в руках,
которые, задыхаясь от слез,
повторяют одно и тоже:
Спасибо, Мао Эмильевич,
за наше счастливое детство.
Гламур
Перегрызть пуповину, спешить на зеленый свет,
отражаясь в стеклах левым побитым боком,
оставляя сзади свежий кровавый след
между русской матерью и иудейским Богом.
Горько плакать и звать на помощь подобных себе
на своем языке – почти что зверином,
ничего не зная о страшной, как сон, судьбе,
кроме имени в чьем-то списке – казенном, длинном.
Возвращаться через гламурный туннель во тьму,
отражаясь в стеклах ликом своим двуличным,
снова плакать и звать на помощь подобных Ему
на чужом языке – почти что на птичьем.
Елки московские
елки московские
послевоенные
волки тамбовские
обыкновенные
то ли турусами
то ли колесами
вместе с тарусами
за папиросами
герцеговинами
нет не мессиями
просто маринами
с анастасиями
серые здания
вырваны клочьями
воспоминания
всхлипами волчьими
вместо сусанина
новые лабухи
церковь сусальная
возле елабуги
птичьими криками
облако низкое
кладбище дикое
общероссийское
сгинули в босхе и
в заросли сорные
волки тамбовские
волки позорные
Если б можно было жить иначе
Если б можно было жить иначе,
Но проклятья не перебороть:
Мучаюсь… грешу… люблю… и плачу,
Тесную разнашивая плоть.
Только смысла нету – плоть всё тоньше,
И труднее жить, едва дыша,
Потому что гибельней и горше
Созревает к старости душа.
А душа растёт, ей нет предела,
Даже смерть – пространство в сорок дней –
Лишь скорлупка брошенного тела
На случайной родине моей.
Если скажут Enter, я выбираю
Если скажут Enter, я выбираю:
Ноутбук роднее, чем хата с краю
Или чем больница: цена на койку
Десять евро в сутки, и вид на стройку.
Что здесь можно выбрать, скажите честно:
Только день приезда и день отъезда.
Если скажут etcetera… так будет:
Привезут луну на ручном верблюде.
Проплывет она астраханской рыбой
И подскажет страшный, но верный выбор.
Если встать и молча идти на голос,
То в конце концов можно выйти в космос.
Если крикнут Вертер, подкатят бочку,
Я не буду спорить – поставлю точку.
Кич
начиналась музыка типа кич
прилетал на музыку пьяный сыч
заливал о прошлом: ку-ка-ре-ку…
соблазняя филина на току
прибегал на музыку тощий волк
чтоб исполнить русский священный долг
помочиться около трех берез
вспоминая СССР до слез
приползал на музыку сытый уж
повелитель падших, советских душ
прошипев лениво: привет… пока
проскользнул меж грёбаных и УКа
гонит их на родину Божий бич
слушать по ночам постсоветский кич
этот Глюк по-нашему – волапюк
впрочем, и по-ихнему тоже глюк
Карточный домик
Карточный домик – смешная игра.
Мне не построить его до утра.
И не пожить в его сказочном быте.
Дамы лежат, королями убиты.
Перед рассветом вернутся ветра:
Карточный домик – смешная игра.
Строит его только тот, между прочим,
Кто посмеяться над прошлым захочет.
Карточный домик – смешная игра.
Хватит смешить, возвращаться пора
В дом, где меня ждут с тревожным вопросом:
Что я во сне смог увидеть сквозь слёзы.
Мы играли
Мы играли, мы играли
На расхристанном рояле
В бывшем храме типа в клубе, рядом с кладбищем, прикинь.
А теперь стоим у входа:
Кто последний, тот и вода.
Уронила Таня крестик прямо в горькую полынь.
В честь советского погрома
Вышел фуфел из дурдома,
Рассказал про всё, что было. А ты, сука, не сажай.
Мама мыла мылом Милку
А И. Б. сослали в ссылку
То ли в rambler, то ли в yandex, то ли вовсе за можай.
А в России, между прочим,
Секса нет. Мы просто дрочим,
Кто по разу в день, кто – по два… онанист как аноним.
У соседки шуры-муры
С привкусом литературы –
Спать ложится с Мандельштамом, просыпается с другим.
Шла машина с левым лесом,
Фуфел скачет мелким бесом
Между вновь открытым храмом и высоткой на крови.
Жизнь опять идет по кругу:
Где же вьюга? Дайте вьюгу!
Таня плачет, вода водит – все по правде, по любви.
Не кружилась листва
Не кружилась листва,
Хоть все птицы – на юг.
Хоть дожди каждый день
Заливали нам лица.
Не кружилась листва,
Просто падала вдруг,
Как убитая в воздухе птица.
Вырывались из горла
То вздох, то слова.
Память глупой тоской истомилась.
Не кружилась листва,
Не кружилась листва,
Чёрт возьми, ну никак не кружилась!
«Неудачная осень».
Увы, ты права,
Только как бы душа ни бесилась,
Не кружилась листва,
Не кружилась листва.
Голова, как листочек, кружилась.
Чёрный зонт пожелтел.
И промок и продрог
Сад, забывший июля наркозы.
Не кружилась листва,
И был дом одинок,
Согреваясь теплом папиросы.
Невзначай, ненароком
Н. Милову
Невзначай, ненароком
Небесная тишь
Наполняет проёмы колодцев.
Неприкаянным ангелом, друг мой, летишь
За расколотым солнцем.
Задевая осенних пустот кружева,
Два зрачка пропитались дождями.
Но ещё в них, покамест, наивность жива –
Восхищаться друзьями.
Мимо окон
И мимо обветренных крыш
И жилищ окаянных уродцев
Неприкаянным ангелом, друг мой, летишь
За расколотым солнцем.
Так, прохожих своих задевая крылом,
Пролетает прозрачнейший ветер.
Странно-странно потом и печально притом,
Будто ангела встретил.