1.
… А я проспал зарю,
как будто ночью
штудировал премудрости Эйнштейна,
иль разгружал с картофелем вагоны,
иль сделал женщиной тебя.
Но не было того —
я просто спал,
наверно, отсыпался
за всю бесчетность будущих бессонниц.
А ты смотрела в молодое утро:
как лепестком росы напился гном,
как пролетел над солнцем лебедь белый,
качая отмороженным крылом.
И вертолет — большая стрекоза,
синь неба вентилировал над лесом.
А озеро сверкало перламутром,
в нем окуни хвостами поводили,
как в танце бёдрами крутыми индианки,
и выползал туман из перелеска:
там, видимо, раскуривал всё утро
кривую трубку врубелевский Пан.
Глубокие, бездонные глаза.
Их вброд не перейти,
в них тонут тайны.
Я не одной из них не разгадал,
а если б разгадал,
то стал пропойцей иль великим…
Проснулся я,
со лба откинул кепку,
пропахшую травой и земляникой.
А рядом ты,
на корточки присев,
забыв укрыть колени тонким платьем,
рассматривала спелыми глазами,
как на коре сосновой навернулась
ещё живая капля янтаря.
Я подозвал тебя,
ты подошла
доступная, простая, как не чудо…
…
И я искать уехал чудеса,
и не куда-нибудь —
за тридевять земель.
2.
Обнял мне ногу кирзовый сапог,
и целовал в лицо небритый ветер,
рассветы поднимали на леса,
где я над рыжим,
над лохматым солнцем
играл земной звездой электросварки.
Читал стихи на коренастой койке.
Насквозь
смолистым, пихтовым наваром
пропах,
как будто сделан был из пихты.
И в лес, подобно Пришвину, влюбился.
Так год прошел.
Я чуда не нашел, хоть видел женщин
и не только видел.
И ты приснилась мне…
Зимой,
когда на стеклах
оледенели белые прибои,
да ветры похотливо выли в трубах.
Всё в том же платье,
утром земляничным,
когда на небе облако седое,
похожее на Африку по форме,
отогревало на веселом солнце
простуженные в полночи бока.
Назвал я имя —
ты не подошла,
ты даже не услышала мой голос.
Живая, недоступная, как чудо,
присела возле мягкой мшистой кочки,
по-детски вольно,
платья не оправив,
беседуя с ушастым, мудрым гномом,
янтарную разглядывая каплю,
что у сосны высокой навернулась
на теплую, овеянную солнцем,
шершавую, как нос собаки, щеку…
И так мне
нестерпимо захотелось
бежать туда, где есть к тебе дорога,
бежать туда, где светят семафоры,
вокзальный гул похож на банный гул,
и прокопченный, черный паровоз,
на спину нахлобучив шапку газа,
еще не раскачал горячий поршень.
Но бесполезно,
нет к тебе дороги.
Забыть тебя решил я белым утром.
3.
И год еще прошел. Трубило комарьё.
В нагретых зноем травах букву «у»
кузнечики учились говорить.
На озере
снимало солнце юбки
дояркам из соседнего совхоза,
и коростель скрипел, как сапоги
директора на дымном совещанье.
… А ты не уходила из меня.
Осинник багровел,
дни делались короче,
и неба плач стучал о жесткий лист,
и мокрый грач, напоминавший грека,
обдумывал подробности отлета.
… А ты не уходила из меня.
Худела ртуть,
и шерстяной мороз
тер скулы белобровым лесорубам,
гравировал на стелах ветки пальмы,
и становилась мраморной земля.
… А ты не уходила из меня.
И вновь пришла весна.
Снега потели,
бродячий ветер, как на блюдце с чаем,
дул по утрам на ледяную воду,
на теплый цвет меняло небо колер,
зеленая метель бродила в почках,
стать курице хотелось дикой уткой,
звучала в небе лира журавлей,
и у гусей вожак с дороги сбился.
Его гусыни звали «старым хреном»,
матерого, могучего, седого.
А чем он виноват — дорогой древней
не первый год
водил он стаю с юга.
Седую птицу подвели приметы:
там — осенью осел лес непроходимый,
там — через реку бросили плотину,
там — под крылом виднелся новый город.
Премудрый гусь
земли не узнавал,
и я чуть-чуть был в этом виноват.
… А ты не уходила из меня.
Так что ж это такое,
как не чудо!
Которое проспал янтарным утром,
которое нашел и не теряю.
Так что ж это такое,
как не чудо!
Раз самый будний день
окрашен в праздник,
раз сквозняки становятся ветрами,
и лужи вырастают в океаны,
и плавники меняются на крылья.
…
Сегодня ночь
черней плакатной туши.
Я вышел на крыльцо,
глотнул мороза
и в стылой глуби
за затылком лунным
увидел, как твои глаза сияют.
А в них бездонность,
боль моя
и счастье…
Смотрю я в них
и становлюсь великим.
