Идёт зима. Медлительные листья
покровом тишины и желтизны
диктуют мне сияющий наказ.
Я книга снега,
просторная ладонь, поля,
округа в ожиданьи
и весь принадлежу земле, зиме.
Сперва в листве разросся шум простора,
потом пшеницу звёздную ожгло
пунцовыми цветами,
а там явилась осень
и учредила письменность вина —
но всё прошло, и стала чаша лета
иссякшим небом,
а яблоко плавучее погасло.
Я на балконе ждал в печали смертной,
как в пору детства, дружного с плющом, —
ждал, что земля свои протянет крылья
к моей необитаемой любви.
Я знал, что роза может облететь,
а косточка недолговечной сливы
опять заснёт и снова прорастёт, —
и охмелел от полной чаши ветра,
да так, что стало полуночным море,
и пепельной — вечерняя заря.
Уже утихомирилась земля,
не пристаёт с вопросами своими,
взъерошив шерсть бескрайней тишины.
И снова я бродяга молчаливый,
который издали прибрёл, одетый
в студёный ливень и в колокола, —
в долгу перед земною чистой смертью
за несгибаемость моих ростков.
