Я – рояль:
Я сам себя приподнял, словно сад,
на голой площади пустой ладони.
Tutti:
А ветки хлещутся и голосят,
то голосуют ввысь, то мокрые висят,
и капли падают…
Рояль:
Всё о своем долдоня.
А треугольнички (подлаживаясь к ним):
Динь-дон, динь-дон (дьячками вскользь молебна).
Рояль:
А сад у бури на груди храним.
Tutti:
Несется ливнем сад, безумный аноним,
и ревом царственным раскинулся хвалебно.
Рояль:
Ладонь, как памятник, приподнял дуралей,
А скрипки взвизгнули: над загнанными днями.
Tutti:
Несется бурный сад, бежит со всех аллей
и выворачивается с корнями.
А поверху стучит, стучит в тарелки медь,
листочки щелкаются друг о друга
пощечинками…
Tutti:
И пошла греметь
овражьей жизни темная округа.
Рояль:
Последней ярости – увал! Обрыв!! Яруга!!!
Tutti:
О муза ужаса, ты дрогнула, подруга.
Какой там сад! Я голая ладонь,
и, пальцы точно ноги раскоряча,
пришлепну сгоряча умишко. Нет, не тронь! –
мурлычут деревянные. Долдонь! –
ударил барабан по жизни! – Взвой же, вонь,
и взвейся из нутра, испуганный огонь!
Долдонь по жизни – вот и вся задача.
Tutti:
А сад по ветру тащится что кляча,
и свечи с двух концов пылают, чуть не плача.
Рояль:
На черном теле мертвого рояля
лежу, ладонью, словно ликом, бел.
Лежу-гляжу и сам не знаю, я ли
от дивного виденья оробел.
И уши, словно лошади, сторожки.
Еще стучится сердце в кулаке,
а линии уже проходят, как дорожки,
по распятой на вечности руке.
Tutti:
Куда они ведут?
Рояль:
При трех свечах гаданье,
и обрученье с болью и с судьбой,
и еле слышное воздушное свиданье
с былым и с будущим собой.
При восковых слезах трех свечек, а гобой
поет мне, что картинкой мирозданье
налипло на сердце.
Рояль:
А сердце на виду…
Tutti:
Стучит на выставке продажною моделью…
Рояль:
И подрядясь на черный час к безделью,
вкруг пальца ночь я обведу.
Tutti:
Ночь, зеркало и сад, три свечки и листочки,
уже бумажные, с помарками примет…
Рояль:
И возникает бытие из точки.
Tutti:
Которой – всею медью! – нет!
Рояль:
Но буду я любить описку, опечатку…
Tutti:
Которой нет!
Рояль:
И можно щеголять,
надев на пальцы, как штаны, перчатку,
и под сурдинку – тра-ля-ля! – гулять.
Tutti:
Под Новый Год все веселы и пьяны.
Под Новый Год, но злобствует фагот:
А по сердцу мороз, поди, дерет?
Рояль:
Я – те взбесившиеся фортепьяны,
что осмеял когда-то Дидерот.
А контрабасы загудели: Те ли?
Рояль:
А хоть бы те – не выест очи стыд!
Tutti:
И сколько музыкальной канители
на ели на рождественской блестит!
Рояль:
Какой там сад! Я умопомрачитель…
Tutti:
Рачительный!
Рояль:
На поприще вещей.
Я еле начатый самоучитель
при свете трех заплаканных свечей.
Tutti:
Мелодии ручей…
Рояль:
Кой черт мне поручитель,
что я себе родня, а не ничей?
Tutti:
И музыка течет всё горячей.
Рояль:
Я недоконченный самоучитель,
закапанный слезою восковой.
И больно-больно ластится гобой:
Ту-ту! Уехало. Тю-тю! Свисточек.
Рояль:
А где-то, может быть, уже тю-тю и я,
и даже звездное скопленье точек
останется без бытия.
Без поля, без движения, без массы,
не существуя, через не могу. –
Еще бы! – свищут флейты-пустоплясы,
и филинами контрабасы:
Угу! Так, так! Угу! Угу!
Рояль:
Отдать на откуп скуку бедокурам!
Бу-бу! – бубнится барабанным шкурам. –
Ура! Разы разят, рожаясь, за разами.
Ду-ду! Беда идет войною на беду.
Рояль:
Как девку с разодетыми глазами…
Tutti:
Вкруг пальца ночь я обведу.
Источник музыки…
Рояль:
Забил из точки.
Tutti:
Порхают по ночи листочки и свисточки,
и сад в кулак собрался, как в отъезд,
как дым развеялся…
Рояль:
А стыд глаза не ест,
и только я своим гаданьем донят.
А барабаны по нутру долдонят.
Виолончели, точно зеркала
прудообразные, вращаются, колебля
изломанные лучики свечей.
Рояль:
И зло ползет из-подо зла,
Харонов пруд и труд! Туманный выдох: гребля.
И может быть, себе до кончиков ногтей,
трех свеч моих желтей, я стал уже ничей.
И три старушки, сидючи в сторожке,
у церковки гадают налегке.
И я теперь как от просвирки крошки…
Tutti:
И сад развеялся в зеркальном далеке…
Рояль и Tutti:
А линии уходят, как дорожки,
по распятой на музыке руке.
