Он жил и томился огромной и скорбной душой!
Его окружали и мучили тёмные тени.
А время тащилось, скрипя, арестантской баржой,
И пили конвойные водку в холодной Тюмени.
И как он боялся острогов и смрадных казарм,
Убогих больниц, отнимающих сердце и разум!
Как страшно бывало, когда равнодушный жандарм
Глядел на него немигающим выпуклым глазом.
А в Омске торговки на рынок несли калачи,
И слышался говор простого свободного люда.
По светлому снегу шагали косые лучи,
И солнце вставало предвестником ясного чуда.
И он на себе ощутил сожалеющий пристальный взгляд,
Как вкопанный стал с молодою калашницей рядом.
Теперь всё равно! Пусть усатый конвойный солдат
Толкает колодника в спину ружейным прикладом.
Запомнить навеки её соболиную бровь
И алые губы и сердце наполнить печалью…
Он больше её никогда не увидит! И это — любовь…
О, тёплые руки под пёстрой китайскою шалью!
На нежных ресницах повисла, застыла слеза,
Умолкло веселье, умолкли нехитрые речи.
А он ощутил — нависает припадка гроза,
Тряслись под бушлатом, болели костлявые плечи.
У ней — состраданье одно лишь… И кто воспоёт
Порыв её чистый под сенью сурового неба?
Улыбка сквозь слёзы. И твёрдой рукой подаёт
Красавица узнику золото тёплого хлеба.
Конвойный надрывно кричит и торопит: «Пора!»
Сверкают сугробы, прямая дорога знакома —
Туда, где как чёрные птицы кружат флюгера,
Скрипят палисады постылого Мёртвого дома…
