Сергей Петрович Морозов (1946-1985) — московский поэт-лирик, представитель поколения конца 1960-х–1980-х. Его стихи критиками отмечены «острым, вещественным и цветным ощущением окружающего» и постоянным стремлением найти «верное слово» для личного переживания.
В поэтике Морозова — переход от молодой энергичной формы к поздней лирике, наполненной упадком образности и внутренним кризисом. Трагическая судьба и почти полное нежелание публиковаться при жизни делают его голос особенным: тихим, но значимым в истории русской поэзии конца XX века.
* * *
Мертвый хватает живого
Напрасно сказаны слова
Напрасно сказаны слова,
неосторожный Рок
играет в мёртвые права
и жизнь берёт в залог.
Всесильный обольщает звук,
родной надежды знак.
Но бедный одинокий друг
сквозь тьму глядит во мрак.
Зачем ему твои лучи,
бессонное окно?
Душа измаялась в ночи,
ей тихо и черно.
Младшему
Куртуази’я — им
Куртуази’я — им,
а нам — Батый с арканом.
Им — Дух Гармонии,
нам — смрад Сарай-Берке.
Им — Роза и Грааль,
нам — розги с балаганом,
лоб Леонардо — им,
«Лучина» — нам в тоске.
Им — мирозданья зов
рыданием органным,
а нам — рудничный двор
да вьюги круговерть.
Триумфы — им,
а нам — сквозь строй за барабаном.
Им — и по смерти жизнь,
нам — и при жизни смерть.
Припутаем снова Петра
Припутаем снова Петра,
землица у нас не богата
на тех, кто с утра до утра
радел о России порато.
Пора-то и ныне не мед,
и кормщик неробкий потребен:
руке, что кормило сожмет,
народ не отслужит молебен.
Mein leben, когда б не рвачом,
не пытошной, страшной губою.
О чем ты, родная, о чем
с такой неизбывною болью?
Яснее, точнее
Яснее, точнее! Попробуй как эта звезда —
из черной вселенной на сучья слетевшая искра.
Нет, не обольщаясь. Она возвратится сюда
всегда как впервые. А нам — пусть недолго, но чисто!
Еще не очнулась, хотя уже меркнут огни,
столичная сутолочь. Сердцу пока что не тесно.
Звезда моя, мы в целом свете с тобою одни,
дай силы и днем не забыть свое имя и место.
До завтра! До завтра! А завтра не я — так другой.
Немного мы прожили, многих меж нами не стало.
До завтра! А завтра не прячься за тучи, открой
тебя отыскавшему, как надо мною блистала!
Как старцу Максиму нельзя на Афон
Спешным временем срезанный косо
Спешным временем срезанный косо,
гаснет день, пропадая из глаз
неприкаянно и безголосо,
незатейливо и без прикрас.
Недожитое в снах отразится,
возвратится ночной маетой,
чтобы грезиться и громоздиться,
злым ненастьем по окнам слезиться,
а к утру подарить немотой.
Зов из будущего разгадан
Зов из будущего разгадан
и в минувшее обращён.
Здесь душа отыграла градом
и ползёт на забор плющом.
Зеленеет Господним оком,
безнаказанна и свежа.
Киноварным трепещет соком
в сердце радости и стрижа.
Чудо заменит привычка
Чудо заменит привычка,
память — волшебный фонарь.
Опыт — цитаты отмычка,
мастера — прыткий штукарь.
Верный достаток — на придурь
модную. Пир — на кабак.
Это и есть наша прибыль,
рост — на червонец пятак.
Благополучья нелепость,
сил бестолковых игра,
века увечного эпос,
в замысле божьем — дыра.
Гостинчик
Какие люди, край родной
Смерти лёгкой дай, Господь
Смерти лёгкой дай, Господь!
Никого ты мной не мучай.
Блажь и слёзы, честь и плоть
преврати во прах и в случай.
К возвращенью я готов
и с признаньем не помедлю,
лишь десяток верных слов
нашепчи и дёргай петлю.
Ни тужить, ни отпевать —
в яму чёрную, во тленье.
Береги друзей и мать
до Любви, до Воскресенья!
Не время ли, душа моя
Не время ли, душа моя, остепениться,
о счастии забыть и гордых слов не звать?
Что проку горевать, заглядывая в лица
безумцев и глупцов? Что проку горевать?
Вот под вечер фонарь палатку световую
расставит на луче, снежок запорошит,
и я тебя люблю, горячий рот целую,
и ласковая плоть к погибели спешит.
Не зря душа горела
Не зря душа горела,
пылала плоть не зря,
когда прозренье зрело
в костре календаря.
Достало слез и срама.
И все ж завидна часть —
смотреть и думать прямо
и с будущим совпасть.
Сырая ноябрьская вьюга
Сырая ноябрьская вьюга.
Теперь, по прошествии лет,
что краше, душа и подруга,
чем ровный настойчивый свет?
Чего б ни сулила держава
и кем бы ни выпало быть,
что сыщешь отраднее права
надеяться, верить, любить?
За нежную муку простится
безвыходных дней маета
и разума злое бесстыдство,
и горестных слов простота.
Когда хитришь, когда коришь
Когда хитришь, когда коришь,
когда по правде говоришь,
когда дуришь зевак,
когда живые слезы льешь,
когда напропалую лжешь, —
не разберу никак.
А выпало с тобою жить,
и хлеб твой есть, и сыном быть,
и надо бы понять,
к чему вселенская гоньба,
что значит в ней твоя судьба,
земля, отчизна, мать.
Не плачь, не кручинься, усни
Не плачь, не кручинься, усни…
Пустые развёрстаны дни,
и звёздная дремлет привада.
Мерцает июль по росе.
Попробуем нынче как все —
без памяти, дома и лада.
Себя нипочём не вернуть,
но можно на срок заглянуть
туда, где мы молодо жили,
где Ялта, Аутка, причал,
где воли хотел и молчал,
где, помнишь, вино не допили.
Замолви словцо о кринице
Замолви словцо о кринице,
о горсти холодной воды,
как цапали стебли о спицы,
в педалях рвались и в ступице
легко оставляли цветы;
о крови, что тягой лучистой,
зайдясь от глотка, погнала
по телу младенчески чистый
дух палевой пыли мучнистой
и мёд смоляного ствола.
Всё дальше день и час
Всё дальше день и час, где виделся с тобой.
Стоцветной суетой усвоена разлука.
И если бы не свет холодно-голубой,
не голос, не глаза и в них родная мука,
я знал бы до сих пор: меня дела спасут —
и вправду был счастлив предельно малой мерой,
не вздрогнул бы сейчас, не ждал, как назовут
приталенный жакет и зонтик тёмно-серый.
Тяжелая, влажная роза
Тяжелая, влажная роза —
усталого сада краса,
застужена блесткой мороза
густая в сердечке роса.
Уже отбыла, отболела
на вечные веки душа —
и гибельно властвует тело,
к последним щедротам спеша.
Свет заштрихован дождём
Свет заштрихован дождём,
осень — и будто бы виден
крымский неприбранный дом,
нож рядом с горкою мидий.
Сквозь остеклённую мглу —
отмель, раскаты прибоя.
Жаль, разобрать не могу,
что говорят эти двое.
Полдень
Обещанье
Сравненьем не унижу
и малого тепла
и только то увижу,
чем вправду жизнь была.
Во многолюдье кану,
всеведенья вольней,
судьбу на том достану,
что умолчу о ней.
Верней других отрада
того стиха и дня,
где от условья лада
не отличить меня.
О, недолго, недолго
О, недолго, недолго… не сетуй —
это горе смолкает в тебе.
Ты дождешься покоя и света
в сберегаемой Богом судьбе.
Озареньем Господним загадан,
но не веет весельем посул —
только кольчатым кварцевым гадом
черный мир под пятой просверкнул.
И залег холодок неисходный,
он заставит усталую стать
умолчать об отчизне свободной,
где давно мне пора умирать.
Давайте проживем глиссандо
В тихой ясности морозной
В тихой ясности морозной,
в дальней белой полумгле
даже мне теперь не поздно
и не пусто на земле.
Даже этот куст, затерян
меж оврагов и берез,
даже он любим и верен
взгляду, резкому до слез.
И пока никто не смеет
удивляться и спешить,
может, заметь и сумеет
к нам следы запорошить.
Щебечет капля восковая на огне
Щебечет капля восковая на огне.
Мне жизнь доверена и вновь неисполнима.
Прилежен, как судьба, от века в стороне,
застенный черновик, и злость неутолима.
Который раз в году надежде обречён,
прощению родня и выбором свободен,
зачем я одинок и ожидать учён
и, понимая всё, какой заботе годен?
Пощипывая воск, обуглится фитиль
и сломится в растоп, и лепесток присадит,
и тонко начадит, и обернётся в пыль,
и этим с темнотой, как с матушкой, поладит.
Родина
Родина! Я умираю.
Нечего больше беречь.
Слышишь? Последнее знаю —
твёрдую русскую речь.
Душу твою непростую
ни от кого не берёг —
и потому не ревную,
переступив за порог.
И потому без укора
перед тобою молчу.
И обернусь не для спора —
глянуть в лицо захочу.
Обращение гостя
Дочь печали и тепла,
у вина краснее доля,
и душе его светла
узкогорлая неволя.
Тихих ласковых утех,
для сердец — немного мяты
и прощения для тех,
перед кем не виноваты.
Легкий лук, сухой удел —
чистым стрелам, оперенью —
пестрота и новостей
золотое повторенье.
Ну вот и снова жить хочу
Ну вот и снова жить хочу
и умирать не смею,
и теплю чуткую свечу,
один, как с дочкой, с нею.
Лица никак не подберу,
но и поныне помню
не то любовь, не то игру,
как раз апрелю ровню.
Потемной памяти права
вчерашним днем помечу.
Я там не знал, что ты жива
и смотришь мне навстречу.
Обратимся к устной речи
Обратимся к устной речи!
В ней, к пределам не спеша,
назначенью не переча
и к любой готова встрече,
утро празднует душа.
Жизнь моя вкрадчивая
Жизнь моя вкрадчивая,
переиначивая голос,
припоминаю, как славно
жилось мне и пелось
в час накануне,
когда на глазах моих сталось
то, что сегодня под утро
так трудно забылось.
Живу, как день велит
Живу, как день велит, и потому неплохо,
мне всякий час теперь — сугубая родня.
Так не гони меня, ворчливая эпоха,
поделим как-нибудь и веточку огня,
и каверзы Невы, не по-февральски черной,
и теплое лицо, что нам несет трамвай.
Уж лучше обойди, но жизни прирученной
у сына своего из рук не вырывай!
Так не ропщите на душу
Так не ропщите на душу,
пока еще жива,
пока свежее ландыша
окольные слова,
пока она при голубе
рассыпана зерном,
пока на грудь приколота,
пока ее вернем.
На севере страны сырой
Незрелые слова, немого сердца комом
Незрелые слова, немого сердца комом
дыханье тяготя и замыкая речь,
ни стоном не взойдут, ни ропотом — ни домом,
ни дымною горой. Чьей силе уберечь
желанья густоту и приступа истому,
неутоленья пыл и обладанья рост?
Что слово! Вся-то жизнь вершилась по-пустому,
когда бы под стрехой не писк, не глины грозд.
Девятнадцатый век
Перебегание сна и тревоги,
ломкой судьбы ледяной перепев,
тёплые сани, верные дроги,
перья балета.
Переболев, —
жёлтые карты, спесь иноземца,
гроздья нагара, веер и клуб,
тонкие руки зимнего скерцо,
старого земца овчинный тулуп.