Пролог
Было время — в Польше шляхта
Гордо выступала:
Билась с немцами, с султаном,
С Крымом воевала
И с Москвою. Было — сплыло!
Так-то всё минует!
Лях, бывало, знай, кичится,
День и ночь пирует,
Королями помыкает;
Не скажу — Стефаном:
С этим трудно было сладить,
Иль Собеским Яном,
А другими. Горемыки
Делать что не знали;
Сеймы спорили; соседи
Видели — молчали.
«Niepozvalam! niepozvalam!»
Шляхта восклицает,
А магнаты жгут деревни:
Сабля всё решает.
Долго так дела велися;
Но вот над Варшавой
И над Польшей стал владыкой
Понятовский бравый.
Владыкой стал и думал шляхту
Прибрать к рукам, да не сумел.
Добра хотел он всем, быть-может,
Ещё чего-нибудь хотел;
Но лишь словечко «oicpozvalam»
У шляхты вздумал оттягать,
Как посполитство в миг возстало,
А шляхта начала кричать:
«Слово гонору, дарма нраца!
Наёмник подлый москаля! »
На зов Нулавскаго и Паца
Встаёт шляхетская земля —
И разом сто конфедераций
Кипит, при ропоте оваций.
Разбрелись конфедераты
По Литве, Волыни,
По Молдавии, по Польше,
Но своей краине;
Разбрелися, позабыли
Защищать свободу —
И пошло по всей Украйне
Всё в огонь, да в воду.
Церкви жгли, народ терзали,
Резали, топили —
Кровь лилась; но гайдамаки
Уж ножи святили.
Песнь первая. Гадайда
«Ярема, эй! Нет проку в хаме!
Напой коров и лошадей,
Сходи на верх за башмаками,
Да принеси воды скорей.
Чего не выметена хата?
Дай корму курам и гусям,
Сходи на погреб. Что телята?
Да поворачивайся, хам!
Нет, погоди: беги в Вилыпапу:
Хозяйке надо…» И с тоской
Бредёт Ярема бедный мой.
Так рано утром жид поганый
Беднягой сирым помыкал.
Ярема гнулся: он не знал —
Не знал, сиротина, что выросли крылья,
Что неба коснётся, когда полетит;
Не знал — нагибался. Напрасны усилья!
Жить тяжко на свете, а хочется жить —
И хочется видеть, как солнце сияет,
И хочется слышать, как море играет,
Как пташка щебечет, как роща шумит
И как чернобровая в пей распевает.
О, Боже мой, Боже, как весело жить!
Горько жить Яреме. Жизнь его убога:
Ни сестры, ни брата нет у бедняка.
Сирота, он вырос где-то у порога,
Но людей и доли не клянёт пока.
И за что их клясть-то? Ведь они не знают,
Нужно ли ласкать им, нужно ли карать.
Пусть себе пируют! Их судьба ласкает;
Сироту же в свете некому ласкать.
Поглядишь — и плакать потихоньку станешь,
И не от того, что сердце заболит:
Что-нибудь увидишь, что-нибудь вспомянешь —
И опять за дело. Вот как надо жить!
Что тут мать, родимый, пышныя палаты,
Если негде сердца беднаго согреть?
Сирота-Ярема — сирота богатый:
Есть с кем и поплакать, есть с кем и попеть:
Есть и кари очи, что звездой сияют,
Есть и белы руки — млеют, обнимают,
Есть и сердце-чудо, что готово с ним
Плакать и смеяться, называть своим.
Да, таким был мой Ярема,
Сирота богатый!
Ой, и я, мои родные,
Был таким когда-то!
Миновало, улетело —
Следу не осталось.
Сердце ноет, как припомню —
Что с тобою сталось?
Что с тобою сталось? что не подождало?
Легче б было слёзы, горе выливать.
Отобрали люди: знать, им было мало!
«Что ему в той доле?— лучше закопать!
Без того богат он » Разве на заплаты,
Да на слёзы. Чтоб их век не отирать!
Доля, злая доля! где тебя искать?
Воротись под кровлю нашей бедной хаты,
Аль приснися только… да нельзя и спать!
Вы меня простите, братцы!
Может и не складно,
Да дружиться с лютым горем
Больно не повадно.
Может, встретимся ещё мы;
Я же поплетуся
За Яремою по свету:
Может и столкнуся.
Горе вслед за нами ходит;
Трудно с ним ужиться.
Если доля вас покинет,
Надо наклониться,
Без проклятий злых м жалоб,
Чтоб не распознали,
Что таится в вашем сердце,
Чтоб не приласкали.
Пусть их ласки тех голубят,
С кем знакома доля;
Беднякам же пусть не снятся:
Что им за неволя!
Разсказать душа не в силах,
А молчать не смеет;
Выливайся ж, слово-слёзы:
Солнышко не греет,
Не просу шит. Поделюсь я
Горькими слезами,
Но не с братом, не с сестрою —
С тёмными стенами
На чужбине. А покамест
Надо воротиться
Нам в корчму и поразведать,
Что-то там творится.
У постели жид сгребает
Кучи золотыя,
А в постеле… Ох, как душно!
Руки молодыя
Опустились. Словно утром
Розовая ночка,
Разрумянилась, раскрылась;
На груди сорочка
Разстегнулась. Видно, душно —
Видно, ей не спится
Одинокой: не с кем бедной
Словом поделиться,
Только шепчет. Как денница,
Хороша еврейка!
То — отец, а это — дочка:
Вражая семейка!
На полу старуха Хайка
Спот — беды не знает.
Где ж Ярема? Он к Вильшане
Шаг свой направляет.
Песнь вторая. Конфедераты
— «Эй, жид проклятый, отворяй-ка,
Иль сломим двери! Выходи,
Да поскорей, не то нагайка
Тебя научит.
— «Погоди,
Сейчас открою.»
— «Нагаями,
Свиное ухо! Разсуждать
Ты с нами вздумал?»
—«Я? с панами?
Избави Боже! Дайте встать,
Ясневельможные.»
— «Ломай-ка!»
Упали двери, сбит пробой —
И над жидовскою спиной
Гуляет панская нагайка.
— «Здравствуй, жид, свиное ухо!
Чорт хранит скотину!»
Да нагайкой, да нагайкой.
Изогнувши спину,
Жид бормочет: «не шутите!»
— «Здравствуй, окаянный!
Вот ещё, ещё раз! Полно!
Извили, поганый!
Здравствуй! Ну, а где же дочка?»
— «Ох! похоронили…»
— «Врёшь, иуда! Эй, нагаек!»
И еврея били.
— «Умерла! ей-Богу, правда!»
Лейба уверяет.
— » Врёшь, бездельник!»
— «Если вру я —
— «Бог пусть покарает!»
— «Мы — не Бог! Ну, признавайся!»
— «Для чего скрывал бы,
Будь жива она? Солги я —
Бог нас покарал бы.»
— «Ха, ха, ха! Перекрестися!»
— «Пан ясневельможный,
Не умею.»
— «Мы научим.»
И поляк безбожный
С смехом крестится три раза,
А за ним иуда.
— «Браво! браво! окрестили!
За такое чудо
Выпить следует, панове!
Слышишь, окрещённый:
Старой водки!»
— «Мигом, пане!»
Говор оживлённый
В гул сливается — и кружка
По рукам гуляет.
«Iesze Polska ne sginela!»
Кто-то начинает.
«Водки, жид!» И окрещённый
Из подвала в хату
Знай-шмигает, наливает;
А конфедераты
Знай-кричат: живее мёду!»
Жид уж чуть плетётся.
«Где цимбалы? Начинай-ка!»
Потолок трясётся:
Краковяка и мазурку
Отдирают лихо.
«Вишь, шляхетская натура!»
Лейба шепчет тихо.
— «Ну, довольно! Спой нам песню.»
— «Не могу, ей-богу!»
— «Не божись, собачья шкура!»
— «Что ж вам спеть? «Небогу»?
Ой, жила когда-то Ганзя
В поле, у дороги!
Всё молилась, всё божилась,
Что распухли ноги.
На работу не ходила,
Но за молодцами,
Чуть стемнеет, пробиралась
Между бурьянами.
— «Будет! знаем эту песню:
Русские певали.»
— «Так какую ж? разве эту?
Верно не слыхали.»
Жид пред паном Фёдором
Выступает ходором,
И задком,
И передком
Перед паном Фёдорком!
— «Ладно! будет! Ну, плати же!»
— «Шутите? За что же?»
— «Разве слушали мы даром?
Полно строить рожи —
Не до шуток. Ну давай же!»
— «Мой удел сиротский:
Я богат одною лаской —
Ласкою господской.»
— «Врёшь, собака! признавайся!
Эй, нагаек! Слово
Тут не к месту.»
Засвистали —
Крестят Лейбу снова.
Колотили, колотили —
Только пыль летела.
— «Верьте Богу — ни копейки!
Режьте — ешьте тело.
Ни копейки! Гвалт! ратуйте!»
— «Мы тебя распишем!»
— «Ой, постойте! Всё скажу я!»
— «Говори — услышим;
Да не ври — не то придётся
Заплатить дороже.»
— «Ой, в Вильшане…»
— «Спрятал деньги?»
— «О, избави Боже!
Нет, а вот что: в той Вильшане
Наши супостаты
Собрались семейства по три
Возле каждой хаты.»
— «Знаем, знаем: ведь мы сами
Так их обобрали.
— «Не об этом — извините,
Чтоб вы бед не знали,
Чтоб вам деньги только снились!
Вот что: под Вильшаной
Проживает старый ктитор
С дочкою Оксаной.
Что за девушка! Пригожа,
Статна — точно полька.
А червонцев! Хоть чужие —
Ну, да были б только!»
— ‘Были б только! Ну, в дорогу:
Жид всю правду скажет;
А чтоб нам с пути не сбиться —
Пусть его укажет.
Одевайся!» И поляки
Понеслись в Вильшану;
Лишь один в корчме остался
Их товарищ пьяный:
Встать не в силах, хоть ты тресни,
А сидит — горланит песни.
Песнь третья. Ктитор
«Ветер за рощей
Ждёт — не гуляет;
Месяц высоко;
Звезды играют.
Выйди, голубка,
Хоть на часочек:
Дай, поворкуем,
Мой голубчек.
Нынче далёко
Я уезжаю.
Скоро ль с тобою
Свижусь — не знаю.
Выглянь же, выйди
Сизая пташка!
Горько на сердце,
Горько и тяжко.»
Так Ярема распевает
И по роще бродит,
Поджидает; но Оксана
Что-то не выходит.
Звезды блещут; среди неба
Месяц серебрится;
Очарованная песней,
Ива в пруд глядится,
Соловей в кусте калины
Громко распевает.
Словно знает что девицу
Парень поджидает.
А Ярема еле бродит
В роще над водою.
«Для чего такия очи
Мне даны судьбою.
«Если нету счастья, молодецкой воли?
Молодые годы даром пропадут.
Одинок я в свете, без родни и доли,
Стебелёк-былинка на чужом на поле.
Стебелёк-былинку ветры разнесут;
То же и со мною будет неумелым.
Чем я провинился? тем, что сирота.
Лишь одно сердечко знал я в свете целом,
Душу дорогую… Вижу, что и та
Отреклась, забыла.»
И, поплакав вволю,
Он отёр тихонько слёзы рукавом.
«Ну, прощай, Оксана! Иль найду я долю
На пути далёком, или за Днепром
Я усну на-веки. Ты же не заплачешь,
Не увидишь даже, как орлы клевать
Будут эти очи — очи те козачьи,
Что ты так любила жарко цаловать.
«Забудь мои слёзы, забудь, покидая,
Свои обещанья! Мне больше не в мочь!
Тебе я не пара, моя дорогая:
Я — в свитке убогой, ты ж — ктитора дочь,
Люби кого хочешь — такая, знать, доля!
Забудь меня, пташка, забудь, не томись;
А если услышишь, что где-то на поле
Зарыли Ярему — о нём помолись.
«Хоть одна на белом свете
Вспомни — помолися!»
И из глаз Яремы слёзы
Градом полилися.
Вдруг пронёсся шелест; парень
Глянул: средь тумана,
Словно ласочка, опушкой
Крадется Оксана.
Он на встречу. Обнялися —
«Сердце!» — и замлели,
И опять: «Оксана! сердце!»
И опять немели.
— Полно!» — «Нет, ещё разочек,.
Голубь сизокрылый!
Выпей душу! Как, однако,
Я устала, милый.»
— «Отдохни, моя ты зорька!
Ты с небес слетела!
Сядь на свитку.» Усмехнулась
Девушка — и села.
— «Так садись и ты со мною.»
Сел, принал.— «Оксана,
Зорька ясная, голубка,
Что пришла не рано?»
— «Я замешкалась сегодня:
Что мне делать было?
Батько что-то расхворался. »
— «А меня забыла?»
— «Ах, какой же ты, ей-богу!»
И слеза скатилась.
— «Я шучу; утри же слёзы.»
— «Шутишь?» — Прояснилась
И, склонив к нему головку,
Словно позабылась.
— «Я шучу, моя Оксана,
Или ты не видишь?
Ну, не плачь же, глянь мне е очи:
Завтра не увидишь:
Завтра буду далеко я,
Далеко, Оксана!
Завтра ночью в Чигирине
Нож святой достану.
Он мне даст, моя голубка,
Золото и славу.
Наряжу тебя, обую,
Посажу, как паву,
Словно гетманшу какую
И глядеть всё стану,
Всё глядеть, до самой смерти. »
— «Вспомнишь ли Оксану,
Как по Киеву с панами
Паном ездить будешь!
Там найдёшь себе полячку —
И меня забудешь.)
— «Разве есть на свете лучше?»
— «Может-быть — не знаю.»
— «Не гневи напрасно Бога:
Лучше нет, родная!
Ни на небе, ни за небом.
Ни за синим морем
Нет такой, как ты, Оксана!»
— «Э, о чём мы спорим!
Что ты мелешь?» — «Правду, рыбка!»
Долго говорили
Так они — и тем свиданье
Радостное длили.
Цаловались, обнимались,
Сколько было силы;
То грустили, то божились,
Что друг другу милы.
И разсказывал Ярема,
Жить как с нею будет:
Как всю в золото оденет,
Долю как добудет;
Как Украйна кровью ляхов
Скоро обольётся;
Как он будет важным паном,
Если цел вернётся.
Но, девицы, эти песни
Всем вам надоели.
«Вот какой! Подумать можно.
Будто в-самом-деле
Надоели.» Ну, а если б
Мать с отцом узнали.
Что украдкой вы, девицы.
Мой разсказ читали?
Ведь, беда! Тогда, пожалуй…
О, избави Боже!
Мне б хотелось разсказать вам,
Как козак пригожий
Под вербою, над водою,
Плачет и тоскует,
А козачка, как голубка,
Милаго цалует;
То заплачет, зарыдает,
То головку склонит —
«Мой желанный, мой сердечный!»
Скажет и застонет.
Даже вербы наклонились,
Слушая те цени.
Ну, да лучше замолчу я:
Уж ночныя тени
Пронеслись — и вам их ласки
Как бы не приснились.
Пусть их тихо разойдутся,
Как не раз сходились.
Чтоб никто, никто не видел,
Как те слёзы льются,
Слези деннчьи, казачьи!
Может и сойдутся!
Между-тем из окон хаты
Ктитора ложиться
Стал на землю свет багровый.
Что-то там творится?
Что ж, заглянем, братцы: надо разсказать!
Лучше не гл вдеть бы, лучше промолчать,
Потому-что стыдно за людей — за брата.
Загляните в избу: то конфедераты,
Люди, что сошлися волю защищать.
Защищать! Собаки! Будь та ведьма-мать
Проклята на-веки, что вас породила,
Людям на погибель холила, ростила!
Посмотрите, люди, что они творят!
Огонь пылает середь хаты,
В углу собакою дрожит
Проклятый жид; конфедераты
Кричат на ктитора: «коль жить
Не прочь — где деньги?* Тот молчит.
Ему назад скрутили руки,
Свалили на-земь: как скала,
Молчит, ни слова. «Мало муки!
Смолы достаньте! Где смола?
Вишь и слезинки не уронит!
А ну, побрызгайте смолой!
Что, скажешь, шельма? И не стонет!
Упёрся, бестья! Ну, постой!»
И в голенище уголь тлеет.
«Вот гвоздик — в голову катай!»
Старик, не вытерпев, бледнеет
И никнет долу. Пропадай
Душа в грехах, без покаянья!
«Оксана, дочь моя!» сказал
Старик несчастный, простонал —
И смерть пресекла все страданья.
Поляки молча постояли
Над посиневшим мертвецом.
«С ним делать нечего», сказали:
«Скорее церковь подожжом.»
«Спасите!» вдруг из чей-то груди
Раздался страшный, дикий крик:
«Спасите батьку, добры люди!»
Смутились изверги на миг:
«Кого там черти придавили?»
Оксана в двери: «Ох, убили!»
И о-земь. Старший подал знак —
И ляхи бросилися к двери,
Давя друг друга, точно звери,
Как стая бешеных собак.
Последним вышел старый лях,
С Оксаной бледной на руках.
Но где ж Ярема наш гуляет —
В какой далёкой стороне?
Козак беды своей не знает:
В степи широкой, на коне,
Про Наливайку расневаег.
С-тех-пор как ляхи унесли
С собой Оксану и ушли,
Замолкли слухи об Оксане.
Всё словно вымерло в Вильшане;
Залают псы — и замолчат.
Сияет месяц; люди спят,
И ктитор спит. Не скоро встанет:
На-веки праведный уснул.
Свеча, чуть теплясь, погасала;
Но миг — и в хате темно стало
И труп во мраке утонул.
Песнь четвертая. Праздник в Чигирине
Гетмени, гетманы, когда бы вы встали
И вставши взглянули на тот Чигирин,
Что вы обряжали, где вы пановали —
Заплакали б горько и вряд ли б признали
Козацкую славу в осколках руин.
Там войско, бывало, как алое море,
Вокруг бунчуков и блестит и горит;
А гетман вельможный — конь чорен, как горе —
Блеснёт булавою и всё закипит.
Закипит и разольётся
Яром и степями.
Унеси меня ты, горе,
Вместе с козаками!
Что тут думать? Миновало;
Ну, а что минуло,
Вспоминать про то напрасно:
Мёртвым сном уснуло.
Да и что с того, что вспомнишь?
Вспомнишь — и заплачешь.
Ну, хоть взглянем на руины —
Чигирин козачий.
Из-за лесу, из-за тучи
Месяц выплывает:
Он, багровый, круглолицый,
Светит — не сияет,
Точно знает, что в нём люди
Нужды не имеют,
Что пожары и осветят
Землю и согреют.
Солнце село; в Чигирине
Тёмно, как в могиле.
Было так по всей Украйне,
Как ножи святили
Накануне Маковея.
Смолкла речь людская;
Нетопырь лишь пронесётся,
Да сова ночная
Где-то жалобно простонет.
Сидя на осине.
Где же люди? В чаще леса
На реке Тясмине.
Стар и мал, богач и бедный —
Все тут удалые
Ждут, чтоб роздали старшйпы
Им ножи святые.
Средь тёмнаго леса, в дубраве зелёной,
На привязи кони отаву едят;
Оседланы кони, покрыты попоной:
Куда-то поскачут? кого-то помчат?
Вот этих, что, словно лишенные жизни,
Лежат по долине, боятся вздохнуть.
Они — гайдамаки: на голос отчизны
Слетелись орлята. Они разнесут
Жидам и полякам кровавыя кары;
За зло и обиды, за кровь и пожары
Им адом кромешным они воздадут.
Возы с железною таранью
Стоят под той дубравой.
То нашей матушки подарок:
Да царствует со славой!
Пройдти нельзя между возами:
Как стая птиц, из всей страны
Сюда стеклись, на зов отчизны,
И козаки и старшины.
Вожди козацкие по-одоль,
В жупанах чорных, как один,
Стоят и речь заводят тихо,
Глаза вперив на Чигирин.
Первый старшина. Старый Головатый уж что-то больно хитрит.
Второй старшина. Умная голова: сидит себе на хуторе, точно ничего не знает, а поглядишь — везде Головатый. «Если сам», говорит, «не покончу, то сыну передам.»
Третий старшина. Ну и сын тоже штука! Я вчера повстречался с Железняком — так он такия вещи поразсказал про него, что просто беда. «Кошевым», говорит, «буду; а не то так и гетманом; если только…»
Второй старшина. А Гонта на что? а Железняк? Ведь к Гонте Сама писала: «Если», говорит…
Первый старшина. Тсс — как-будто звонят!
Второй старшина. Нет: это людской говор.
Первый старшина. Будут шуметь, пока ляхи услышат. Ох, старыя, умныя головы! Думают, думают — да и смастерят из лемеха иглу. Где нужен рептух, там торбы не надо. Купили хрену, так и ешьте его! Плачьте очи, хоть повылезайте: видели, что покупали; не пропадать же деньгам. А то думают, думают — и ни слова; а ляхи смекнут — вот тебе и сешь! Что там за сходка? чего они не звонят? Чем урезонишь народ, чтобы не шумел? Не десять душ, а славу Богу вся Смолянщина, если не вся Украйна. Слышите — поют?
Третий старшина. Правда, кто-то поёт; пойду уйму.
Первый старшина. Оставь его, пусть поёт, лишь бы не громко.
Второй старшина. Верно валах. Не утерпел-таки, старый дурак. Пришла охота — и всё тут.
Третий старшина. А умно поёт и сколько ни слушай — всё новое. Подойдём поближе, братцы, да послушаем; а тем временем зазвонят.
Первый и второй старшины. Что ж — пойдём.
Третий старшина. Идём.
(Старшины прячутся за дубом, под которым сидит слепой кобзарь; его окружают запорожцы и гайдамаки.)
Кобзарь (поёт протяжно и тихо).
Ох, валахи, мало
Вас на свете стало!
Вы же, молдаваны,
Уж теперь не паны:
Ваши господари
Продались татарам,
Продались тиранам —
Турецким султанам.
Полно, не томитесь;
Лучше помолитесь,
Да идите с нами,
С нами — козаками.
Вспомните Богдана,
Стараго гетмана —
Станете панами
И тогда с ножами
Острыми, святыми
И с отцом-Максимом
Ночку погуляем,
Ляхов покачаем,
Да так погуляем,
Что сам ад с чертями
Засмеётся с нами,
Небо запылает.
Лихо погуляем!
Запорожец. Лихо погуляем! Старик говорит правду, если не врёт. Не будь он валах, какой бы вышел из него знатный кобзарь!
Кобзарь. Да какой я валах! Я только был когда-то в Валахии — вот люди и прозвали меня валахом, сам не знаю за что.
Запорожец. Ну, ладно; хвати-ка ещё какую-нибудь. А ну-ка, дёрни про батьку Максима!
Гайдамак. Да только не громко, чтоб старшины не слыхали.
Запорожец. А нам-то что до ваших старшин? Услышат, так послушают, коли есть чем слушать — вот и всё. У нас один старшина — батька Максим; а он если услышит, так ещё денег тебе даст. Пой, божий человек, не слушай его.
Гайдамак. Оно так, любезный; я это и сам знаю, да вот что; не так паны, как подпанки, или — пока солнце, роса очи выест.
Запорожец. Пустое! Пой, божий человек, что знаешь, а то и звона не дождёмся — уснём.
Все. И в правду уснём. Ну, спой что-нибудь.
Кобзарь (поёт).
Не орёл под облаками
Носится, ширяет:
То Максим, козацкий батька,
По степи гуляет.
Не орёл степной летает
А за ним орлята:
То Максим в степи гуляет —
С ним его ребята.
Запорожцы те ребята,
Он им скажет слово:
Бить ли, пить ли, веселиться —
Мигом всё готово.
Он мигнёт — и все танцуют,
Только пыль несётся;
Запоёт — и все горланят:
Горе с ним смеётся.
Мёд и водку он не чаркой —
Ковшиком черпает,
А врага, где только встретит,
Бьёт — не выжидает.
Вот каков орёл наш сизый,
Атаман наш новый!
И воюет и гарцует
Он, на всё готовый.
Нет ни хаты у Максима,
Ни пруда, ни сада:
Степь безлюдная — дорога,
Море — не преграда.
Так смотрите ж — кайтесь, ляхи,
Подлыя собаки:
Железняк на Чорном Шляхе,
Следом гайдамаки.
Запорожец. Вот это так! Нечего сказать, отхватал на славу! И складно и правда! Знатно, ей-богу, знатно! Что вздумает. то и споёт. Спасибо, спасибо!
Гайдамак. Я что-то не понял, что он там пел про гайдамаков?
Запорожец. Какой же ты олух, прости Господи! Видишь ли, что он пел: чтоб поганые ляхи, бешеныя собаки, каялись, потому* что Железняк с гайдамаками идёт, чтобы их резать.
Гайдамак. И резать и вешать! Знатно, ей-богу, знатно! Вот это так! Ей-богу, дал бы ему карбованец, если бы не пропил его вчера! Жаль! Ну, пусть старая вязнет — больше мяса будет. Подожди, пожалуста — завтра отдам. Дёрни ещё что-нибудь про гайдамаков.
Кобзарь. На что мне деньги? Была бы охота слушать, а за песней дело не станет, пока не охрипну; а охрипну — чарку другую и снова готов. Ну, слушайте,
Ночевали гайдамаки
В камышах зелёных;
Возле них паслися кони
В дорогих попонах.
Ночевали паны-ляхи
В кабаках с жидами,
Напились — и поплатились
К утру головами.
Все. Тсс! как будто звонят. Слышишь? Ещё раз! О!
Кобзарь.
Зазвонили! Вспыхнул месяц,
Тёмный лес минуя.
Ну, идите ж, да молитесь:
Песню допою я.
Повалили гайдамаки,
Стонет лес в их беге;
Не везут — несут на плёчах
Грузныя телеги.
А кобзарь их величает
В песнях немудрёных:
«Ночевали гайдамаки
В камышах зелёных!»
И плетётся, и мурлычит,
Как дрались козаки.
«Ну», с телегами на плечах,
Вопят гайдамаки:
«Ну, другую, старец божий!»
Кобзарь.
«Ладно, ладно — на-те!
Знатно, братцы! знатно, знатно!
Ну-те-ко, ребята,
Хватим дружно.»
Степь трясётся,
А они с возами
Так и режут. Дед играет,
Поддаёт словами:
Так и сяк, и сяк и так
Кличет девицу козак:
«Выйди, Ганзя — пошучу я!
Выйди, Ганзя — поцалую!
«Побываем у попа —
Надо помолиться;
Нету жита ни снопа —
Сварим варепицу».
Обвенчался, встосковался:
Как-то проживётся?
Дети голодны и босы,
А козак смеётся:
«И в избе-то ни-ни-ни,
И в сенях-то ни-ни-ни!
Эй, жена, пеки блины,
Потому-что ни-ни-ни!»
Гайдамак.
Знатно, знатно! Ну, ещё раз!
Кобзарь (поёт).
Вот так диво, вот так диво:
Заварили ляхи пиво;
Мы же станем торговать,
Панов-ляхов угощать:
Папов-ляхов угостим,
На их дочек поглядим.
Вот как, вот как — так и сяк —
Кличет девицу козак:
«Панна, пташечка моя,
Панна, долюшка моя,
Дай мне ручку да и в пляс:
Стыд и слёзы не про вас!
Пусть другие слёзы льют,
Мы sb с тобою будем тут
Песни радостныя петь,
За столом рядком сидеть,
Панна, пташечка моя,
Панна, долюшка моя!
Гайдамаки. Ну, ещё, ещё одну!
Кобзарь (поёт).
Был бы только, или эдак или так,
Был бы только запорожский он козак,
Был бы только молодой он, молодой,
Только б козырем прошолся он со мной,
А то скучно очень с дедом мне моим,
Стариком и лысым и седым!
Атаман.
Ну. полно, брат! Мы жаждем битвы,
А ты, собака, что орёшь?
На место слов святой молитвы,
Ты песни срамныя поёшь!
Всё смолкло вмиг. Пред козаками
Сияет храм. Дьячёк поёт;
Попы с кропилами, с крестами;
Вокруг безмолвствует народ —
Вздохнуть боится. Меж возами
Попы с кропилами пошли;
Им вслед хоругви понесли,
Как на Христово воскресенье!
«Молитесь, братья, во спасенье!»
Так благочинный возгласил:
«Наш Чигирин не сокрушится:
Святая стража ополчится —
Не даст святого распинать.
А вы Украйну защищайте:
Не дайте матери, не дайте
В руках злодея погибать!
От Конашевича доселе
Пожар не гаснет, люди мрут
По тюрьмам; дети с колыбели
Неокрещённыя ростут —
Козачьи дети; а девицы,
Земли украинской краса,
У ляхов гаснут, как зарницы
И непокрытая коса
Сечётся с горя, кари-очи
В неволе меркнут. Расковать
Козак сестры своей не хочет
И не стыдится умирать
В ярме позорном. Горе, горе!
Молитесь, дети! Страшный суд
В Украйну ляхи принесут —
И зарыдают наши горы.
Вспомянем праведных гетманов!
Где их могилы? где лежит
Священный прах отца-Богдана?
Где Остряница мирно спит?
Где Наливайкина могила?
Кто нам укажет, где она?
Обоих пламя схоронило.
Где тот Богун и с ним зима?
Ингун зимою замерзает —
Богун не встанет завалить
Его телами. Лях гуляет!
Богдана нет, чтоб обагрить
И Рось-реку и Жолты Воды.
Тоскует Кбрсуны Нет свободы;
Печали не с кем разделить.
А Альта плачет: «жить на свете
«Мне тяжко — сохну. Где Тарас?
«Ох, не в отцов родятся дети!»
Не плачьте, братия: за нас
И души праведных, и сила
Архистратига Михаила!
Не за горами кары час!
Молитесь, братья!»
И молились,
Молились жарко козаки
И их сердца под грудью бились.
Судьбы веленья совершились:
Над их могилами платки.
На крестах платки белеют —
Мёртвых поминают:
И их снимут!
А диакон:
«Враг да погибает!
Вот ножи — их освятили.»
Благовесть несётся,
С грозным кликом «освятили»
В сердце отдаётся.
Освятили, освятили!
Шляхта погибает —
И кругом по всей Украйне
Острый нож сверкает.
Песнь пятая. Третьи петухи
Ещё день мучили Украйну
Толпы врагов; ещё один
Последний день, скрывая тайну,
Стонал в оковах Чигирин.
Прошол и он, день Макавея,
Великий праздник — и равно
Жиды и ляхи, не жалея,
Мешали с кровию вино,
Кляли Украйну, распинали,
Кляли, что нечего уж взять;
А гайдамаки молча ждали,
Пока поганцы лягут спать.
Но вот и ляхи задремали,
Чтоб никогда уже не встать.
Спят мирно ляхи, а иуда,
Сгребая медные гроши,
В потьмах считает барыши,
Чтоб не смутить простого люда.
Но вот и те покой нашли:
Убрали деньги и легли.
Дремлют — чтоб во веки снова им не встать!
Но вот месяц ясный всплыл и стал кидать
Свет свой серебристый на поля и море,
На людей и жизнь их — на людское горе,
Чтоб потом поутру Богу разсказать.
Светит белолицый на всю на Украйну —
Светит, но проникнуть в силах ли он тайну:
Видит ли Оксану, сироту мою,
Где она томится, плачет и воркует
И о том Ярема знает ли и чует.
Мы узнаем после, а теперь спою
Вам иную песню, памятную краю:
Будут не молодки под неё плясать,
А лихое горе, что от края к краю
По Украйне нашей любит кочевать.
Слушайте, чтоб деткам после разсказать,
Чтоб и дети знали — внукам передали —
Как козаки ляхов, что лишь угнетать
Бедный край умели, тяжко покарали.
Долго буря над Украйной
Злилась и шумела;
Долго, долго кровь степями
Лилась, багровела,.
Лилась, лилась — и подсохла.
Степи зеленеют,
Деды спят в земле: могилы
Их кругом синеют.
Что за нужда, что высоки?
Их никто не знает,
Не омочит их слезами
И не разгадает.
Только ветер тиховейный
Прошумит над ними,
Да роса по утру рано
Каплями своими
Их умоет. Встанет солнце —
Высушит, пригреет…
А внучата?— им нет дела:
Жито в поле сеют.
Много их, а кто разскажет,
Где курган-могила,
Где могила Гонты-брата,
Где похоронила
Прах его лихая доля?
Где опочивает
Железняк, душа прямая?
Да, никто не знает!
Долго бедная Украйна,
Долго волновалась;
Долго, долго -кровь степями
Лилась, разливалась.
День и ночь пальба и клики;
Степь дрожит и гнётся.
Грустно, страшно, а вспомянешь —
Сердце усмехнётся.
Месяц ты мой ясный, спрячься на ночь эту
За горой высокой: нам не надо свету!
Страшно будет, месяц, хоть ты видел Рось,
Альту, Сену — где так много пролилось
Неповинной крови. Спрячься за холмами,
Чтоб нам не пришлось их поливать слезами.
Тускло, грустно среди неба
Светит белолицый.
Вдоль Днепра козак плетётся:
Верно, с вечерницы.
И идёт он хмурый, грустный,
Чуть волочит ноги.
Знать, тех девицы не любят,
Что бедны, убоги.
Нет, его козачка любит.
Пусть он и в заплатах —
Если только не загинет,
Будет из богатых.
Отчего ж ему так горько —
Чуть не плачет? чует
Видно сердце злое горе —
Чует и тоскует.
Чует сердце, но не скажет,
Велико ли горе.
Тихо вкруг, как на погосте:
Петел на заборе
Дремлет; сонная собака
Не рычит, не лает,
Только где-то волк голодный
Воет, завывает.
Пусть их спят! Идёт Ярема,
Только не к Оксане.
Вьётся путь пред ним, но путь тот
Вьётся не в Вильшане,
А в Черкасы —к ляхам. Скоро
Третий певень крикнет —
И польётся кровь. И путник
Головою никнет.
«Много, Днепр широкий, много, Днепр могучий,
Ты козацких трупов морю подарил,
Много крови выпил; но свой брег зыбучий
Ты окрасил только, но не напоил.
Нынче же упьёшься. Праздник небывалый
Ждёт Украйну нынче! Снова потечёт
По полям окрестным кровь рекою алой
И козав-гетманец снова оживёт.
Оживут гетманы, взденут вновь жупаны
И козаки снова громко запоют:
«Ни жида, ни ляха!» Соберутся в станы
И над ними слова бунчуки блеснут.»
Так думает путник, плетяся равниной,
В дырявой сермяге с священным в руках.
А Днепр словно слышит: широкий и синий,
Он волны вздымает; в густых тростниках
Стонет, плачет, завывает,
Ивы нагибает.
Гром грохочет; огнь небесный
Небо раздирает.
Пробирается Ярема:
Зги не видят очи.
Сердце бьётся, сердце плачет:
Горько — нету мочи!
«Там Оксана — и в сермяге
Там душа смеётся!
Ну, а тут? Тут, знать, сложить мне
Голову придёиея!»
Но вот петел крикнул где-то,
Крикнул с новой силой.
«А! Черкасы!» шепчет путник:
«Господи помилуй!»
Песнь шестая. Кровавый пир
Песнь седьмая. ПогромСолнце встало. Вся Украйна
Тлела и пылала.
Сидя в крепких замкам, шляхта
С страхом смерти ждала.
Всюду виселицы видны
С мёртвыми телами
Крупной шляхты; остальные
Скучены горами.
На базарах, на распутьях
Волки да вороны
Трупы панские теребят:
Нету обороны.
Кто отгонит их? остались
Дети да собаки:
Всё пошло — и даже бабы,
Девки — в гайдамаки.
Так-то было на Украйне,
Так-то там страдали!
А за что так безпощадно
Люди погибали?
Одного отца ведь дети —
Жить бы, веселиться —
Не сумели — и пришлося
Всем им разойтиться.
Надо крови, братней крови,
Потому — у брата
И в амбаре есть и в поле,
И просторна хата —
Пусть же всё погибнет прахом
Молвили — и сталось.
Хорошо бы, да потомство
После них осталось.
Подросло, освободило
Связанныя руки —
И за кровь отмстило кровью,
Муками за муки.
Больно вспомнить: братней кровью
Руки их облиты.
Кто ж повинен в этой крови?
Ксёндзы, езуиты.
Пробирались гайдамаки
Тёмными лесами,
А за ними и Ярема.
Путь кропя слезами.
Вот, Вороновку минувши,
Вехали в Вильшану.
«Не спросить ли мне в деревне
Про мою Оксану?
Не спрошу: пускай причину
Бед моих не знают!»
Вот в Вильшану гайдамаки
Весело везжают.
— «Правда, братцы, что убили
Ктитора святого?»
— «Нет, родимый, не убили,
А сожгли живого
Вон те ляхи, что лежат там,
А Оксану взяли;
Нынче ж ктитора у церкви
В землю закопали.»
Не дослушал. «Мчися, конь мой» —
И поводья кинул.
«Ох, чего в огне пожара
Я вчера не згинул!
А сегодня — хоть бы умер —
Из могилы встану
Мучить ляхов. Где найду я
Бедную Оксану?
Где ты?»
Смолк — и вновь тоскует;
Конь же чуть плетётся.
Тяжко, тяжко сиротине
С горем век бороться!
Вот он хутор Боровиков
Мимо проезжает.
Вот корчма, где он недавно
Жил. Она пылает.
Усмехнулся мой Ярема,
Горько усмехнулся:
Здесь вчера ещё он низко
Перед Лейбой гнулся,
А сегодня… Жалко стало,
Что беда минула.
Вот с дороги вся ватага
Круто повернула.
Нагоняют пешехода.
В лаптях и с клюкою,
Он одет в убогой свитке,
Торба за спиною.
— «Эй, ты, дедушка, послушай!»
— «Я не дед покуда:
Гайдамак я, ваша милость!»
— «Вот какой! Откуда?»
—«Из Кириловки я родом.»
— «А Вудище знаешь?
Там и пруд…»
— «И пруд я знаю
Если, понимаешь,
Ты поедешь этим яром —
Будешь возле пруда.»
— «Что, видал сегодня ляхов?»
— «Не видал покуда;
А вчера их было много.
Воду не святили:
Не давали вражьи ляхи.
Их за-то и били.
Мы с отцов их навалили
Груду; мать больная
Тоже рвалась…»
— «Ты, брат, вижу,
Голова лихая.
Вот тебе червонец польский:
Деньги пригодятся.»
Взял, взглянул, сказал «спасибо».
— «Ну, в дорогу, братцы!
Да, смотрите, не шумите.
Галайда, за мною!
Есть тут пруд на дне оврага,
Роща под горою.
Как приедем, поскорее
Рощу окружи ты.
Там поляки: их пожитки
В роще той зарыты.»
Гайдамаки с Галайдою
Прискакали к лесу,
Окружили, смотрят — пусто.
— «Вишь их сколько, к бесу!
Что за груши уродились!
Ну, сбивай, ребята!
Так их, так их! ну, живее!?
И конфедераты
Вниз с деревьев падать стали,
Как плоды гнилые.
Посбивали, уходились;
Ямы потайныя
Разискали, всё забрали,
Дали знать карманам
И в Лисянку потянулись
Добивать поганых.
Песнь восьмая. Пир в Лисянке
Солнце село. Над Лисянкой
Тучи заходили:
Это Гонта с побратимом
Трубки закурили.
Страшно, страшно закурили:
В аде не умеют’
Так курить. Болотный Тыкич
Кровью багровеет
И шляхетской, и жидовской,
А над ним пылают
И хоромы, и избушки:
Доля, знать, карает
Как богатых, так и бедных;
А среди базара
Железняк с удалым Гоптой
Вопят: «ляхам кара!
Кара ляхам! Тешьтесь, детки!»
И они карают.
Стон и вопль: те горько плачут.
Эти — проклинают;
Этот вопит, тот молитву
Богу возсылает,
А иной над трупом брата
Душу открывает.
Не щадят, как мор, лихие
Ни годов, ни роду:
Кровь полячки и жидовки
Рядом льется в воду.
Ни калеки, ни младенца,
Ни слепца больного
Не осталось — не избегли
Часа рокового.
Всё погибло — не осталось
Ни души единой
Ни шляхетской, ни жидовской.
Чтоб почтить кручиной.
Вот уж тучи досягает
Зарево пожара
Галайда же знай рыкает:
«Кара ляхам. кара!»
И, беснуясь, мёртвых режет,
Жжот что ни попало.
«Дайте мне жида иль ляха!
Мало этих, мало!
Дайте ляха! дайте крови!—
Кровь его погана.
Море крови! Мало моря!
Милая Оксана,
Где ты?» крикнет и исчезнет
В пламени пожара.
А порой той гайдамаки
Ставят вдоль базара
Ряд столов; несут сестное,
Где что понабрали,
Чтоб поужинать при свете.
«Тешься!» закричали —
И уселись вкруг. Их лица
От огня алеют,
А вокруг, качаясь, трупы
Панские чернеют,
Загорелися стропила
И валятся с ними.
«Пейте, детки! пейте! пейте
С ними, проклятыми!
Может-быть козак ещё раз
Лихо погуляет!»
И Максим свой жбан горелки
Разом осушает.
«Пью за трупы, пью за души
Ваши проклятыя!
Пей же, Гонта, брат названый!
Пейте, удалые!
Спой Кобзарь нам — не про дедов:
Сами мы караем,
Не про горе, потому-что
Мы его не знаем,
А весёлую хвата нам,
Чтоб земля ломилась —
Про вдовицу-молодицу,
Как она томилась.»
Кобзарь (поёт).
От села и до села
Путь я проторила,
Кур и яйца продажа,
Башмаки купила.
От села и до села
Баба расплясалась:
Ни коровы, ни вола —
Лишь изба, рожалась.
Я тесовою избой
Поделюсь с кумою,
А себе шалаш простой
Под плетнём сострою.
Торговать и шинковать
Буду днём крючками,
По ночам же танцовать
Буду с молодцами.
Ой, вы, детки-соколы,
Пташки-голубятка!
Посмотрите — хоть малы —
Как танцует матка!
Брошу дом, ребят отдам
В школу — да и в пляску —
И задам же, ой, задам
Башмакам я таску!
— «Знатно, знатно, старец Божий!
Ну-ка — плясовую!»
Заиграл — и всё пустилось
В пляс на пропалую.
— «Ну, Максим!»
— «А ну-ко, Гонта!»
— «Дёрнем с ними, что ли?
Потанцуем, брат, покамест
Живы и на воле!
(Поёт.)
Не дивитесь, молодицы,
Что я оборвался:
Батька мой всё делал гладко,
Я в него удался.
— «Хорошо, мой брат, названый!
Хорошо, ей-богу!»
— «Ну, а ты, Максим? Налей-ка!»
— «Подожди немного.»
(Поёт.)
«Вот как делай, вот что знай:
Всех люби — не разбирай —
Хоть поповну, хоть козачку,
Хоть пригожую батрачку.»
Всё танцует; Галайда же
Радости не знает:
На конце стола усевшись,
Слёзы проливает,
Словно мальчик. Отчего бы?
Деньги и жупаны —
Всё дала ему судьбина,
Нет одной Оксаны!
Не с кем счастьем поделиться!
Грустно — не поётся:
Видно сгинуть сиротою
Бедному придётся.
А того бедняк не знает,
Что его Оксана
Там, за Тыкичем-рекою,
Вянет в замке пана.
С теми самыми панами,
Что отца убили.
Что ж теперь вы так не смелы?
Что так приуныли?
Что глядите так печально,
Сидя за стенами,
Как евреи, ваши братья,
Гибнут под ножами.
А Оксана из окошка
Смотрит — поджидает:,
«Где-то», думает, «мой милый?»
А того не знает,
Что он близко и не в свитке,
А в цветном жупане
И всё думает, тоскует
По своей Оксане.
А она зарю встречает
Вздохами и плачем.
Тяжко сердцу!
Из оврага,
В охобне козачьем,
Кто-то крадется. «Эй, кто там?»
Парень окликает.
— «Я, посланец пана Гонты.
Пусть его гуляет —
Подожду я.»
— «Не дождёшься,
Подлый жид, собака!»
— «Я не жид — избави Боже!
Видишь — гайдамака:
Вот копейка — посмотри-ка!
Кто её не знает!»
— «3наю! знаю! (Освящённый
Нож он вынимает).
Признавайся, жид проклятый,
Где моя Оксана?»
Замахнулся.
— «Ой, мой Боже!
В палаце у пана…
Точно краля…»
— «Выручай же!
Выручай, проклятый!»
— «Ладно! ладно! Да какой ты
Грозный да завзятый!
Мигом выручу: копейкой
Стену проломаю.
Я скажу им, вместо Паца…»
— «Ладно! ладно! — Знаю!
Ну, живее!»
— «Мигом, мигом!
Гонту угощайте.
Чтоб не думал… Ну, идите,
Пейте и гуляйте!
А куда, ясневельможный,
ехать мне с Оксаной?»
— «В монастырь под Лебедином —
Слышишь, окаянный?»
— «Слышу, слышу!»
И Ярема
С Гонтою танцует;
Железняк же, взявши кобзу,
С кобзарём толкует:
«Попляши, старик, потешь нас:
Я тебе сыграю.»
И пошол кобзарь в присядку,
Лихо припевая:
«В огороде пустарнак, пустарнак!
Аль тебе я не козак, не козак?
Аль тебя я не люблю, не люблю?
Аль тебе я башмачёнков не куплю?
«Ой, куплю, куплю обновку:
Распотешу чернобровку!
Буду вкруг тебя ходить,
Буду холить и любить!
Отплясавши трепака,
Полюбила козака,
Только рыжаго, худого —
Нехорошаго такого:
Знать уж долюшка горька!
Доля следом за тоскою,
А ты, рыжий, за водою,
А сама-то я в кабак:
Выпью чарочку, другую,
Третью, Пятую, шестую —
Тпру!— и снова за трепак!
Баба в танец — и конец,
А за нею молодец,
Старый, рыжий бабу кличет,
Баба ж под нос купишь тычит:
«Коль женился, сатана,
Добывай мне толокна:
Надо деток приодеть,
Накормить и обогреть.
Если ж нет в тебе ума,
Раздобуду я сама,
А ты, старый, не греши —
Колыбельки колыши.
«Как была я молодою, беззаконницею,
Я повесила передник над оконницею:
Кто идёт — не минёт,
То кивнёт, то моргнёт;
А я толком вышиваю,
Ин в окошечко киваю:
Ой, Семёны и Иваны,
Наряжайтеся в жупаны:
Буден пить и танцовать,
Вместе время коротать.»
«Полно, полно!» крикнул Гонта:
«Полно — погасает.
Свету, детки! Где же Лейба?
Где он пропадает?
Отыскать его и вздёрнуть!
Выродок собачий!
Полно, детки: погасает
Наш светец козачий!»
А Ярема: «погуляем,
Погуляем, батько!
Лишь как пишет! На базаре
И светло и гладко.
Грянь, кобзарь — мы потанцуем!»
— «Нет, конец пирушке!
Эй, огня, да дёгтю, детки!
Вывозите пушки,
Жгите, режьте окаянных:
Мы их доканаем!
Заревели гайдамаки:
«Ладно, батька! знаем!»
И за речку повалили —
Вопят, распевают,
А Ярема вслед: «пусть, батька,
В окна не стреляют!
Не стреляйте — не убить бы
Там мою Оксану!
Погодите хоть часочек:
Я её достану.»
— «Железняк, вели козакам
Жечь, что ни попало!
Иль доселе с поляками
Мы чинились мало?
Ты ж, Ярема, не такую —
Лучше сыщешь ныне.»
Оглянулся, а Яремы
Нету и в помине.
Горы дрогнули — хоромы
С ляхами взлетели
К самым тучам; все ж другие,
Словно ад, горели.
«Галайда! Где наш Ярема?»
Железняк взывает.
Нет ответа: гайдамаки
Ничего не знают.
Пока козаки забавлялись,
Ярема с Лейбой пробирались
В хоромы панские, в подвал,
Откуда вышел он с Оксаной ~-
И в Лебедин с своей желанной —
Едва живою — поскакал.
Песнь девятая. Лебедин
— «Сирота я из Вильшаны.
О, ты, доля злая!
Батьку ляхи загубили,
А меня, родная —
Даже страшно и припомнить —
Увезли с собою.
Не разспрашивай, голубка,
Что было со мною.
Я молилась, я томилась,
Сердце замирало,
Слёзы лились, высыхали…
Ох, когда б я знала,
Что хоть раз ещё на свете
С ним увижусь снова —
Я бы втрое пострадала ‘
За одно бы слово!
Ты прости, моя голубка,
Если согрешила:
Ведь и так меня карает
Бог, что полюбила —
Полюбила стан высокий
И глаза сокольи,
Полюбила, как умела
И люблю в бездольи.
Не о батьке я в неволе
Плакала, молилась —
Нет, но милом, ненаглядном
День и ночь томилась.
О, мой Боже! суд твой правый
Вытерпеть должна я:
Наложить не раз хотела
Руки на себя я.
Будь не он, быть-может я бы
Душу загубила.
Тяжко было. О, как часто
Мне на ум всходило,
Кто беднягу, сиротину
В горе приласкает?
Кто про долю, про недолю
Спросит — разгадает?
Кто, как я, его обнимет,
Душу всю покажет,
Слово ласковое в горе
Сиротине скажет?»
Так я думала — и сердце
Радостно сжималось.
«Я сиротка: без родимой,
Без отца осталась;
Он один меня так крепко
В целом свете любит;
Если я в тюрьме погибну —
Он себя погубит.»
Так я думала, молилась,
Ждала, убивалась:
«Нет желаннаго на свете —
Я одна осталась.»
И заплакала бедняжка.
Зарыдала с нею
И монахиня седая.
— «Ты скажи мне, где я?»
— «В Лебедине. Успокойся —
Ты совсем больная.»
— «В Лебедине? А давно ли?»
— «С четверга, родная.»
— «Подожди! Припоминаю:
Пламя над водою;
Жид, Майдановка, хоромы…
Звали Галайдою…»
— «Да, Яремой Галайдою
Звался тот, родная,
Кто привёз тебя.»
— «О, где он?
Всё теперь я знаю!
— «Чрез неделю обещался
Он к тебе вернуться.
— «Чрез неделю! чрез неделю!
Пусть же слёзы льются!
Дорогая, миновала
Страшная година!
Галайда тот — мой Ярема!
Знает вся краина
Это имя. Я видала,
Как вокруг горели
Сёла, замки — как поляки
Млели и бледнели,
Чуть заслышат про Ярему.
Знают ляхи, знают,
Кто такой он и откуда
И чего желает.
Он искал свою Оксану,
Голубь сизо-крылый;
Прилетай же поскорее.
Мой соколик милый!
Ох, как весело на свете!
Что со мною сталось?
Чрез неделю, ты сказала?
Три денька осталось.
Ох, как долго! Жар, родная,
Выгребай к запечку —
Будет жалко, мама, жалко дочки
Твоему сердечку.»
Ох, как весело на свете!
А тебе, родная,
Тоже весело?»
— «Тобою,
Пташка, весела я.»
Но к вечерни зазвонили —
Девушка осталась,
А монахиня-старушка
С нею распрощалась
И к вечерни поплелася.
Не прошло недели —
Как «Исаия ликуй!»
Громко в церкви пели.
Рано утром мой Ярема
С милой повенчался,
А под вечер — вот чудной-то —
С нею распрощался,
Чтоб Максим не разсердился…
Сватьбу с ним справляет
На пожаре. А Оксана
Ждёт да поджидает,
Поджидает — не идёт ли
С дружками к ней в гости —
Перевезть её из кельи
В хату на помосте.
Не кручинься, а надейся,
Да молися Богу;
Мне же надо ехать в Умань.
Ну, так в путь-дорогу!
Песнь десятая. Гонта в Умани
Проходят дни, проходит лето —
Украйна знай себе горит;
По сёлам плачут дети: где-то
Отцы их. Грустно шелестит
Сухими листьями дуброва;
Гуляют тучи; солнце спит.
Вкруг не слыхать людскаго слова.
Лишь воет зверь, идя в село
На свежий труп. Не хоронили:
Волков поляками кормили,
Пока их снегом занесло.
Не мешали снег и вьюга
Страшной адской каре:
Ляхи мёрзли, а козаки
Грелись на пожаре.
Вот пришла весна — и землю
К жизни возвратили:
Разукрасила цветами,
Зеленью покрыла.
Соловей щебечет в роще.
Жаворонок в ноле
И летит их гимн к лазури,
Гимн весне и воле.
Рай — и только! Для кого же?—
Для людей. А люди
Не хотят и поглядеть-то:
Холодны их груди!
Надо кровию подкрасить,
Осветить пожаром.
Солнца мало, красок мало!
Дым взлетает паром,
Вьётся к небу. Ада мало!
Ох, вы, люди, люди!
Долго-ль злобой волноваться
Будут ваши груди?
Но весна не смыла крови:
Зреет дело злое!
Сердце ноет, а вспомянешь —
Было так и в Трое,
Будет вечно. Гайдамаки
Режут и гуляют;
Где пройдут — земля трясётся,
Кровью намокает.
Подобрал Максим сыночка,
Честь родного края.
Пусть не сын родной Ярема —
Всё ж душа прямая.
Железняк идёт и режет,
Галайда — лютует:
Он с ножом на пепелище
Днюет и почует.
Не помилует, не минет
Ворога лихова:
Он за ктитора мстит ляхам,
За отца святова,
За Оксану. И дрожит он,
Вспомнив о невесте.
А Максим: «гуляй, покамест
Вольны мы и вместе!»
Погуляли гайдамаки,
Лихо погуляли:
Путь от Киева на Умапь
Ляхами устлали.
Словно туча, гайдамаки
Умань обложили,
Навалили дров и словно
Печку затопили —
Затопили, закричали:
«Кара ляхам! Крови!»
Полегли среди базара
Konny narodowi,
Пали женщины и дети,
Старцы и калеки.
Вопль и стоны! На базаре
Вражьей крови реки.
Гонта, с сыном-Галайдою
И Максимом-братом,
Впереди — и только слышно:
«Кара им, проклятым!»
Вот к ним тащат гайдамаки
Ксёндза-езуита
И двух мальчиков. «Эй, Гонта!
Посмотри, твои-то
Ребятишки видно ляхи —
Дети католички!
Ты зарежь их поскорее,
Не вспорхнули б птички.
Аль ты выростить в них хочешь
В каждом по злодею?»
— «Пса убейте, а щенят я
Сам убить сумею.
Кличь громаду! Признавайтесь,
Дети: вы забыли
Про святую нашу веру?»
— «Да, нас окрестили.»
Собралися гайдамаки.
— «Господа-Громада,
Чтобы не было измены,
Миловать не надо.
Я поклялся резать ляхов,
Ничего на свете
Не щадить! Зачем вы малы,
Не разумны, дети?
Ой, зачем не бьёте ляхов?»
— «Будем, тятя, будем!»
— «Нет, не будете. Мы сами,
Сами вас разсудим!
О, будь проклята та полька,
Что вас породила!
Ой, зачем она с зарёю
Вас не утопила?
Вы бы умерли, как жили,
Не еретиками;
А теперь я повстречался
Не на радость с вами.
Знайте, вас не я — присяга,
Дети, покарала.
Ну, прощайте ж!»
Сталь сверкнула —
И детей не стало.
С стоном падая, малютки
Лишь пролепетали:
«Тятя, тятя — мы не ляхи!
Мы…» — и замолчали.
—«Схоронить их?»
— «Нет, ведь это
Дети католички!
Ой, сынки мои, сыночки,
Что вы невелички?
Ой, зачем ещё до сватьбы
Не взяла могила
Ту злодейку-католичку,
Что вас породила!
Ну идём.»
Он взял Максима;
Стали средь базара —
И их крик пронёсся громом:
«Кара ляхам, кара!
И карали! Умань морем
Огненным казалась.
Ни в хоромах, ни в костёлах
Ляха не осталось —
Всё погибло жертвой мести,
Жертвой произвола.
Никогда такого горя
Мир не видел. Школа,
Где учились дети Гонты,
Пала пред напором?
«Ты детей моих сгубила»,
Молвил он с укором:
«Ты добру, любви и правде
Их не научила —
Пропадай же!»
И громада
Стены повалила —
Повалила, о каменья
Ксёндзов перебила,
А ребят на дне колодца
Грудой схоронила.
До вечера кровью ножи их дымились;
Души не осталось. А Гонта кричит:
«Где вы, людоеды? куда схоронились?
Вы деток заели. Ох, тяжко мне жить!
Мне не с кем поплакать, тоски разделить!
Уж я не увижу их чорныя брови —
Моих ненаглядных. О, крови мне, крови!
Шляхетской мне крови — мне хочется нить,
Мне хочется видеть, как кровь та чернеет
И вдоволь напиться. Что ветер не веет,
Ляхов не нагонит? Ох, тяжко мне жить!
Правдивыя звезды, укройтесь за тучи!
Я деток зарезал — я вас не видал!
Ох, слёзы! как вы тяжелы и горючи!
Куда я укроюсь?»
Так Гонта взывал —
По Умани бегал.
Меж-тем, средь базара
Козаки поставили рядом столы,
Что в руки попалось, сюда принесли
И сели за ужин. Последняя кара
И ужин последний.
«Гуляйте, сынки!
Тяни, пока пьётся, руби, пока бьётся!
Кобзарь, удалую: пусть поле трясётся,
Пускай погуляют мои козаки!»
Сверкая очами, Максим восклицает.
И песню лихую кобзарь начинает:
Мой отец — сапожник,
Сводник и пирожник,
Мать — швея и пряха,
И кума и сваха;
Братья ж по корове
Мне за чудо-брови
Привели
И монистов разных
Голубых и красных
Нанесли.
У меня, у Христы,
Серьги и монисты,
На плечах сорочки
Листья да листочки,
На сапожках красных
По стальной подкове.
Выйду утром ясным
Я к своей корове.
Напою корову,
Подою, похолю
И, надев обновку,
Душеньке дам волю.
После ужина, вечери,
Замыкайте, дети, двери;
Ты ж, старуха, не томись,
К другу старому прижмись!
Всё гуляет. Где же Гонта?
Что он не гуляет,
Что не пьёт он с козаками,
Что не распевает?
Нет его меж гайдамаков:
Видно, горемыке
Ни до песень, ни до грому
Ружей и музыки.
Но кто это, освещённый
Заревом пожара,
В чорной свитке с освящённым
Бродит средь базара?
Поровнявшись с тёмной кучей,
Что пред ним чернела,
Он над нею наклонился,
Отыскал два тела,
Взял их бережно на плечи
И, позад базара,
Чрез тела переступает,
Кроясь средь пожара.
Кто же это? Это Гонта!
Злой тоской убитый,
Он детей несёт за город,
Чтоб их прах, прикрытый
Кровью взмоченной землёю,
Хоть зверьё не ело.
Вдоль по улицам пустынным
Где не так горело,
Он несёт их, укрываясь:
Пусть никто не знает,
Как козак детей хоронит,
Слёзы проливает.
Выйдя в поле, освящённый
Нож он вынимает
И выкапывает яму.
Умань догорает,
Светит Гонте на работу.
Но него ж при свете
Дорогающих обломков
Гонте страшны дети?
Но чего жь он — словно крадет
Или клад хоронит —
Весь трясётся. Степь от кликов
Гайдамаков стонет;
Но он, сирый, тем знакомым
Кликам не внимает:
Торопливо ладит хату,
Ладит — разрывает.
И, приладивши, два трупа
В той глубокой хате,
Не глядя, кладёт — знать, слышит:
«Мы не ляхи, тятя!»
Из-за пазухи китайку
Вынув, лобызает
Он их в очи и китайкой
Той их покрывает.
Но, спустя одно мгновенье,
Он её снимает
И, рыдая тяжко, горько,
К трупам припадает.
«Вы на милую Украйну
Поглядите, дети:
Ведь она… из-за нея, ведь,
Нам не жить на свете.
Но кто Гонту похоронит
На чужом на поле?
Кто заплачет — пожалеет
О моей о доле?
Ты зачем меня семьёю,
Доля, наделила?
Ты зачем меня и деток
Раньше не сгубила?
Смерть найдёт — и вот отец вас,
Дети, погребает?»
Крестит мёртвых — и землёю
Яму засыпает.
«Спите, дети! Приготовить
Видно не сумели
Руки матери-полячки
Вам другой постели.
Вез цветочков-василёчков
Почивайте, дети,
Здесь в земле, прося у Бога,
Чтоб на этом свете
Покарал меня Спаситель
За грехи за эти;
То ж, что вы забыли веру,
Вам прощаю, дети!»
Схоронив, сравнял он землю,
Чтоб враги не знали,
Где погибли дети Гонты,
Где их закопали.
«Спите, спите! Поджидайте:
Мне не жить на свете!
Я убил вас; та же доля
И меня ждёт, дети.
И меня убьют — схоронят,
Только кто — не знаю.
Гайдамаки?… Так ещё раз
С вами погуляю!»
Встал бедняга и поплёлся:
Ступит — спотыкнётся.
Пламя пишет. Голта глянет,
Глянет — усмехнётся,
Страшно, страшно усмехался.
Но вот оглянулся,
Вытер слёзы и в пожарном
Дыме окунулся.
Эпилог
Минуло то время, давно миновало,
Когда я ребёнком, голодный, блуждал
По той по Украйне, где Гонта, бывало,
С ножом освящённым, как ветер, гулял.
Минуло то время, как теми путями.
Где шли гайдамаки, босыми ногами
Ходил я, пытаясь найдти где-нибудь
Людей, чтоб к добру указали мне путь.
Припомнил — и плачу, что горе минуло.
О, если б ты снова ко мне завернуло,
Я отдал бы с радостью счастье моё
За прежния слёзы, за горе-житьё!
Припомнил — и снова поляны родныя,
И дед, и отец, и невзгоды былыя
Пред взором проносятся. Жив ещё дед,
Отец же в могиле — родимаго нет.
Бывало, в субботу, закрывши «Минеи»
И выпив но чарке родной романеи,
Отец просит деда, чтоб тот разсказал.
Как в Умани встарь гайдамаки гуляли,
Как Гонта проклятых поляков карал.
Столетния очи, как звезды, сияли —
И лился, сменялся ужасный разсказ:
Как гибли поляки, как сёла горели.
Соседи, бывало, от страха немели
И мне, бедняку, доводилось не раз
Оплакивать ктитора злую судьбину.
И, слушая деда, никто не видал,
Как малый ребёнок за печкой рыдал.
Спасибо, родимый, что ты про кручину,
Про славу козацкую мне разсказал:
Разсказ твой я внукам своим передал.
Люди добрые, простите:
Каюсь, крепко каюсь,
Что разсказ свой вёл я иросто,
В книгах не справляясь.
Всё, что здесь прочтётся вами,
Слышал я от деда;
А старик не знал, не ведал,
Что его беседа
Попадётся грамотеям.
Дедушка, винюся!
Пусть бранят; а той порою
Я к своим вернуся
И окончу, как умею,
Горькую былину:
Как сквозь сон, окину взором
Милую краину,
Где ходили гайдамаки
С острыми ножами,
Те дороги, что я мерял
Детскими ногами.
Погуляли гайдамаки,
Лихо погуляли,
Чуть не год шляхетской кровью
Землю поливали
По Украйне — и замолкли:
Сабли иззубрили.
Нету Гонты — и креста нет
На его могиле.
Разнесли степные ветры
Пепел гайдамака
И в Украйне не осталось
От него и знака.
Правда, брат его названый
Жил ещё на свете,
Но и тот, узнав, как страшно
Проклятыя дети
Разсчитались с ним, заплакал
В первый раз в кручине
И, очей не вытирая,
Умер на чужбине.
Грусть-тоска его сразила
Средь чужого поля
И в чужой песок зарыла.
Знать, такая доля!
Так погиб герой Украйны
Железняк — и сила
Та железная, сломившись,
Мирно опочила.
Схоронили гайдамаки
Батьку-атамана
И, заплакав, разбрелися
По степи безгранной.
Лишь один Ярема долго,
Опершись на палку,
Не спускал очей с могилы:
Горько было, жалко!
«Спи, родимый, спи, желанный,
На чужом на поле:
На своём, знать, нету места,
Нету места воле.
Спи, козак, душа прямая!
Кто-то распознает?»
И пошол Ярема степью;
Слёзы утирает.
Долго шол он, озираясь —
И его не стало:
Только черная могила
Средь степи дремала.
По Украйне гайдамаки
Разсевали жито,
Только жать им не пришлося:
Градом всё побито.
Правда сгинула — всё кривдой
В свете повилося!
Разбрелися гайдамаки:
Место всем нашлося.
Кто домой, а кто в дубраву —
Нож за голенищем,
Чтоб с жидами кончить счёты,
Кончить с пепелищем.
А тем временем с родною
Сечью расквитались —
И всё ринулось к Кубани;
Только и остались
Что пороги середь степи —
Стонут в горном ложе:
«Схоронили наших деток!
С нами будет то же!»
Разревелись — пусть их воют!
Время их минуло,
А Украйна, знать, на-веки
Вечные уснула.
С той поры по всей Украйне
Жито зеленеет;
Нет ни плача, нет ни грома,
Только ветер веет,
Гнёт деревья по дубраве
И траву средь поля —
Смолкло всё. Пускай всё дремлет!
Знать, Господня воля!
Лишь порою гайдамаки,
Старики седые,
Проплетутся, распевая
Песни удалыя:
«Галайда наш едет в гости —
Будет хата на помосте.
Тешься море — не беда!
Веселися Галайда!»
Перевод Н. В. Гербеля
