Архив стихотворений Романа Солнцева

Ах, эстрада, зачем же
ты поэта тянула наверх?
Точно камушки в речке,
блестели глаза в темном зале…
А он рвался, кричал
про двадцатый, собственный век,
руки за спину пряча,
хотя вовсе их не вязали.
Он забыл:
лишь негромкий голос
может звезд отдаленных достичь.
(И об этом есть даже
в междугородной инструкции…)
Он миры сокрушал
перед публикой в восемь тысяч!
А потом были просто –
автобусы институтские.
Что же вспомнится позже?
Тьма, жара, записок клочки.
Пот на лбу
и острить полуцарственные навыки.
И –
крест-накрест белые
прожекторные лучи,
как работающие шкивы
мукомольной фабрики!..

Что тут точить лясы, глядя издалека? –
На улице валяется оторванная рука.
Все вокруг перерыли следователи, врачи.
Он или ушел… или – сгорел наподобье свечи.
Проходят дни, недели, напряженные, как века.
На свадьбе иль новоселье мне видится эта рука.
В советском большом учрежденье и в сумраке кабака,
у милой моей на колене светится эта рука.
Кем был – рабочим, поэтом? Пел песни, творил намаз?
Как будто бы с того света он смотрит сейчас на нас.
И я своею рукою гладя жену или огонь,
как будто на ледяное кладу чужую ладонь.
Наверное, она любила по скрипке водить смычком.
Камни в карьере била. Пиалу брала с молоком.
Ты где, мой брат неизвестный? В дым превратился, в туман?
Прячешься в роще с невестой? Или ушел в Иран?
Ты где, мой брат запропавший?.. Мне кажется, эта рука
стала рукою пашни, полночного ветерка…
Откуда такое несчастье7 Во всем виновата ложь?
Хотел человек причесаться… подумали – вскинул нож.
Он руки воздел: «О звезды!..» – ни звезд, ни виновных нет.
Хотел указать на розы… подумали – пистолет!
Проходит танк на рассвете. Патруль на каждом углу.
И страшно на белом свете, как будто и я умру.
Хоть я невиновен, про это мне говорит тишина.
Я завтра уеду, уеду… Останусь опять дотемна.
Мне этот безрукий снится. Останусь, глотая стыд.
Друг другу пока не приснимся. Пока он меня не простит.
Напиться охота, упиться, когда и сквозь облака
с громом: «Убийцы, убийцы!..» – вытягивается рука!
Найду ли тебя живого – и руку отдам свою?
Иль мертвого брата родного цветами в земле обовью?
Но только теперь отныне летит за мной сквозь века
в космической синей пустыне третья моя рука!

Богобоязненному Бог
дарует дерзость быть собою.
Но – лишь святой идти стезею
и помнить лишь Его порог.

При звездах подвиги свершать,
свет изумлять умом и силой,
но кровь людскую и чернила
во славу Бога не мешать.

Зло сотворенное нельзя
оправдывать Его ученьем.
И докучать Ему же мщеньем –
коль в сердце возлегла змея.

Без покаяния живешь –
тебе подарит Бог бессмертье,
чтоб вечно мучился…
никто ж
грехи нам не отпустит эти!

Боже мой! Как быстро пролетела
ласточка над головой моей…
Вся полынь у дома стала белой,
стал чернее вара Енисей…
Боже мой! Как быстро прокричали
мы свои заветные слова…
Снег метёт, безлюдно на причале,
кот бездомный замер, как сова.
Боже мой! Как быстро повернулось
розовое солнце на закат.
Если б только этих милых улиц
я не покидал сто лет назад.
Больше не помогут, как бывало,
ни дела, ни с горьким зельем связь…
Боже мой, как быстро просияла…
Боже мой, как быстро пронеслась…

Сказал механик-инвалид:
– Буран сегодня лют.
Жду шоферов – душа болит…
Обратно-то придут?
Хотя – привычен мой народ,
и знаешь, не секрет:
когда метель и гололед,
аварий вовсе нет!
Но поклянусь я при врачах
(и при попе не лень!),
что люди гибнут впопыхах
в хороший, ясный день…
Так говорил механик мне,
мы пили молоко.
Шоферы в снежной пелене
дудели далеко.
Я слышал, хлеб макая в соль:
– Не бойтесь вы дождей!
Не бойтесь бурь, штормовых зорь,
а бойтесь тихих дней!..

– А вы сюда от имени кого?.. –
меня спросили. (Эти люди строги.)

Сам по себе, как человек с дороги,
не означал я, видно, ничего.

Что я ответить мог? Со мною власть
особой дружбы не водила точно.
Любовь твоя, как ниточка, непрочна.
И ненависть душе не привилась.

– Так говорите поскорей! – И я
назвал жука, что утром полз тропою…
синичку, ту, что книзу головою
пила дождинку в хвое с острия…
змею, змею, конечно же, назвал –
в узоре нежном, темно-золотистом…
и белку, белку, что под солнцем мглистым
перелетала наш лесоповал…
Еще не все! Я волка позабыл,
с блеснувшими средь сумерек глазами…
и рыб в реке, особенно же в яме
там есть осетр, насупленный, как бык…
Но прежде – я от имени того,
кто видит всё через леса и горы,
кто не простит пустые разговоры,
коль пользы никакой ни для чего…

– Ты так бы и сказал: от прокурора
и всякой мелкой челяди его!

Шагай! – И я переступил порог.
Но разговоров их понять не смог.

Я в движущемся мире поездов
лежать порою сутками готов.
Однажды так и было – ночь текла
за толщею граненого стекла,
а рядом шум стоял и детский плач…
Сломав, как хворост, свой прозрачный плащ,
я лег… И получилось, что в купе
свет не горел. Не все читать тебе!

Я думал, слепо глядя в потолок,
как от себя я, прежнего, далек,
что ждет меня не город, а холмы
и комаров плаксивых тьмы и тьмы,
горячий бор и паутины сон,
иголок хвойных целый патефон,
махра и егерь, ржавые часы,
в траве ручьи зеленые чисты,
и взад-вперед на дне жуки-жучки
бегут, как золотые рычажки!..

Я думал, смутно глядя в потолок,
что я и от попутчиков далек,
они о чем-то тягостном своем –
про кубометры, краны, про заем,
про глупых тещ, про бани в Воркуте…
А я – загадка. Некто в темноте.
И я за них придумаю сейчас
про каждого – неслыханный рассказ.
В рассказе том: прощанье, свечи, ночь,
цыганская иль маршальская дочь…

Так думал я – и сладко было мне,
я в личной был, в загадочной стране…
И вдруг вагоном – из окна в окно –
пошло оно, внезапное оно.
Вдруг мощный свет поплыл вдоль полотна,
меня, как речку, выхватив до дна!

Свет полустанка, мой полночный гость,
меня, как речку, высветил насквозь!

И хоть опять пошла вагоном тьма,
порвалась сказки красная тесьма,
и вспомнил я фамилию свою,
и где я на учете состою…
и застеснявшись, и на зло себе
стал говорить я с кем-то о гульбе,
как спал под стулом, хоть пришел в кино,
про цены на солярку и вино…

В лесу листвой бурлит дорога –
переходи по шею вброд!
Откуда все-таки тревога,
когда на Родине метет?
Когда летят репей да сучья,
плакаты старые с гвоздя,
солома, свастика паучья –
все вдаль уносится, свистя…

Без шапки ходишь по возгорьям,
как тот король, безумный Лир,
и в полутьме с возможным горем
ты сопрягаешь этот мир.
Невзгоде тащишься навстречу…
Здесь хочется рыдать, кричать,
во тьме торжественною речью
пророчествовать и прощать.

В монастыре, припав к порогу,
иль в океане на плоту
в уединении подолгу
смотреть в сырую высоту.
И страстно вопрошать часами,
годами требовать, чтоб он
поговорил отдельно с вами,
терпеньем вашим изумлен.
И гневаться, что нет ответа
быть может лучшему – тебе?
Неужто он идет на это,
лишь снизойдя к большой толпе?
По мелочам не тратит время,
крутя вселенной веретье.
Ему смешно твое веленье,
высокомерие твое.
Но ведь с толпе, в гипнозе общем,
мы можем выдумать, что он
сказал нам что-то… Страшно очень,
что все обман и краткий сон.
И вот я тоже, тоже, тоже
уединясь, отворотясь,
в который раз, надменный Боже,
с тобой ищу живую связь.
Иль ты приходишь в час особый,
когда уставший человек
прощается с земною злобой
пред пламенем граничных рек?
Когда он ничего не просит,
за то, что жил, благодарит,
и вот тогда его возносит
тот, кто о страшном говорит…

Вильям, ты накаркал, как будто ворона
иль черная чайка в приморском лесу…
Нам вот уж за тридцать. Глядим угнетенно
на лживое солнце, чужую красу.
Другие благие бегут молодые,
бренчат на гитаре средь мелких забот…
А мы – о пожарах и бедах России.
И этак весь день, и вот так круглый год.
Слова «справедливость», «доверье», «свобода»
не сходят у нас, как табак, с языка.
Копались бы лучше среди огорода.
Ловили бы лучше в реке окунька.
Да кто мы такие?! Пииты, поэты,
и спросят не нас (хоть и выхватят нас!).
Кончаем бесплодные наши секреты,
бездомные споры, тяжелый рассказ!
Пусть снова приснится, что да, мы пророки,
и наши слова не угаснут зазря…
В потемках народ наш плывет на пароме,
покосами пахнет и тлеет заря.
Лиц не разгляжу – только светят цигарки,
и говор в ночи над рекою плывет,
и голосом звонким бедовой татарки
овца от села нам навстречу поет.
Кончай тары-бары! Мы тоже татары,
бессмысленно жизнь не погубим свою…
Возьми ты фанерную эту гитару,
остатком души я тебе подпою.
Все славно на свете – и водка, и цены…
все сладко на свете – и ложь, и покой…
Как бабочка, наша тревога мгновенна –
лишь вымажет лбы нам пыльцой золотой!
Ах, если б не гордость, ах, если б не споры,
мы были богаты б и ликом смуглы…
Снежинки висят на висках, будто шпоры…
И люди, смеясь, наплывают из мглы…

В пальтишке старомодном, рыжем
стояла ты в дверях ларька.
И ростом показалась ниже,
и обувь как у мужика.
Безжалостное разрушенье
красы почти что неземной
рождало тяжкое смущенье
во мне, застывшем пред тобой.

И зная, что любил когда-то
я свет твоих татарских глаз,
ты улыбнулась виновато,
что вот, мол, не убереглась.
Я обнял, мешкотно сутулясь:
– Ну хоть бы изменилась ты!..
И на минуту вдруг вернулась
тень позабытой красоты.

В поселок Суриково ночь сошла.
Ну, как мне без тебя сегодня можно?!
И мысль древнее, чем сама соха,
обходит криво все гектары мозга…

Не нужно мне урывками ничьих
горючих ласк. Все потому, что где-то
ты робко дремлешь. Рядышком – ночник.
Ты ждешь: вернусь, и вспыхнет конус света,
тебя, как в беленький кулек клубнику,
так жарко и священно обоймет!

Ты выронишь («Мальчишка! Обормот!»)
из-под подушки и часы, и книгу,
протянешь руки, губы и глаза,
к планете древней прислонясь спиною…
и за стеною будут голоса,
и их уже не будет за стеною…

И нету дней. И больше нет ночей.
Есть, точно в дождик, долгий сон скитальцев.
Светают полумесяцы ногтей
на кончиках твоих уснувших пальцев…

В синий снег
выбегает из вечерних ЦУМов
человек
с тихою фамилией Нешумов.
Наконец –
не успел деньгу спустить – пальтишко!
На коне-с.
Важен и задумчив он. «Потише!»

Жмут такси
возле ног в темнеющих проулках,
как лещи,
оставляя золото на брюках!
«Я чудак.
Я казанец бывший и разиня.
Но не так
думать обо мне должна Россия.

Хорошо –
спутников летающее чудо.
Как яйцо
очертание орбит покуда…»
Смотрит в снег
мимо снобов, мимо толстосумов
человек
с тихою фамилией Нешумов.

Что в ночи
он еще откроет деловито?
«Ах-лучи»?
Налицо нехватка алфавита…
Как в туман,
он идет, возжаждав пива, танцев,
в ресторан,
тот, в котором нету иностранцев.

«Ты да я…
Это, брат, великие секреты…»
Болтовня
мальчиков вспотевших про ракеты.
Стройных дур
взвизги, вызывающие жалость.
Байконур…
Марс… Пеньковский…– все перемешалось!

– Эй, старик! –
рядом кто-то ртом шевелит рыбьим.–
Ду ю спик…
инглиш?.. В общем не скучай, а выпьем!
……………………………………………

В синий снег
выбегает, как эвенк из чумов,
человек
с тихою фамилией Нешумов.
Мыслям вслед –
образов мерцающая нитка.
Рядом с ней
рифма допотопная, как нимфа?

Ремесло,
ставшее привычкой, тешит нервы…
Ты светло
мучаешься в сотый раз, как в первый!
Ты – красив.
Чтоб не подменяли космос стены,
ты в курсив
выделил пружиночку антенны.

Выпал снег.
Из лабораторий вышел умных
человек
с тихою фамилией Нешумов.
Боль в глазах…
И спина твоя гудит чугунно…
В небесах
торжественно и чудно.