Здесь от восхода до второй зари
Скрипели перьями секретари,
Подсчётом урожая занята,
Гремела счётами Алма-Ата.
Чернильную купель канцелярист
К себе придвинул… Мой дорожный лист
Отметил он и с чувством стал дышать
На синюю округлую печать;
Под росчерка пронзительный зигзаг
Свершается рождение бумаг!
Я шёл по заповеданным следам
Которые оставил мне Адам.
Но этою дорогою в пыли,
Кряхтя, четыре трактора прошли.
О бронзовые руки на рулях!
Горит закат на хлопковых полях,
И всюду под ногами у людей
Хлопчатник, как гнездовье лебедей.
Царапины — что трещины земли —
На руки загорелые легли.
(На них лежит высокая печать —
Они могли ласкать и убивать,
Стрелять зверей и быстрокрылых птиц
И гладить спины жарких кобылиц!)
Как знойный ветер опалённых уст,
Нагретый степью шелестящий куст!
И возникает рядом горячо
Порывистое женское плечо.
В одно мгновенье смог я рассмотреть
Всю женщину, литую, словно медь.
Как будто что-то выпало из рук,
И замер сердца беспокойный стук.
Мы собираем вместе волокно,
В её руках легко скользит оно.
Но вдруг судьба сейчас захочет свить
Из двух — одну причудливую нить?
Вы лжёте, обольстители! Не зря
Всем женщина светила, как заря.
Я отвергаю ваш хвастливый бред
О лёгкости придуманных побед.
И сколько разных видело гостей
Ты, дерево познания страстей!
Но я к тебе сейчас идти не мог,
Глотая пыль исхоженных дорог.
И я ступил на земляной порог,
Где над крыльцом прибит волнистый рог.
Мы дома. Сердце рвётся из границ,
И слышен каждый взмах её ресниц!
Павлиньим цветом Искрятся ковры,
И женщину зовут Бибэ-Сары.
И здесь закон гостеприимства прост,
Горячий плов и жар морковных звёзд.
Бибэ-Сары, скорее приготовь
Зелёный чай — драконовую кровь!
Пришёл к концу нежданный поздний пир,
Застыл в котле жемчужный нежный жир.
И нас к отдохновенью приглашал
Наёмник звёзд и сумрака — шакал.
(Он за лачугой медленно бродил
Вкруг диких роз и брошенных могил.)
Кладя под изголовье револьвер,
Я женщине показывал пример
На войлоки пушистые прилечь
И завести незначащую речь.
Я вспомнил вдруг! Нескладен и сутул,
Растёт в пустынях острый саксаул,
А в зарослях — в пыли песчаных троп —
Пасётся стадо резвых антилоп.
Я опускаю веко на зрачок,
Спокойно жму на спусковой крючок.
Но тут — другое… И другая страсть
Мучительную предъявляет власть.
«Я лягу здесь. Здесь от луны светло,
Кошма, палас. Под головой — седло.
А если очень долго не засну —
В окошко буду наблюдать луну!»
И я, зевнув спокойно, сколько мог,
Уже снимал брезентовый сапог.
Украдкою из-под прикрытых век
Я видел войлок, светлый, словно снег.
Там — Ева, там извечная жена —
Бибэ-Сары луной освещена!
Ведь можно, толко долго не любя,
Так пристально разглядывать себя.
О женщина, как близко от меня
Вздыхаешь ты, браслетами звеня!
…И я заснул — лукавый книгочей.
Во сне мелькали сабли басмачей,
И снилось мне, как будто наяву,
Что я упал в колючую траву
И гололобый всадник в страшный срок
В меня вогнал серебряный клинок!
Хватаю за руку… Но почему легка
Упругая и нежная рука?
Прошелестели пёстрые ковры,
И ты сама пришла, Бибэ-Сары.
…Но вот зарёй расхвастался Восток.
В окне бушует золотой поток.
Теперь пойдём! Нас ждёт обычный труд,
Послушай, как плантации поют!
Взгляни скорее, как янтарный шмель,
Гудя, садится на зелёный хмель.
А вы и дня прожить бы не смогли
В неведомом ауле Чигили!
Теперь я поневоле воспою
Глухую полночь в глиняном раю,
Великое ничтожество страстей —
Наследие Адамовых детей!
И снова — голубая высота,
В зелёном сне лежит Алма-Ата.
И кажется, что у людей из пор,
Нагретых солнцем, — потечёт кагор!
К глазам приблизил мой дорожный лист,
Нацелился пером канцелярист;
Он неприступен, словно падишах,
Хоть мухи вьются на его ушах!
Ему невнятен зной моих дорог,
Моих волнений радостный итог.
Он равнодушно рапорт мой прочтёт,
Потребовав авансовый отчёт.
Но ведь не он, а слава наших лет
Меня вела дорогою побед.
Я, совершая сложный свой поход,
Испортил, верно, не один блокнот!
Я ставил в ряд прекраснейших поэм
Каналы оросительных систем.
Я спал в пустыне, знал её народ,
Меня несли и конь и самолёт.
Я разделял почётные труды
С искателями нефти и руды.
В крутых горах по имени Кучук
Мы открывали смуглый каучук;
Рябой басмач там целился в меня
Из длинного и узкого ружья.
Но скажет мне заносчивый педант,
Что не туда направил я талант,
Освирепев от даровых чернил,
Меня ретиво оплюёт зоил,
Ворочающий яаячьей губой,
В улыбке снисходительно-тупой.
Осудит строго, песню он мою
О лунной ночи в глиняном раю
(Ему подай машинные масла
И шестерни без счёта и числа.)
Так дай мне, критик, вспомнить!
У ворот
В ветвях качался и кричал удод.
Он громогласно осуждал пиры
И требовал привычные дары.
Но Ева вышла проводить меня,
Держась за гриву рыжего коня.
Удод, раздувши злобою кадык,
Ронял на землю недовольный крик:
Бибэ-Сары ему не принесла
Пшеничных крошек с круглого стола.
Бескрылый приживальщик и юрод,
Ты поцелуям не мешал, удод!
Сиди, удод, спокойно на ветвях.
Тебе не быть вовеки в соловьях!
А нашу честь, любовь, мечту и труд
Не осквернят ханжа и лизоблюд.
В неведомом ауле Чигили
Растут деревья в солнечной пыли,
И всюду под ногами у людей
Хлопчатник, как гнездовье лебедей.
Пою единство страсти и труда,
Могучее, как алая руда.
Я воспеваю мудрый светлый сад,
Где уживутся сталь и виноград.
И неужель в нём люди не найдут
Живых ростков Адамовых причуд?
