Овидий — Любовные элегии: Стих

Книга первая

I

Важ­ным сти­хом я хотел вой­ну и горя­чие бит­вы
Изо­бра­зить, при­ме­нив с темой соглас­ный раз­мер:
С пер­вым сти­хом был равен вто­рой. Купидон рас­сме­ял­ся
И, гово­рят, у сти­ха тай­но похи­тил сто­пу.
«Кто же такие пра­ва тебе дал над сти­ха­ми, злой маль­чик?
Ты не вожа­тый пев­цов, спут­ни­ки мы Пиэ­рид.
Что, если б меч Вене­ра взя­ла бело­ку­рой Минер­вы,
А бело­ку­рая вдруг факел Минер­ва зажгла?
Кто же нагор­ных лесов назо­вет гос­по­жою Цере­ру
Или при­зна­ет в полях дев­ст­вен­ной луч­ни­цы власть?
Кто же мета­нью копья обу­чать пыш­но­куд­ро­го стал бы
Феба? Не будет бря­цать лирой Аонии Марс!
Маль­чик, и так ты могуч, и так вели­ко твое цар­ство, —
Често­лю­би­вый, зачем новых ты ищешь забот?

Или ты всем завла­дел — Гели­ко­ном, Тем­пей­ской доли­ной?
Иль не хозя­ин уж Феб соб­ст­вен­ной лиры сво­ей?
Толь­ко лишь с пер­вым сти­хом воз­ни­ка­ла новая кни­га,
Как обры­вал Купидон тот­час мой луч­ший порыв.
Нет для лег­ких сти­хов у меня под­хо­дя­щих пред­ме­тов:

Юно­ши, девуш­ки нет с пыш­ным убо­ром волос», —
Так я пенял, а меж тем открыл он кол­чан и мгно­вен­но
Мне на поги­бель извлек ост­рые стре­лы свои.
Взял свой изо­гну­тый лук, тети­ву натя­нул на колене:
«Вот, — ска­зал он, — поэт, тема для песен тво­их!»
Горе мне! Были, увы, те стре­лы у маль­чи­ка мет­ки.
Я запы­лал — и в груди цар­ст­ву­ет ныне Амур.
Пусть шести­стоп­но­му вслед сти­ху идет пяти­стоп­ный.
Бра­ни, про­щай­те! И ты, их вос­пе­ваю­щий стих!
Взрос­шим у вла­ги вен­чай золо­ти­стую голо­ву мир­том,

Муза, — в дву­сти­шьях тво­их будет один­на­дцать стоп.

II

Я не пой­му, отче­го и постель мне кажет­ся жест­кой
И оде­я­ло мое на пол с кро­ва­ти сколь­зит?
И поче­му во всю дол­гую ночь я сном не забыл­ся?
И отче­го изне­мог, кости болят поче­му?
Не удив­лял­ся бы я, будь неж­ным взвол­но­ван я чув­ст­вом…
Или, под­крав­шись, любовь тай­но мне коз­ни тво­рит?
Да, несо­мнен­но: впи­лись мне в серд­це точе­ные стре­лы
И в поко­рен­ной груди пра­вит жесто­кий Амур.
Сдать­ся ему иль борь­бой раз­жи­гать неждан­ное пла­мя?..
Сдам­ся: покла­жа лег­ка, если не давит пле­чо.
Я заме­чал, что пла­мя силь­ней, коль факел колеб­лешь, —
А пере­стань коле­бать — и зами­ра­ет огонь.
Чаще сте­га­ют быков моло­дых, ярму не покор­ных,
Неже­ли тех, что бразду в поле охот­но ведут.
С норо­вом конь, — так его уди­ла­ми туги­ми сми­ря­ют;
Если же рвет­ся он в бой, стро­гой не зна­ет узды.
Так же Амур: силь­ней и сви­ре­пей он гонит строп­ти­вых,
Неже­ли тех, кто все­гда слу­жит покор­но ему.
Я при­зна­юсь, я новой тво­ей ока­зал­ся добы­чей,

Я побеж­ден, я к тебе руки про­стер, Купидон.
Неза­чем нам враж­до­вать, я мира про­шу и про­ще­нья, —
Честь ли с ору­жьем тво­им взять без­оруж­но­го в плен?
Мир­том чело увен­чай, запря­ги голу­бей мате­рин­ских,
А колес­ни­цу под стать отчим воин­ст­вен­ный даст.

На колес­ни­це его — три­ум­фа­тор — при кли­ках наро­да
Будешь сто­ять и лег­ко пра­вить упряж­кою птиц.
Юно­шей плен­ных вослед пове­дут и деву­шек плен­ных,
Спра­вишь тор­же­ст­вен­но ты вели­ко­леп­ный три­умф.
Жерт­ва послед­няя, сам с моей недав­нею раной

Новые цепи свои плен­ной душой поне­су.
За спи­ну руки загнув, повле­кут за тобой Бла­го­нра­вье,
Скром­ность и всех, кто ведет с вой­ском Аму­ра борь­бу.
Все устра­шат­ся тебя, и, руки к тебе про­сти­рая,
Гром­ко тол­па запо­ет: «Сла­ва! Ио! Тор­же­ст­вуй!»
Рядом с тобой Соблаз­ны пой­дут, Заблуж­де­ние, Буй­ство, —
Где бы ты ни был, все­гда эта вата­га с тобой.
Ты и людей и богов поко­ря­ешь с таким опол­че­ньем.
Ты без содей­ст­вия их вовсе ока­жешь­ся гол.
Мать с олим­пий­ских высот тебе, три­ум­фа­то­ру, будет
Руко­плес­кать, на тебя розы кидать, весе­лясь.
Будут и кры­лья твои, и куд­ри гореть в само­цве­тах,
Сам золо­той, поле­тишь на золо­че­ной оси.
Мно­гих еще по доро­ге спа­лишь — тебя ли не знаю!
Едучи мимо, ты ран мно­го еще нане­сешь.

Если бы даже хотел, удер­жать ты стре­лы не в силах:
Если не самый огонь, бли­зость его — обо­жжет.
Схож с тобою был Вакх, поко­ряв­ший зем­ли у Ган­га:
Голу­би возят тебя — тиг­ры вози­ли его.
Но коль участ­вую я в боже­ст­вен­ном ныне три­ум­фе,

Коль побеж­ден я тобой, будь покро­ви­те­лем мне!
Вели­ко­ду­шен — смот­ри! — в боях твой род­ст­вен­ник Цезарь,
Победо­нос­ной рукой он побеж­ден­ных хра­нит.

III

Прось­ба закон­на моя: пусть та, чьей жерт­вою стал я,
Либо полю­бит меня, либо обя­жет любить.
Мно­го­го я захо­тел!.. О, лишь бы любить доз­во­ля­ла!..
Пусть Кифе­рея моей внем­лет усерд­ной моль­бе.
Не отвер­гай же того, кто уме­ет любить без изме­ны,
Кто с посто­ян­ст­вом тебе дол­гие годы слу­жил.
Не гово­рит за меня ста­рин­ное гром­кое имя
Пра­дедов: всад­ник про­стой начал незнат­ный наш род.
Тысяч не надо плу­гов, чтоб мои пере­па­хи­вать зем­ли:
Оба — и мать и отец — в денеж­ных тра­тах скром­ны.
Но за меня Апол­лон, хор муз и отец вино­де­лья
Сло­во замол­вят; Амур, кем я пода­рен тебе,
Жиз­ни моей чистота, моя без­упреч­ная вер­ность,
Серд­це про­стое мое, пур­пур стыд­ли­вый лица.
Сот­ни подруг не ищу, нико­гда воло­ки­тою не был,
Верь, ты наве­ки одна будешь любо­вью моей,
Сколь­ко бы Пар­ки мне жить ни суди­ли, — о, толь­ко бы вме­сте
Быть нам, толь­ко мою ты бы опла­ка­ла смерть!
Стань же теперь для меня счаст­ли­вою темою песен, —
Знай, что темы сво­ей будут достой­ны они.
Сла­ву сти­хи при­нес­ли рогов испу­гав­шей­ся Ио;
Той, кого бог обо­льстил, пти­цей пред­став водя­ной;
Так­же и той, что, на мни­мом быке плы­вя через море,
В стра­хе за выгну­тый рог юной дер­жа­лась рукой.
Так же про­сла­вят и нас мои пес­ни по цело­му миру,
Соеди­нят­ся навек имя твое и мое.

IV

С нами сего­дня в гостях и муж твой ужи­нать будет, —
Толь­ко в послед­ний бы раз он воз­ле­жал за сто­лом!
Зна­чит, на милую мне пред­сто­ит любо­вать­ся, и толь­ко,
Рядом же с нею лежать будет дру­гой, а не я.
Будешь, вплот­ную при­льнув, согре­вать не меня, а дру­го­го?
Он, лишь захо­чет, рукой шею обхва­тит твою?
Ты не дивись, что Атра­ко­ва дочь бело­ли­цая вверг­ла
В брань двое­вид­ных мужей, пья­ных на брач­ном пиру.
Я хоть не житель лесов, не кен­тавр-полу­конь, — и, одна­ко,
Руку едва ль удер­жу, чтоб не кос­нуть­ся тебя!
Слу­шай, как надо вести себя нын­че (ни Эвру, ни Ноту
Не поз­во­ляй, я про­шу, речи мои раз­не­сти):
Рань­ше супру­га при­ди — на что я наде­юсь, по прав­де,
Сам я не знаю, — но все ж рань­ше супру­га при­ди.
Толь­ко он ляжет за стол, с выра­же­ни­ем самым невин­ным
Рядом ложись, но меня тро­гай тихонь­ко ногой.
Глаз с меня не сво­ди, пони­май по лицу и дви­же­ньям:
Мол­ча тебе намек­ну — мол­ча наме­ком ответь.
Крас­но­ре­чи­во с тобой раз­го­ва­ри­вать буду бро­вя­ми,
Будут нам речь заме­нять паль­цы и чаши с вином.
Если ты нашей люб­ви сла­до­страст­ные вспом­нишь заба­вы,
То к заалев­шей щеке паль­цем боль­шим при­кос­нись.
Если меня упрек­нуть захо­чешь в чем-либо тай­но,
К уху при­тронь­ся рукой, паль­ца­ми кни­зу, слег­ка.
Если же речи мои или дей­ст­вия ты одоб­ря­ешь,
Мне в поощ­ре­нье нач­ни перст­ни на паль­цах вер­теть.
Мол­ча к сто­лу при­кос­нись, как моля­щие в хра­ме, лишь толь­ко
Взду­ма­ешь — и поде­лом! — мужу всех бед поже­лать.
Если пред­ло­жит вина, вели само­му ему выпить.
Тихо слу­ге при­ка­жи то, что по вку­су, подать.
Будешь ли чашу, отпив, воз­вра­щать, схва­чу ее пер­вый,
Края губа­ми кос­нусь там, где каса­лась и ты.
Если, отведав спер­ва, пере­даст тебе муж уго­ще­нье,
Не при­ни­май, отка­жись, раз уже про­бо­вал он.
Не поз­во­ляй обни­мать недо­стой­ны­ми шею рука­ми,
Неж­но не думай скло­нять голо­ву к жест­кой груди.
К лону, к упру­гим грудям не давай его паль­цам тянуть­ся;
Глав­ное дело, смот­ри: ни поце­луя ему!
Если ж нач­нешь цело­вать, закри­чу, что твой я любов­ник,
Что поце­луи — мои, в ход я пущу кула­ки!
Это хоть всё на виду… А что под одеж­дою скры­то?
Вот от чего напе­ред весь я от стра­ха дро­жу.
Голе­нью к мужу не льни, не жми ему ляж­кою ляж­ку,
Неж­ной ногою сво­ей гру­бой не тро­гай ноги.
Мно­го­го, бед­ный, боюсь: сам дерз­ко­го делал нема­ло,
Вот и пуга­ет меня соб­ст­вен­ный нын­че при­мер.
Часто с люби­мой моей, в тороп­ли­вой страст­но­сти нашей,
Дела­ли мы под полой слад­кое дело свое!..
С мужем не ста­нешь, — зачем?.. Но чтобы не мог я и думать,
Луч­ше накид­ку свою сбрось, соучаст­ни­цу тайн.
Мужа все вре­мя про­си выпи­вать, — но про­си, не целуя:
Пусть себе спит; под­ли­вай креп­че вина, без воды.
А как пова­лит­ся он хмель­ной, осо­ве­ет, затихнет,
Нам наи­луч­ший совет вре­мя и место дадут.
Лишь собе­решь­ся домой и под­ни­мешь­ся, мы — за тобою.
Ты ока­зать­ся долж­на в «сред­нем отряде» гурь­бы.
В этой гурь­бе я тебя оты­щу иль меня ты оты­щешь, —
Тут уже толь­ко сумей, тро­гай как хочешь меня.
Горе! Сове­ты мои все­го лишь на час или на два:
Ско­ро мне ночь пове­лит с милой рас­стать­ся моей.
Муж ее на ночь запрет, а я со сле­за­ми печа­ли
Впра­ве ее про­во­дить лишь до жесто­ких две­рей.
Он поце­луи сорвет… и не толь­ко одни поце­луи…
То, что мне тай­но даешь, он по зако­ну возь­мет.
Но неохот­но давай, без лас­ко­вых слов, через силу, —
Ты ведь уме­ешь! Пус­кай будет ску­пою любовь.
Если не тщет­на моль­ба, — пусть он наслаж­де­нья хотя бы
Не испы­тал в эту ночь, а уж тем более ты…
Впро­чем, как бы она ни про­шла, меня ты наут­ро
Голо­сом твер­дым уверь, что не лас­ка­ла его…

V

Жар­ко было в тот день, а вре­мя уж бли­зи­лось к пол­дню.
Пораз­мо­ри­ло меня, и на постель я при­лег.
Став­ня одна лишь закры­та была, дру­гая — откры­та,
Так что была полу­тень в ком­на­те, слов­но в лесу, —
Мяг­кий, мер­цаю­щий свет, как в час перед самым зака­том,
Иль когда ночь ото­шла, но не воз­ник еще день.
Кста­ти такой полу­мрак для деву­шек скром­но­го нра­ва,
В нем их опас­ли­вый стыд нуж­ный нахо­дит при­ют.
Тут Корин­на вошла в рас­по­я­сан­ной лег­кой рубаш­ке,

По бело­снеж­ным пле­чам пряди спа­да­ли волос.
В спаль­ню вхо­ди­ла такой, по пре­да­нию, Семи­ра­мида
Или Лаида, любовь знав­шая мно­гих мужей…
Лег­кую ткань я сорвал, хоть, тон­кая, мало меша­ла, —
Скром­ни­ца из-за нее все же боро­лась со мной.
Толь­ко сра­жа­лась, как те, кто сво­ей не жела­ет победы,
Вско­ре, себе изме­нив, дру­гу сда­лась без труда.
И пока­за­лась она перед взо­ром моим обна­жен­ной…
Мне в без­упреч­ной кра­се тело яви­лось ее.
Что я за пле­чи лас­кал! К каким я рукам при­ка­сал­ся!
Как были груди пол­ны — толь­ко б их страст­но сжи­мать!
Как был гла­док живот под ее совер­шен­ною гру­дью!
Стан так пышен и прям, юное креп­ко бед­ро!
Сто­ит ли пере­чис­лять?.. Всё было вос­тор­га достой­но.
Тело нагое ее я к сво­е­му при­жи­мал…
Про­чее зна­ет любой… Усну­ли уста­лые вме­сте…
О, про­хо­ди­ли бы так чаще полу­дни мои!

VI

Слу­шай, при­врат­ник, — увы! — позор­ной при­ко­ван­ный цепью!
Выдвинь засов, отво­ри эту упря­мую дверь!
Мно­го­го я не про­шу: про­ход лишь узень­кий сде­лай,
Чтобы я боком про­лезть в полуот­кры­тую мог.
Я ведь от дол­гой люб­ви исхудал, и это мне кста­ти, —
Вовсе я тонень­ким стал, в щел­ку лег­ко про­скольз­ну…
Учит любовь обхо­дить дозор сто­ро­жей поти­хонь­ку
И без пре­пят­ст­вий ведет лег­кие ноги мои.
Рань­ше боял­ся и я тем­ноты, пустых при­виде­ний,
Я удив­лял­ся, что в ночь храб­ро идет чело­век.
Мне усмех­ну­лись в лицо Купидон и матерь Вене­ра,
Мол­ви­ли полу­шу­тя: «Ста­нешь отва­жен и ты!»
Я полю­бил — и уже ни при­зра­ков, рею­щих ночью,
Не опа­са­юсь, ни рук, жиз­ни гро­зя­щих моей.

Нет, я боюсь лишь тебя и льщу лишь тебе, леже­бо­ка!
Мол­нию дер­жишь в руках, можешь меня пора­зить.
Выгля­ни, дверь ото­мкни, — тогда ты увидишь, жесто­кий:
Ста­ла уж мок­рою дверь, столь­ко я выпла­кал слез.
Вспом­ни: когда ты дро­жал, без руба­хи, бича ожидая,
Я ведь тебя защи­щал перед тво­ей гос­по­жой.
Милость в тот памят­ный день заслу­жи­ли тебе мои прось­бы, —
Что же — о низость! — ко мне нын­че не мило­стив ты?
Долг бла­го­дар­но­сти мне воз­вра­ти! Ты и хочешь и можешь, —
Вре­мя ноч­ное бежит, — выдвинь у две­ри засов!

Выдвинь!.. Желаю тебе когда-нибудь сбро­сить око­вы
И пере­стать нако­нец хлеб свой неволь­ни­чий есть.
Нет, ты не слу­ша­ешь просьб… Ты сам из желе­за, при­врат­ник!..
Дверь на дубо­вых стол­бах око­че­не­лой висит.
С креп­ким запо­ром вра­та горо­дам оса­жден­ным полез­ны, —
Но опа­сать­ся вра­гов надо ли в мир­ные дни?
Как ты посту­пишь с вра­гом, коль так влюб­лен­но­го гонишь?
Вре­мя ноч­ное бежит, — выдвинь у две­ри засов!
Я подо­шел без сол­дат, без ору­жья… один… но не вовсе:
Знай, что гнев­ли­вый Амур рядом со мною сто­ит.
Если б я даже хотел, его отстра­нить я не в силах, —
Лег­че было бы мне с телом рас­стать­ся сво­им.
Ста­ло быть, здесь один лишь Амур со мною, да лег­кий
Хмель в голо­ве, да венок, сбив­ший­ся с мок­рых куд­рей.
Страш­но ль ору­жье мое? Кто на бит­ву со мною не вый­дет?

Вре­мя ноч­ное бежит, — выдвинь у две­ри засов!
Или ты дрем­лешь, и сон, поме­ха влюб­лен­ным, кида­ет
На ветер речи мои, слух мино­вав­шие твой?
Пом­ню, в глу­бо­кую ночь, когда я, быва­ло, ста­рал­ся
Скрыть­ся от взо­ров тво­их, ты нико­гда не дре­мал…
Может быть, нын­че с тобой и твоя почи­ва­ет подру­га?
Ах! Насколь­ко ж твой рок рока милей мое­го!
Мне бы уда­чу твою, — и готов я надеть твои цепи…
Вре­мя ноч­ное бежит, — выдвинь у две­ри засов!
Или мне чудит­ся?.. Дверь на сво­их вере­ях повер­ну­лась…

Дрог­ну­ли ство­ры, и мне скрип их про­ро­чит успех?..
Нет… Я ошиб­ся… На дверь нале­те­ло дыха­ние вет­ра…
Горе мне! Как дале­ко ветер надеж­ды унес!
Если еще ты, Борей, похи­ще­нье Ори­фии пом­нишь, —
О, появись и подуй, две­ри глу­хие взло­май!
В Риме кру­гом тиши­на… Свер­кая хру­сталь­ной росою,
Вре­мя ноч­ное бежит, — выдвинь у две­ри засов!
Или с мечом и огнем, кото­рым пыла­ет мой факел,
Пере­ступ­лю, не спро­сясь, этот над­мен­ный порог!
Ночь, любовь и вино тер­пе­нью не очень-то учат:
Ночи стыд­ли­вость чуж­да, Вак­ху с Аму­ром — боязнь.
Сред­ства я все исто­щил, но тебя ни моль­бы, ни угро­зы
Все же не тро­ну­ли… Сам глу­ше ты две­ри глу­хой!
Нет, порог охра­нять подо­ба­ет тебе не пре­крас­ной
Жен­щи­ны, — быть бы тебе сто­ро­жем мрач­ной тюрь­мы!..
Вот уж ден­ни­ца вста­ет и воздух смяг­ча­ет мороз­ный,
Бед­ных к обыч­ным трудам вновь при­зы­ва­ет петух.
Что ж, мой несчаст­ный венок! С куд­рей без­ра­дост­ных сорван,
У непри­ют­ных две­рей здесь до рас­све­та лежи!
Тут на поро­ге тебя гос­по­жа поут­ру заме­тит, —

Будешь свиде­те­лем ты, как я про­вел эту ночь…
Лад­но, при­врат­ник, про­щай!.. Тебе бы тер­петь мои муки!
Соня, любов­ни­ка в дом не про­пу­стив­ший, — про­щай!
Будь­те здо­ро­вы и вы, порог, стол­бы и затво­ры
Креп­кие, — сами рабы хуже цеп­но­го раба!

VII

Если ты вправ­ду мой друг, в кан­да­лы заклю­чи по заслу­гам
Руки мои — пока буй­ный порыв мой остыл.
В буй­ном поры­ве сво­ем на люби­мую руку я под­нял,
Милая пла­чет, моей жерт­ва безум­ной руки.

Мог я в тот миг оскор­бить и роди­те­лей неж­но люби­мых,
Мог я удар нане­сти даже куми­рам богов.
Что же? Раз­ве Аянт, вла­дев­ший щитом семи­слой­ным,
Не уло­жил, изло­вив, скот на про­стор­ном лугу?
Раз­ве зло­счаст­ный Орест, за роди­те­ля мате­ри мстив­ший,
Меч не решил­ся под­нять на сокро­вен­ных богинь?
Я же посмел рас­тре­пать дерз­но­вен­но при­чес­ку люби­мой, —
Но, и при­чес­ки лишась, хуже не ста­ла она.
Столь же пре­лест­на!.. Такой, по пре­да­нью, по скло­нам Мена­ла
Дева, Схе­не­е­ва дочь, с луком за дичью гна­лась;
Или кри­тян­ка, когда пару­са и обе­ты Тесея
Нот уно­сил, рас­пу­стив воло­сы, сле­зы лила;
Или Кас­сандра (у той хоть и были свя­щен­ные лен­ты)
Наземь про­стер­лась такой в хра­ме, Минер­ва, тво­ем.
Кто мне не ска­жет теперь: «Сума­сшед­ший!», не ска­жет мне: «Вар­вар!»?

Но про­мол­ча­ла она: ужас уста ей ско­вал.
Лишь поблед­нев­шим лицом без­молв­но меня упре­ка­ла,
Был я сле­за­ми ее и без речей обви­нен.
Я пона­ча­лу хотел, чтоб руки от плеч отва­ли­лись:
«Луч­ше, — я думал, — лишусь части себя само­го!»
Да, себе лишь в ущерб я к силе при­бег без­рас­суд­ной,
Я, не сдер­жав свой порыв, толь­ко себя нака­зал.
Вы мне нуж­ны ли теперь, слу­жан­ки зло­действ и убий­ства?
Руки, в око­вы ско­рей! Вы заслу­жи­ли оков.
Если б послед­не­го я из пле­бе­ев уда­рил, понес бы
Кару, — иль более прав над гос­по­жой у меня?
Памя­тен стал Дио­мед пре­ступ­ле­ньем тяг­чай­шим: богине
Пер­вым удар он нанес, стал я сего­дня — вто­рым.
Все ж он не столь вино­ват: я свою доро­гую уда­рил,
Хоть гово­рил, что люб­лю, — тот же взбе­шен был вра­гом.
Что ж, победи­тель, теперь готовь­ся ты к пыш­ным три­ум­фам!
Лав­ром чело увен­чай, жерт­вой Юпи­те­ра чти!..
Пусть вос­кли­ца­ет тол­па, про­во­жая твою колес­ни­цу:
«Славь­ся, доб­лест­ный муж: жен­щи­ну ты одо­лел!»
Пусть, рас­пу­стив воло­са, впе­ре­ди твоя жерт­ва вла­чит­ся,
Скорб­ная, с блед­ным лицом, если б не кровь на щеках…
Луч­ше бы губ­кам ее поси­неть под мои­ми губа­ми,
Луч­ше б на шее носить зуба игри­во­го знак!
И, нако­нец, если я буше­вал, как поток разъ­ярен­ный,
И ока­зал­ся в тот миг гне­ва сле­по­го рабом, —
Раз­ве при­крик­нуть не мог — ведь она уж и так оро­бе­ла, —
Без оскор­би­тель­ных слов, без гро­мо­глас­ных угроз?
Раз­ве не мог разо­рвать ей пла­тье — хоть это и стыд­но —
До середи­ны? А там пояс сдер­жал бы мой пыл.
Я же дошел до того, что схва­тил надо лбом ее пряди

И на пре­лест­ных щеках мет­ки оста­вил ног­тей!
Остол­бе­не­ла она, в изум­лен­ном лице ни кро­вин­ки,
Бело­го ста­ла белей кам­ня с Парос­ской гряды.
Я увидал, как она обес­си­ле­ла, как тре­пе­та­ла, —
Так воло­са топо­лей в вет­ре­ных стру­ях дро­жат,
Или же тон­кий трост­ник, колеб­ле­мый лег­ким Зефи­ром,
Или же рябь на воде, если про­но­сит­ся Нот.
Доль­ше тер­петь не мог­ла, и ручьем поли­лись ее сле­зы —
Так из-под сне­га течет струй­ка весен­ней воды.
В эту мину­ту себя и почув­ст­во­вал я вино­ва­тым,
Горь­кие сле­зы ее — это была моя кровь.
Три­жды к ногам ее пасть я хотел, молить о про­ще­нье, —
Три­жды руки мои прочь оттолк­ну­ла она.
Не сомне­вай­ся, поверь: отмстив, облег­чишь свою муку;
Мне, не колеб­лясь, в лицо впей­ся ног­тя­ми, молю!
Глаз моих не щади и волос не щади, закли­наю, —
Жен­ским сла­бым рукам гнев свою помощь подаст.
Или, чтоб зна­ки сте­реть зло­де­я­ний моих, поско­рее
В преж­ний порядок, молю, воло­сы вновь уло­жи!

VIII

Есть такая одна… Узнать кто хочет про свод­ню, —
Слу­шай: Дипса­дой ее, ста­рую свод­ню, зовут.
Имя под стать: нико­гда еще трез­вой ей не слу­ча­лось
Встре­тить Мем­но­но­ву мать на розо­цвет­ных конях.
Магию зна­ет она, закли­на­нья восточ­ные зна­ет,
Может к исто­ку погнать быст­рых тече­ние рек.
Веда­ет свой­ства и трав и льна на ство­ле вере­тен­ном,
Дей­ст­вие ведо­мо ей сли­зи влюб­лен­ных кобыл.
Вмиг по жела­нью ее покры­ва­ет­ся туча­ми небо,
Вмиг по жела­нью ее день луче­за­рен опять.
Видел я, верь­те иль нет, как звезды кровь исто­ча­ли,
Видел я, как у луны кро­вью але­ло лицо.
Подо­зре­ваю, во тьме по ночам она реет живая,
В перьях тогда, как у птиц, ста­рое тело кар­ги.
Подо­зре­ваю еще — да и ходит мол­ва, — что дво­ят­ся
Оба зрач­ка у нее и выпус­ка­ют огонь.
Дедов из древ­них могил и пра­дедов вызвать уме­ет,
Твер­дую поч­ву и ту дол­гим закля­тьем дро­бит…
Цель у раз­врат­ной кар­ги — поро­чить закон­ные бра­ки, —
Под­лин­но, крас­но­ре­чив этот зло­вред­ный язык!
Стал я ковар­ных речей слу­чай­ным свиде­те­лем. Вот как
Уве­ще­ва­ла она (был я за две­рью двой­ной):
«Зна­ешь, мой свет, ты вечор моло­до­го пре­льсти­ла счаст­лив­ца,
Он от лица тво­е­го взо­ров не мог ото­рвать!
Да и кого не пре­льстишь? Кра­сотой нико­му не усту­пишь.
Толь­ко беда: кра­со­те нужен достой­ный убор.
Сколь ты пре­крас­на собой, будь столь же удач­ли­ва в жиз­ни:
Ста­нешь бога­та — и мне бед­ной тогда не бывать.
Рань­ше вреди­ла тебе звезда враж­деб­ная Мар­са:
Марс ото­шел, — на тебя ста­ла Вене­ра глядеть.
Сча­стье боги­ня сулит: смот­ри-ка, бога­тый любов­ник
Жаж­дет тебя и узнать хочет все нуж­ды твои.
Да и лицом он таков, что с тобою, пожа­луй, срав­нит­ся,
И не тор­гуй он тебя, надо б его тор­го­вать…»
Та покрас­не­ла. «Идет к белизне тво­ей стыд. Но на поль­зу
Стыд лишь при­твор­ный, поверь; а насто­я­щий — во вред.
Если ты кни­зу глядишь, поту­пив невин­ные глаз­ки,
Думать при этом долж­на, сколь­ко пред­ло­жат тебе.
Может быть, в Тати­ев век гряз­ну­хи — сабин­ские бабы
Не захо­те­ли б себя мно­гим мужьям отда­вать…
Марс, одна­ко, теперь вдох­нов­ля­ет иные наро­ды, —
Толь­ко Вене­ра одна в Гра­де Энея царит.
Сме­ло, кра­сот­ки! Чиста лишь та, кото­рой не ищут;
Кто попро­вор­ней умом, ищет добы­чи сама.
Ну-ка, мор­щин­ки сго­ни, рас­правь нахму­рен­ный лобик, —
Ах, на мор­щи­ны не раз нам при­хо­ди­лось пенять…
Юных сво­их жени­хов стрель­бой Пене­ло­па пыта­ла:
Мощь их дока­зы­вал лук, — был он из рога, смек­ни!..
Прочь неза­мет­но бежит, усколь­за­ет лету­чее вре­мя, —
Так убе­га­ет река, быст­рые воды неся…
Медь лишь в рабо­те бле­стит, и пла­тье хоро­шее — носят,
Ско­ро забро­шен­ный дом станет от пле­се­ни сер.
Пол­но ску­пить­ся, поверь: кра­сота без дру­га хире­ет…
Толь­ко один-то не впрок… да мало­ва­то и двух…
Если их мно­го, доход вер­ней… Да и зави­сти мень­ше:
Волк добы­чи искать любит в обшир­ных ста­дах.
Вот, напри­мер, твой поэт: что дарит тебе, кро­ме новых
Песен? Его капи­тал можешь ты толь­ко… про­честь!
Бог поэтов и тот зна­ме­нит золотым оде­я­ньем,
И золотая зве­нит лира в бес­смерт­ной руке.
Знай: торо­ва­тый дру­жок вели­ко­го боль­ше Гоме­ра!
В этом уж ты мне поверь: слав­ное дело — дарить.
Не пре­зи­рай и того, кто выку­пил волю за день­ги:
Знак мело­вой на ногах — это еще не позор.
Не обо­льщай­ся, мой свет, и пыш­но­стью древ­не­го рода:
Если ты беден, с собой пред­ков сво­их уно­си!
Что ж? Коль муж­чи­на кра­сив, так потре­бу­ет ночи бес­плат­ной?
Пусть у друж­ка сво­его выпро­сит денег спер­ва!
Пла­ты про­си неболь­шой, пока рас­став­ля­ешь ты сети, —
Чтоб не удрал. А пой­мав, сме­ло себе под­чи­няй.
Можешь разыг­ры­вать страсть: обма­нешь его — и отлич­но.
Но одно­го бере­гись: даром не дать бы люб­ви!
В но́чи отка­зы­вай им поча­ще: на боль голов­ную
Иль на иное на что, хоть на Изи­ду, сошлись.
Изред­ка все ж допус­кай, — не вошло бы тер­пе­нье в при­выч­ку:
Частый отказ от люб­ви может осла­бить ее.
Будь твоя дверь к про­ся­щим глу­ха, но откры­та — даю­щим.
Пусть несчаст­лив­ца сло­ва слы­шит допу­щен­ный друг.
А раз­обидев, сама рас­сер­дись на того, кто оби­жен,
Чтобы обида его вмиг рас­т­во­ри­лась в тво­ей.
Но нико­гда на него сама ты не гне­вай­ся дол­го:
Слиш­ком затя­ну­тый гнев может враж­ду поро­дить.
Пла­кать по мере нуж­ды научись, да как сле­ду­ет пла­кать,
Так, чтобы щеки твои мок­ры­ми ста­ли от слез.
Если ты вво­дишь в обман, не бой­ся не сдер­жи­вать клят­вы:
Волей Вене­ры Олимп к бед­ным обма­ну­тым глух.
Кста­ти, раба при­спо­собь, заведи полов­чее слу­жан­ку,
Пусть под­ска­жут ему, что поку­пать для тебя.
Пере­па­дет тут и им. У мно­гих про­сить поне­множ­ку —
Зна­чит по коло­су скирд мало-пома­лу собрать.
Сест­ры, кор­ми­ли­ца, мать — пус­кай влюб­лен­но­го чистят:
Быст­ро добы­ча рас­тет, если рука не одна.
А коли пово­дов нет потре­бо­вать пря­мо подар­ка,
Так на рож­де­нье свое хоть пиро­гом намек­ни.
Да чтоб покоя не знал, чтоб были сопер­ни­ки, помни!
Если не будет борь­бы, пло­хо пой­дет и любовь.
Пусть по спальне тво­ей дру­го­го он чует муж­чи­ну
И — сла­до­стра­стия знак — видит на шей­ке под­тек.
А особ­ли­во пус­кай при­ме­ча­ет подар­ки дру­го­го…
Коль не при­нес ниче­го, лав­ки напом­ни Свя­той…
Вытя­нув мно­го, ска­жи, чтоб он не вко­нец разо­рял­ся.
В долг попро­си, но лишь с тем, чтоб нико­гда не отдать.
Лжи­вою речью скры­вай свои мыс­ли, губи его лас­кой:
Самый зло­вред­ный яд мож­но в меду зата­ить.
Если ты выпол­нишь все, что по дол­го­му опы­ту знаю,
И коли ветер моих не пораз­ве­ет речей,
Будешь мне сча­стья желать, а умру — так будешь молить­ся,
Чтоб не дави­ла зем­ля ста­рые кости мои».
Речь про­дол­жа­лась, но вдруг я соб­ст­вен­ной тенью был выдан.
В эту мину­ту едва руки я мог удер­жать,
Чтобы не вырвать волос седых и этих от пьян­ства
Веч­но сле­зя­щих­ся глаз, не рас­ца­ра­пать ей щек!
Боги тебе да пошлют без­дом­ную жал­кую ста­рость,
Ряд про­дол­жи­тель­ных зим, жаж­ду везде и все­гда!

IX

Вся­кий влюб­лен­ный — сол­дат, и есть у Аму­ра свой лагерь.
В этом мне, Аттик, поверь: каж­дый влюб­лен­ный — сол­дат.
Воз­раст, спо­соб­ный к войне, под­хо­дящ и для дела Вене­ры.
Жалок дрях­лый боец, жалок влюб­лен­ный ста­рик.
Тех же тре­бу­ет лет пол­ко­во­дец в воине силь­ном
И моло­дая кра­са в дру­ге на ложе люб­ви.
Оба и стра­жу несут, и спят на зем­ле по-сол­дат­ски:
Этот у милых две­рей, тот у палат­ки вождя.
Воин в доро­ге весь век, — а сто­ит люби­мой уехать,

Вслед до пре­де­лов зем­ли сме­лый любов­ник пой­дет.
Встреч­ные горы, вдвойне от дождей пол­но­вод­ные реки
Он пере­й­дет, по пути сколь­ко истоп­чет сне­гов!
Морем при­дет­ся ли плыть, — не станет ссы­лать­ся на бури
И не поду­ма­ет он луч­шей пого­ды желать.

Кто же стал бы тер­петь, коль он не сол­дат, не любов­ник,
Сту­жу ноч­ную и снег вме­сте с дождем про­лив­ным?
Это­му надо идти во вра­же­ский стан на раз­вед­ку;
Тот не спус­ка­ет с вра­га, то есть с сопер­ни­ка, глаз.
Тот горо­да оса­ждать, а этот — порог у жесто­кой
Дол­жен, — кто ломит­ся в дверь, кто в кре­пост­ные вра­та.
Часто на спя­щих вра­гов напасть врас­плох уда­ва­лось,
Воору­жен­ной рукой рать без­оруж­ных сра­зить, —
Пало сви­ре­пое так опол­че­нье Реса-фра­кий­ца,
Бро­сить хозя­и­на вам, плен­ные кони, при­шлось!
Так и дре­мота мужей помо­га­ет любов­ни­кам лов­ким:
Враг засы­па­ет — они сме­ло кида­ют­ся в бой.
Всех сто­ро­жей мино­вать, избег­нуть дозор­ных отрядов —
Это забота бой­цов, бед­ных любов­ни­ков труд.
Марс и Вене­ра рав­но нена­деж­ны: вста­ет побеж­ден­ный,

Пада­ет тот, про кого ты и поду­мать не мог.
Пусть же никто не твер­дит, что любовь — одно лишь без­де­лье:
Изо­бре­та­тель­ный ум нужен для дела люб­ви.
Стра­стью вели­кий Ахилл к уведен­ной горит Бри­се­иде, —
Поль­зуй­тесь, Трои сыны! Рушь­те аргив­скую мощь!
Гек­тор в бой ухо­дил из объ­я­тий сво­ей Анд­ро­ма­хи,
И покры­ва­ла ему голо­ву шле­мом жена.
Перед Кас­сан­дрой, с ее воло­са­ми безум­ной мена­ды,
Остол­бе­нел, гово­рят, вождь вели­чай­ший Атрид.
Так­же изведал и Марс искус­но спле­тен­ные сети, —
У олим­пий­цев то был самый люби­мый рас­сказ…
Отро­ду был я ленив, к досу­гу бес­печ­но­му скло­нен,
Душу рас­сла­би­ли мне дре­ма и отдых в тени.
Но полю­бил я, и вот — встрях­нул­ся, и серд­ца тре­во­га
Мне при­ка­за­ла слу­жить в воин­ском стане люб­ви.
Бодр, как видишь, я стал, веду ноч­ные сра­же­нья.
Если не хочешь ты стать празд­ным ленив­цем, — люби!
X
Той, уве­зен­ною вдаль от Эвро­та на судне фри­гий­ском,
Став­шей при­чи­ной вой­ны двух ее слав­ных мужей;
Ледой, с кото­рой любовь, бело­снеж­ным скрыт опе­ре­ньем,
Хит­рый любов­ник познал, в пти­чьем обли­чье сле­тев;
И Ами­мо­ной, в сухих бро­див­шей полях Арго­лиды,
С урной, на теме­ни ей пук при­да­вив­шей волос, —
Вот кем счи­тал я тебя; и орла и быка опа­сал­ся —
Всех, в кого обра­тить смог Гро­мо­верж­ца Амур…
Страх мой теперь мино­вал, душа исце­ли­лась все­це­ло,
Это лицо кра­сотой мне уже глаз не пле­нит.
Спро­сишь, с чего изме­нил­ся я так? Ты — тре­бу­ешь пла­ты!
Вот и при­чи­на: с тех пор ты разо­нра­ви­лась мне.
Искрен­ней зная тебя, я любил твою душу и тело, —
Ныне лука­вый обман пре­лесть испор­тил твою.
И мало­ле­тен и наг Купидон: неви­нен мла­де­нец,
Нет оде­я­ний на нем, — весь перед все­ми открыт.
Пла­той при­ка­же­те вы оскорб­лять Вене­ри­на сына?
Нет и полы у него, чтобы день­гу завя­зать.
Ведь ни Вене­ра сама, ни Эрот вое­вать не спо­соб­ны, —

Им ли пла­ту взи­мать, миро­лю­би­вым богам?
Шлю­ха гото­ва с любым спо­знать­ся за сход­ные день­ги,
Тело нево­лит она ради зло­счаст­ных богатств.
Все ж нена­вист­на и ей хозя­и­на жад­но­го воля —
Что вы тво­ри­те доб­ром, по при­нуж­де­нью тво­рит.
Луч­ше в при­мер для себя нера­зум­ных возь­ми­те живот­ных.
Стыд­но, что нра­вы у них выше, чем нра­вы людей.
Пла­ты не ждет ни коро­ва с быка, ни с коня кобы­ли­ца,
И не за пла­ту берет ярку влюб­лен­ный баран.
Рада лишь жен­щи­на взять бое­вую с муж­чи­ны добы­чу,
За ночь пла­тят лишь ей, мож­но ее лишь купить.
Торг ведет досто­я­ньем дво­их, для обо­их желан­ным, —
Воз­на­граж­де­нье ж она все заби­ра­ет себе.
Зна­чит, любовь, что обо­им мила, от обо­их исхо­дит,
Может один про­да­вать, дол­жен дру­гой поку­пать?

И поче­му же вос­торг, муж­чине и жен­щине общий,
Стал бы в убы­ток ему, в обо­га­ще­ние ей?
Плох свиде­тель, коль он, под­куп­лен­ный, клят­ву нару­шит;
Пло­хо, когда у судьи лар­чик быва­ет открыт;
Стыд­но в суде защи­щать бед­ня­ка опла­чен­ной речью;
Гнус­но, когда три­бу­нал свой наби­ва­ет кошель.
Гнус­но наслед­ство отца умно­жать дохо­дом постель­ным,
Торг сво­ей кра­сотой ради коры­сти вести.
То, что без пла­ты дано, бла­го­дар­ность по пра­ву заслу­жит;
Если ж про­даж­на постель, не́ за что бла­го­да­рить.
Тот, кто купил, не свя­зан ничем; закон­че­на сдел­ка —
И уда­ля­ет­ся гость, он у тебя не в дол­гу.
Пла­ту за ночь назна­чать бере­ги­тесь, пре­лест­ные жены!
Нечи­сто­плот­ный доход впрок нико­му не пой­дет.
Мно­го ли жри­це свя­той помог­ли запя­стья саби­нян,

Если тяже­лым щитом голо­ву сплю­щи­ли ей?
Ост­рою ста­лью прон­зил его поро­див­шее лоно
Сын — оже­ре­лье виной было зло­дей­ства его.
Впро­чем, не стыд­но ничуть подар­ков про­сить у бога­тых:
Сред­ства най­дут­ся у них прось­бу испол­нить твою.
Что ж не сры­вать вино­град, вися­щий на лозах обиль­ных?
Мож­но пло­ды соби­рать с туч­ной феа­ков зем­ли.
Если же беден твой друг, оце­ни его вер­ность, заботы, —
Он гос­по­же отда­ет все досто­я­нье свое.
А сла­во­сло­вить в сти­хах похва­лы достой­ных кра­са­виц —
Дело мое: захо­чу — сла­ву достав­лю любой.
Тка­ни истле­ют одежд, само­цве­ты и золо­то сги­нут, —
Но до скон­ча­нья веков сла­ву дару­ют сти­хи.
Сам я не скуп, не терп­лю, нена­ви­жу, коль тре­бу­ют пла­ты;
Про­сишь — тебе отка­жу, брось домо­гать­ся — и дам.
XI
Ты, что лов­ка соби­рать и укла­ды­вать строй­но в при­чес­ку
Воло­сы; ты, что про­стых выше слу­жа­нок, Напе́;
Ты, что устрой­ст­вом ноч­ных пота­ен­ных извест­на свида­ний;
Ты, что все­гда пере­дать весточ­ку можешь люб­ви;
Ты, что Корин­ну не раз убеж­да­ла оста­вить сомне­нья
И побы­вать у меня, вер­ный помощ­ник в беде!
Вот… Пере­дай гос­по­же две испи­сан­ных мел­ко таб­лич­ки…
Утром, сей­час же! Смот­ри, не поме­ша­ло бы что.
Ты не из кам­ня, в груди у тебя не кре­мень! Про­сто­ду­шья,
Знаю, не боль­ше в тебе, чем пола­га­ет­ся вам.
Вер­но, и ты испы­та­ла сама тети­ву Купидо­на:
Мне помо­гая, блюди зна­мя пол­ка сво­его!
Спро­сит она про меня, — ска­жи, что живу ожида­ньем
Ночи… О всем осталь­ном сам ей поведа­ет воск…
Вре­мя, одна­ко, бежит… Под­хо­дя­щую выбрав мину­ту,
Ты ей таб­лич­ки вру­чи, чтобы сей­час же про­чла.
Станет читать, — наблюдай за лицом, наблюдай за гла­за­ми:
Может заране лицо мно­гое выдать без слов…
Ну же, ско­рее! Про­си на пись­мо подроб­ней отве­тить, —
Вос­ка лоще­ная гладь мне нена­вист­на пустой!
Пишет пус­кай потес­ней и поля запол­ня­ет до края,
Чтобы гла­за­ми блуж­дать доль­ше я мог по стро­кам…
Впро­чем, не надо: дер­жать уто­ми­тель­но в паль­цах тро­стин­ку.
Пусть на таб­лич­ке сто­ит сло­во одно: «При­хо­ди!»
И увен­чаю тот­час я таб­лич­ки побед­ные лав­ром,
В храм Вене­ры сне­су и воз­ло­жу, напи­сав:
«Вер­ных пособ­ниц сво­их Назон посвя­ща­ет Вене­ре» —
Были же вы до сих пор кле­ном, и самым дрян­ным.

XII

Горе! Вер­ну­лись назад с неве­се­лым отве­том таб­лич­ки.
Крат­ко в зло­счаст­ном пись­ме ска­за­но: «Нын­че нель­зя».
Вот и при­ме­ты! Напе, выхо­дя сего­дня из дома,
При­по­ми­наю, порог рез­вой заде­ла ногой.
Если пошлю тебя вновь, осто­рож­нее будь на поро­ге,
Не поза­будь, выхо­дя, ногу повы­ше под­нять!
Вы же, нелег­кие, прочь! Зло­ве­щие, сгинь­те, дощеч­ки!
Прочь с моих глаз! Да и ты, воск, пере­дав­ший отказ!
Собран, навер­но, ты был с цве­тов дол­го­вя­зой цику­ты
И кор­си­кан­ской пче­лой с медом дур­ным при­не­сен.
Цве­том ты кра­сен, впи­тал как буд­то бы яркую крас­ку, —
Нет, ты не крас­ку впи­тал, — кро­вью окра­шен ты был.
На пере­пу­тье бы вам, дере­вяш­кам негод­ным, валять­ся,
Чтоб про­ез­жаю­щий воз вдре­без­ги вас раз­дро­бил!
Тот же, кто дос­ку стру­гал, кто вас обра­ботал в таб­лич­ки, —
Не сомне­ва­юсь ничуть, — на руку был он нечист.
Это же дере­во шло на стол­бы, чтобы вешать несчаст­ных,
Для пала­ча из него изготов­ля­лись кре­сты.
Мер­зост­ной тенью оно укры­ва­ло фили­нов хрип­лых,
Кор­шу­нов злоб­ных, в вет­вях яйца таи­ло совы.
Я же дощеч­кам таким при­зна­нья, безум­ный, дове­рил!
Им пору­чил отне­сти неж­ные к милой сло­ва!
Луч­ше б на них запи­сать пусто­сло­вье судеб­но­го дела,
С тем, чтобы стряп­чий его голо­сом жест­ким читал.
Надо бы им меж таб­ли­чек лежать, на каких еже­днев­но,
Пла­ча о день­гах, ску­пец запись рас­хо­дов ведет.
Зна­чит, неда­ром же вас назы­ва­ют, я вижу, двой­ны­ми:
Два — от тако­го чис­ла мож­но ль добра ожидать!
В гне­ве о чем же молить? Да раз­ве, чтоб ржа­вая ста­рость
Съе­ла вас вовсе, чтоб воск заплес­не­вел добе­ла!

XIII

Из оке­а­на вста­ет, пре­ста­ре­ло­го мужа поки­нув,
Свет­ло­во­ло­сая; мчит день на роси­стой оси.
Что ты, Авро­ра, спе­шишь? Постой! О, пусть еже­год­но
Пти­цы всту­па­ют в бои, сла­вя Мем­но­но­ву тень!
Мне хоро­шо в этот час лежать в объ­я­ти­ях милой,
Если всем телом она креп­ко при­жмет­ся ко мне.
Сла­до­стен сон и глу­бок, про­хла­ден воздух и вла­жен,
Гор­лыш­ком гиб­ким зве­ня, пти­ца при­вет­ст­ву­ет свет.
Ты неже­лан­на мужам, неже­лан­на и девам… Помед­ли!
Рос­ные вож­жи свои алой рукой натя­ни!
До появ­ле­нья зари следить за созвез­дья­ми лег­че
Корм­че­му, и наугад он не блуж­да­ет в вол­нах.
Толь­ко взой­дешь — и пут­ник вста­ет, отдох­нуть не успев­ший,
Воин при­выч­ной рукой тот­час берет­ся за меч.
Пер­вой ты видишь в полях зем­ледель­ца с дву­зу­бой моты­гой,
Пер­вой зовешь под ярмо нето­роп­ли­вых быков.
Маль­чи­кам спать не даешь, к настав­ни­кам их отправ­ля­ешь,
Чтобы жесто­ко они били детей по рукам.
В зда­нье суда ты ведешь того, кто пору­кою свя­зан, —
Мно­го там мож­но беды сло­вом еди­ным нажить.
Ты неугод­на судье, неугод­на и стряп­че­му тоже, —
Встать им с посте­ли велишь, вновь раз­би­рать­ся в делах.
Ты же, когда отдох­нуть хозяй­ки мог­ли б от работы,
Руку-искус­ни­цу вновь к пре­рван­ной пря­же зовешь.
Не пере­чис­лить все­го… Но чтоб девуш­ки рано вста­ва­ли,
Стер­пит лишь тот, у кого, види­мо, девуш­ки нет.
О, как я часто желал, чтоб ночь тебе не сда­ва­лась,
Чтоб не бежа­ли, сму­тясь, звезды пред ликом тво­им!
О, как я часто желал, чтоб ось тебе вет­ром сло­ма­ло
Или сва­лил­ся бы конь, в тучу густую попав.
Что ты спе­шишь? Не рев­нуй! Коль сын твой рож­ден чер­но­ко­жим,
Это твоя лишь вина: серд­це чер­но у тебя.
Или оно нико­гда не пыла­ло любо­вью к Кефа­лу?
Дума­ешь, мир не узнал про похож­де­нья твои?
Я бы хотел, чтоб Тифон про тебя рас­ска­зал без утай­ки, —
На небе­сах ни одной не было бас­ни срам­ней!
Ты от супру­га бежишь, — охла­дел он за дол­гие годы.
Как колес­ни­цу твою воз­не­на­видел ста­рик!
Если б како­го-нибудь ты сей­час обни­ма­ла Кефа­ла,
Крик­ну­ла б ночи коням: «Стой­те, сдер­жи­те свой бег!»
Мне же за то ли стра­дать, что муж твой увял дол­го­лет­ний?
Раз­ве сове­то­вал я мужем назвать ста­ри­ка?
Вспом­ни, как юно­ши сон леле­я­ла дол­го Селе­на,
А ведь она кра­сотой не усту­па­ла тебе.
Сам роди­тель богов, чтоб видеть поре­же Авро­ру,
Слил две ночи в одну, тем угож­дая себе…
Но пере­стал я вор­чать: она услы­ха­ла как буд­то, —
Вдруг покрас­не­ла… Но день все-таки поз­же не встал…
XIV
Сколь­ко я раз гово­рил: «Пере­стань ты воло­сы кра­сить!»
Вот и не ста­ло волос, нече­го кра­сить теперь.
А захо­ти — ниче­го не нашлось бы на све­те пре­лест­ней!
До низу бедер тво­их пыш­но спус­ка­лись они.

Пра­во, так были тон­ки, что при­че­сы­вать их ты боя­лась, —
Толь­ко китай­цы одни тка­ни подоб­ные ткут.
Тон­кою лап­кой паук где-нибудь под вет­хою бал­кой
Нит­ку такую ведет, занят про­вор­ным трудом.
Не был волос тво­их цвет золотым, но не был и чер­ным, —
Был он меж тем и дру­гим, тем и дру­гим отли­вал:
Точ­но такой по доли­нам сырым в наго­ри­ях Иды
Цвет у кед­ро­вых ство­лов, если кору обо­драть.
Были послуш­ны, — при­бавь, — на сот­ни изви­вов спо­соб­ны,
Боли тебе нико­гда не при­чи­ня­ли они.
Не обры­ва­лись они от шпи­лек и зубьев гре­бен­ки,
Девуш­ка их уби­рать, не опа­са­ясь, мог­ла…
Часто слу­жан­ка при мне наря­жа­ла ее, и ни разу,
Выхва­тив шпиль­ку, она рук не коло­ла рабе.
Утром, быва­ло, лежит на сво­ей пур­пур­ной посте­ли
Навз­ничь, — а воло­сы ей не уби­ра­ли еще.
Как же была хоро­ша, — с фра­кий­ской вак­хан­кою схо­жа,
Что отдох­нуть при­лег­ла на луго­вой мура­ве…
Были так мяг­ки они и лег­ко­му пуху подоб­ны, —
Сколь­ко, одна­ко, при­шлось раз­ных им вытер­петь мук!

Как под­да­ва­лись они тер­пе­ли­во огню и желе­зу,
Чтобы округ­лым затем луч­ше сви­вать­ся жгу­том!
Гром­ко вопил я: «Кля­нусь, эти воло­сы жечь — пре­ступ­ле­нье!
Сами ложат­ся они, сжаль­ся над их кра­сотой!
Что за наси­лье! Сго­рать таким воло­сам не при­ста­ло:
Сами научат, куда сле­ду­ет шпиль­ки встав­лять!..»
Нет уже див­ных волос, ты их погу­би­ла, а, пра­во,
Им поза­видо­вать мог сам Апол­лон или Вакх.
С ними срав­нил бы я те, что у моря нагая Дио­на
Мок­рою дер­жит рукой, — так ее любят писать.
Что ж о былых воло­сах теперь ты, глу­пая, пла­чешь?
Зер­ка­ло в скор­би зачем ты ото­дви­нуть спе­шишь?
Да, неохот­но в него ты глядишь­ся теперь по при­выч­ке, —
Чтоб любо­вать­ся собой, надо о про­шлом забыть!
Не навреди­ла ведь им наго­вор­ным сопер­ни­ца зельем,

Их в гемо­ний­ской струе злая не мыла кар­га;
Горя при­чи­ной была не болезнь (про­не­си ее мимо!),
Не поуба­вил волос зави­сти злой язы­чок;
Видишь теперь и сама, что убыт­ку себе натво­ри­ла,
Голо­ву ты обли­ла сме­сью из ядов сама!
Воло­сы плен­ных тебе при­слать из Гер­ма­нии могут,
Будет тебя укра­шать дар поко­рен­ных пле­мен.
Если при­чес­кой тво­ей залю­бу­ет­ся кто, покрас­не­ешь,
Ска­жешь: «Любу­ют­ся мной из-за кра­сы покуп­ной!
Хва­лят какую-нибудь во мне гер­ман­ку-сигам­бру, —
А ведь, быва­ло, себе слы­ша­ла я похва­лы!..»
Горе мне! Пла­чет она, удер­жать­ся не может; рукою,
Вижу, при­кры­ла лицо, щеки пыла­ют огнем.
Преж­них остат­ки волос у нее на коле­нях, ей тяж­ко, —
Горе мое! Не колен были достой­ны они…
Но обо­д­рись, улыб­нись: зло­по­лу­чье твое попра­ви­мо,
Ско­ро себе воз­вра­тишь пре­лесть при­род­ных волос!
XV
Зависть! Зачем упре­ка­ешь меня, что моло­дость тра­чу,
Что, сочи­няя сти­хи, празд­но­сти я пре­да­юсь?
Я, мол, не то что отцы, не хочу в свои луч­шие годы
В вой­ске слу­жить, не ищу пыль­ных наград бое­вых.
Мне ли зако­нов твер­дить мно­го­сло­вье, на небла­го­дар­ном
Фору­ме, стыд поза­быв, речи свои про­да­вать?
Эти не веч­ны дела, а я себе сла­вы желаю
Непре­хо­дя­щей, чтоб мир пес­ни мои повто­рял.
Жив мео­ний­ский певец, пока воз­вы­ша­ет­ся Ида,
Быст­рый покуда вол­ну к морю стре­мит Симо­ент.
Жив и аскре­ец, пока вино­град нали­ва­ет­ся соком,
И под­ре­за­ют кри­вым колос Цере­рин сер­пом.
Будет весь мир про­слав­лять посто­ян­но Бат­то­ва сына, —
Не даро­ва­ньем сво­им, так мастер­ст­вом он велик.
Так же не будет вовек изно­са котур­ну Софок­ла.
На небе солн­це с луной? Зна­чит, не умер Арат.
Раб покуда лукав, бес­сер­де­чен отец, непотреб­на
Свод­ня, а дева люб­ви лас­ко­ва, — жив и Менандр.
Акций, чей муже­ст­вен стих, и Энний, еще неис­кус­ный,

Слав­ны, и их име­на вре­мя не смо­жет сте­реть.
Могут ли люди забыть Варро­на и пер­вое суд­но
Или как вождь Эсо­нид плыл за руном золотым?
Так­же людь­ми поза­быт воз­вы­шен­ный будет Лукре­ций,
Толь­ко когда и сама сгинет одна­жды Зем­ля.

Титир, зем­ные пло­ды и Эне­е­вы бра­ни, — чита­тель
Будет их пом­нить, доколь в мире гла­вен­ст­ву­ет Рим.
Факел покуда и лук Купидо­но­вым будут ору­жьем,
Будут, уче­ный Тибулл, стро­ки твер­дить­ся твои.
Будет изве­стен и Галл в восточ­ных и запад­ных стра­нах, —
Вме­сте же с Гал­лом сво­им и Лико­рида его.
Так: меж тем, как ска­ла или зуб тер­пе­ли­во­го плу­га
Гиб­нут с тече­ни­ем лет, — смер­ти не зна­ют сти­хи.
Пусть же усту­пят сти­хам и цари, и все их три­ум­фы,
Пусть усту­пит им Таг в золо­то­нос­ных бре­гах!

Манит пусть низ­кое чернь! А мне Апол­лон бело­ку­рый
Пусть нали­ва­ет пол­ней чашу касталь­ской стру­ей!
Голо­ву лишь бы вен­чать боя­щим­ся холо­да мир­том,
Лишь бы поча­ще меня пыл­кий любов­ник читал!
Зависть жад­на до живых. Умрем — и она при­сми­ре­ет.
Каж­дый в меру заслуг будет по смер­ти почтен.
Так, и сго­рев на кост­ре погре­баль­ном, навек я оста­нусь
Жить — сохран­на моя будет нема­лая часть.

Книга вторая

I

Я и это писал, уро­же­нец края пелиг­нов,
Тот же Овидий, певец жиз­ни бес­пут­ной сво­ей.
Был то Аму­ра при­каз. Ухо­ди­те, стро­гие жены, —
Нет, не для ваших ушей неж­ные эти сти­хи.
Пусть чита­ет меня, жени­хом вос­хи­ща­ясь, неве­ста
Или невин­ный юнец, рань­ше не знав­ший люб­ви.
Из моло­де­жи любой, как я, уязв­лен­ный стре­лою,
Пусть узна́ет в сти­хах соб­ст­вен­ной стра­сти чер­ты
И, в изум­ле­нье при­дя, «Как он мог дога­дать­ся, — вос­кликнет, —
Этот искус­ник поэт — и рас­ска­зать обо мне?»
Пом­ню, отва­жил­ся я про­слав­лять небес­ные бра­ни,
Гиге­са с сот­нею рук — да и, пожа­луй бы, смог! —
Петь, как отмсти­ла Зем­ля и как, на Олимп взгро­мож­ден­ный,
Вме­сте с Оссой кру­той рух­нул тогда Пели­он.
Тучи в руках я дер­жал и перун Юпи­те­ра гроз­ный, —
Сме­ло свои небе­са мог бы он им отсто­ять!..
Что же? Люби­мая дверь запер­ла… И забыл я перу­ны,
Сам Юпи­тер исчез мигом из мыс­лей моих.
О Гро­мо­вер­жец, про­сти! Не смог­ли мне помочь твои стре­лы:

Дверь запер­тая была мол­ний силь­нее тво­их.
Взял я ору­жье свое: эле­гии лег­кие, шут­ки;
Тро­ну­ли стро­гую дверь неж­ные речи мои.
Могут сти­хи низ­ве­сти луну кро­ва­вую с неба,
Солн­ца белых коней могут назад повер­нуть.

Змеи под вла­стью сти­хов ядо­ви­тое жало теря­ют,
Воды по воле сти­хов сно­ва к исто­кам текут.
Перед сти­хом рас­т­во­ря­ет­ся дверь, и замок усту­па­ет,
Если он накреп­ко вбит даже в дубо­вый косяк.
Что мне за поль­за была быст­ро­но­го­го сла­вить Ахил­ла?
Мно­го ли могут мне дать тот или этот Атрид,
Муж, оди­на­ко­вый срок про­вед­ший в боях и в ски­та­ньях,
Или вле­ко­мый в пыли Гек­тор, пла­чев­ный герой?
Нет! А кра­са­ви­ца та, чью пре­лесть юную слав­лю,
Ныне при­хо­дит ко мне, чтобы пев­ца награ­дить.

Хва­тит с меня награ­ды такой! Про­щай­те, герои
С име­нем гром­ким! Не мне мило­стей ваших искать.
Лишь бы, кра­са­ви­цы, вы бла­го­склон­но слух пре­кло­ни­ли
К пес­ням, под­ска­зан­ным мне богом румя­ным люб­ви.

II

Ты, Баго­ад, при­став­лен сте­речь гос­по­жу… Пере­мол­вить
Мне бы два сло­ва с тобой надо по делу… Так вот:
В пор­ти­ке дев Дана­ид вче­ра я слу­чай­но при­ме­тил
Жен­щи­ну: взад и впе­ред — видел — гуля­ла она.
Я в вос­хи­ще­нье послал ей тот­час запи­соч­ку с прось­бой.
Кра­ток ответ был: «Нель­зя!» — писан дро­жа­щей рукой.
И на вопрос: «Поче­му?» — гос­по­жа мне твоя разъ­яс­ни­ла,
Что, мол, над нею твоя слиш­ком опе­ка стро­га…
Будь же разу­мен, о страж, мое­го не заслу­жи­вай гне­ва:
Тем, кто вну­ша­ет нам страх, смер­ти жела­ем, о страж!
Глуп ее муж: для чего, я спро­шу, охра­нять так усерд­но
То, что мог­ло б уце­леть и без опе­ки его?
Впро­чем, пусть бесит­ся он сво­е­му ослеп­ле­нью в уго­ду
И от чару­ю­щей всех пусть цело­муд­рия ждет!
Луч­ше ты дай гос­по­же немно­жеч­ко тай­ной сво­бо­ды:
Ей ты навстре­чу пой­дешь — тем же воздаст и тебе.
Толь­ко сообщ­ни­ком стань — и рабу гос­по­жа под­чи­нит­ся.
Если ж боишь­ся, тогда — не заме­чай и мол­чи.
Тай­но чита­ет пись­мо? — ей, ста­ло быть, матуш­ка пишет…
К ней незна­ко­мец при­шел? — встреть, как зна­ком­ца, его!
Если к подру­ге пой­дет захво­рав­шей (на деле здо­ро­вой),
Мужа уверь, что боль­на вправ­ду подру­га ее.
Если позд­нень­ко при­дет, не томись ожида­ньем тре­вож­ным, —
Голо­ву све­сив на грудь, луч­ше покуда всхрап­ни.
Не любо­пыт­ст­вуй узнать, что́ у льня­но­оде­той Изи­ды
В хра­ме тво­рят; не стра­шись и теат­раль­ных рядов…
Будет ува­жен все­гда сообщ­ник дел пота­ен­ных,
Вовре­мя толь­ко смол­чать — это же лег­че все­го!
Всем-то он мил, весь дом он ведет, не секут его пле­тью, —
Он все­мо­гущ, — а дру­гим — доля пре­зрен­ных рабов.
Он, чтобы исти­ну скрыть, перед мужем пле­тет небы­ли­цы.
Оба они — гос­по­да, оба покор­ны одной.
Хоть и помор­щит­ся муж и похму­рит­ся, — жен­ская лас­ка
Дело все­гда повернет так, как захо­чет она.
Пусть гос­по­жа ино­гда зате­ва­ет ссо­ры с тобою,
Пла­чет при­твор­но; пус­кай хоть пала­чом обзо­вет.
Ты воз­ра­жай, но лишь так, чтоб было лег­ко опро­верг­нуть.
Изо­бре­тен­ным гре­хом под­лин­ный грех при­кры­вай…
Вот и нач­нут воз­рас­тать и почет от людей и дохо­ды…
В ско­ро­сти, дей­ст­вуя так, купишь и волю себе…
Видел ты, вер­но, не раз у донос­чи­ков цепи на шее:
Кто веро­ло­мен душой, в смрад­ной тем­ни­це сидит…
Ищет воды близ воды, к пло­дам исче­заю­щим рвет­ся
Тан­тал: болт­ли­вый язык этим муче­ньям виной.
Пас­тырь Юно­ны сте­рег с чрез­мер­ным рве­ни­ем Ио, —
Рано скон­чал он свой век, — ста­ла боги­ней она.
Видел я: некто вла­чил в кан­да­лах поси­нев­шие ноги
Толь­ко за то, что открыл мужу невер­ность жены.
Мало доста­лось ему! Дво­им навредил он зло­ре­чьем:
Муж разо­злил­ся, мол­ва жен­щи­ну ста­ла клей­мить.
Верь, нико­му из мужей похож­де­ния жен не при­ят­ны, —
Выслу­шать каж­дый готов, да не на радость себе.
Еже­ли холо­ден муж, про­па­дет твой донос пона­прас­ну;
Если он любит жену, вверг­нешь ты в горе его.
Знай, что вину дока­зать нелег­ко, оче­вид­ную даже, —
От обви­не­нья спа­сет бла­го­во­ле­нье судьи.
Хоть бы и видел он сам, отри­ца­ни­ям все же пове­рит, —
Луч­ше гла­за обви­нит, луч­ше обманет себя.
Сле­зы увидев жены, он сам запла­чет и ска­жет:
«О, мне упла­тит спол­на этот негод­ный бол­тун!»
Будет нерав­ной борь­ба: тебя, побеж­ден­но­го, пле­ти
Ждут, а она у судьи, глядь, на коле­нях сидит!
Я не пре­ступ­ник, о нет! Не наме­рен я сме­ши­вать яды,
Не про­сти­раю руки с гроз­но бле­стя­щим мечом.
Толь­ко молю, чтобы ты любить мне поз­во­лил спо­кой­но, —
Мож­но ль на све­те най­ти прось­бу скром­нее моей?

III

Горе! Ни муж, ни жена, гос­по­жу ты свою охра­ня­ешь,
Ты, не могу­щий вку­сить сла­дость вза­им­ной люб­ви!..
Тот, кто пер­вый лишил ребен­ка частей дето­род­ных, —
Дол­жен такую же казнь сам бы за то пре­тер­петь!
Прось­бам ты стал бы вни­мать, ты сго­вор­чи­вей был бы и мяг­че,
Если б когда-нибудь сам рань­ше любо­вью пылал.
Ты не рож­ден для езды вер­хо­вой, для тяже­лых доспе­хов,
Силь­ной рукой не тебе бран­ные копья метать…
Все это — дело мужей, ты муж­ские оставь упо­ва­нья,
Знай при сво­ей гос­по­же зна­мя покор­но носи!
Вер­но слу­жи ей, во всем — гос­по­жи бла­го­склон­ность на поль­зу.
Если утра­тишь ее, кем же ты будешь и чем?
А у нее и лицо и года при­гла­ша­ют к заба­вам, —
Мож­но ль такой кра­со­те в празд­но­сти зря про­па­дать?
Ты хоть как буд­то и строг, но тебя про­ведет она все же:
Осу­ще­ст­вит­ся все­гда то, что желан­но дво­им.
Если, одна­ко, вер­ней испро­бо­вать прось­бы, — мы про­сим:
Ты еще можешь успеть вовре­мя нам услу­жить.

IV

Я нико­гда б не посмел защи­щать раз­вра­щен­ные нра­вы,
Ради поро­ков сво­их лжи­вым ору­жьем бря­цать.
Я при­зна­юсь — коли нам при­зна­нье про­ступ­ков на поль­зу, —
Все я безум­ства готов, все свои вины рас­крыть.
Я нена­ви­жу порок… но сам нена­вист­но­го жаж­ду.
Ах, как нести тяже­ло то, что желал бы сва­лить!
Нет, себя побо­роть ни сил не хва­та­ет, ни воли…
Так и кида­ет меня, слов­но корабль на вол­нах!..
Опре­де­лен­но­го нет, что любовь бы мою воз­буж­да­ло,
Пово­дов сот­ни — и вот я посто­ян­но влюб­лен!
Сто­ит гла­за опу­стить какой-нибудь жен­щине скром­но, —
Я уже весь запы­лал, видя стыд­ли­вость ее.
Если дру­гая сме­ла, так, зна­чит, она не про­стуш­ка, —
Будет, навер­но, рез­ва в мяг­кой посте­ли она.

Встре­тит­ся ль стро­гая мне, напо­до­бье суро­вых саби­нок, —
Думаю: хочет люб­ви, толь­ко скры­ва­ет — гор­да!
Коль обра­зо­ван­на ты, так нра­вишь­ся мне вос­пи­та­ньем;
Не уче­на ниче­му — так про­стотою мила.
И Кал­ли­ма­ха сти­хи для иной пред мои­ми топор­ны, —

Нра­вят­ся, зна­чит, мои, — нра­вит­ся мне и она.
Та же и пес­ни мои, и меня, сти­хотвор­ца, поро­чит, —
Хоть и поро­чит, хочу ей запро­ки­нуть бед­ро.
Эта поход­кой пле­нит, а эта пря­ма, непо­движ­на, —
Гиб­кою станет она, лас­ку муж­скую познав.
Слад­ко иная поет, и льет­ся лег­ко ее голос, —
Хочет­ся мне поце­луй и у певи­цы сорвать.
Эта уме­лым пер­стом про­бе­га­ет по жалоб­ным стру­нам, —
Мож­но ли не полю­бить этих искус­ней­ших рук?
Эта в дви­же­нье пле­нит, раз­во­дит раз­ме­рен­но руки,
Мяг­ко уме­ет и в такт юное тело сги­бать.
Что обо мне гово­рить — я пылаю от вся­кой при­чи­ны, —
Тут Иппо­ли­та возь­ми: станет При­а­пом и он.
Ты меня ростом пле­нишь: геро­и­ням древним подоб­на, —
Длин­ная, можешь собой целое ложе занять.
Эта желан­на мне тем, что мала: пре­льсти­тель­ны обе.
Рос­лая, низ­кая — все будят жела­нья мои.
Эта не при­бра­на? Что ж, нарядив­шись, пре­крас­нее станет.
Та разо­де­та: вполне может себя пока­зать.
Белая нра­вит­ся мне, золо­ти­стая нра­вит­ся кожа;

Смуг­лой Вене­рой и той я увле­ка­юсь под­час.
Тем­ных ли пряди куд­рей к бело­снеж­ной шее при­льну­ли:
Сла­вою Леды была чер­ных волос кра­сота.
Свет­лы они? — но шафра­ном куд­рей Авро­ра пре­льща­ет…
В мифах все­гда для меня нуж­ный най­дет­ся при­мер.
Юный я воз­раст ценю, но тро­нут и более зре­лым:
Эта кра­сою милей, та под­ку­па­ет умом…
Сло­вом, какую ни взять из жен­щин, хва­ли­мых в сто­ли­це,
Все при­вле­ка­ют меня, всех я добить­ся хочу!

V

Нет, не сто­ит любовь (отой­ди, Купидон-стре­ло­но­сец!),
Чтобы так часто я сам к смер­ти желан­ной взы­вал!
Все ж при­зы­ваю я смерть, лишь вспом­ню, что ты изме­ни­ла,
Ты, рож­ден­ная быть веч­ною мукой моей.
О поведе­нье тво­ем не на стер­тых про­чел я таб­лич­ках,
Тай­ным подар­ком ничьим не был мне выдан твой срам.
Если б я мог обви­нять, не имея надежд на победу!
О я несчаст­ный! Зачем дело так вер­но мое?
Счаст­лив, кто защи­щать люби­мую может отваж­но,
Если ска­за­ла она: «Я не винов­на ни в чем».
С серд­цем желез­ным рож­ден и слиш­ком потвор­ст­ву­ет горю,
Кто над винов­ной кра­сой ищет кро­ва­вых побед…
Я же, несчаст­ный, я сам, не пья­ный, вино ото­дви­нув,
Видел, что дела­ли вы, — дума­ла ты: я дрем­лю!
Видел: дви­же­ньем бро­вей вы мно­го друг дру­гу ска­за­ли,
Ваши кив­ки голо­вой были почти как сло­ва.
Все гово­ри­ло — гла­за, и вином испи­сан­ный мол­ча
Стол, и — заме­на пись­ма — паль­цев немой раз­го­вор.
Вы хоть бесе­ду вели непри­мет­но, я понял, одна­ко,
Опре­де­лен­ных постиг зна­ков услов­ную речь…
Из-за сто­ла меж­ду тем при­гла­шен­ные мно­гие вста­ли,
Лишь оста­ва­лись два-три поза­хмелев­ших юнца.
Видел я, как вы уста в поце­лу­ях сли­ва­ли бес­стыд­ных, —
Ясно мне было: у вас льнет и язык к язы­ку.
Так моло­дая сест­ра не целу­ет стро­го­го бра­та, —
Толь­ко любов­ни­цы так страст­но лоб­за­ют муж­чин!
Феб зла­то­куд­рый не так цело­вал, веро­ят­но, Диа­ну;
Мар­са лоб­зать сво­его так лишь Вене­ра мог­ла.
«Что ты? Как сме­ешь? — кри­чу. — Кому отда­ешь мое сча­стье?
Я гос­по­дин, и свои вос­ста­нов­лю я пра­ва.
Сча­стье со мною дели, делить его буду с тобою, —
К нашим богат­ствам зачем третье­го нам допус­кать?»
Так я ска­зал, — мне стра­да­нье мое дик­то­ва­ло, и вижу:
У вино­ва­той лицо крас­кой сты­да зали­лось.
Был то румя­нец небес, оза­рен­ных супру­гой Тифо­на,
Или неве­сты, впер­вой встре­тив­шей взор жени­ха.
Розы румян­цем таким меж лилий горят или, силясь
Заво­ро­жен­ных коней сдви­нуть, але­ет Луна;
Иль асси­рий­ская кость, кото­рую кра­сят лидян­ки,
Чтобы с тече­ни­ем лет не пожел­те­ла она.
Так и подру­га моя, — иль подоб­но тому, — заале­лась, —
Толь­ко пре­крас­ней она в жиз­ни быва­ла едва ль!
Мол­ча поту­пи­ла взор — хоро­ше­ла с потуп­лен­ным взо­ром!
Груст­ным ста­ло лицо — груст­ной была хоро­ша!
Воло­сы рвать у нее (как убра­ны были искус­но!)
Был я готов, оскор­бить неж­ные щеки ее, —
Но лишь взгля­ну­ла — и вмиг мои храб­рые руки повис­ли:
Так защи­ти­лась она жен­ским ору­жьем сво­им.
Толь­ко что был я в серд­цах — и вдруг на коле­нах взмо­лил­ся,
Чтоб холод­ней, чем его, не цело­ва­ла меня…
И улыб­ну­лась, и как от души цело­вать меня ста­ла, —
Гнев­ный Юпи­тер и тот свой уро­нил бы перун!
Мучусь: дру­гой ощу­тил всю сла­дость ее поце­лу­ев…
Нет, не хочу, чтоб и он слад­ко тебя цело­вал!
Ста­ли искус­ней они, чем те, каким обу­чал я, —
Новое что-то она явно доба­ви­ла к ним.
Горе, что так они нра­ви­лись мне, что язык мой тво­и­ми
Весь был губа­ми зажат, твой же мои­ми язык…
Но не об этом одном я печа­люсь, не слиш­ком пеняю
На поце­луи твои, — хоть и пеняю на них…
Но научить­ся таким воз­мож­но толь­ко в посте­ли…
Кто ж эту пла­ту с нее за обу­че­ние взял?

VI

Днесь попугай-гово­рун, с Восто­ка, из Индии родом,
Умер… Иди­те тол­пой, пти­цы, его хоро­нить.
В грудь, бла­го­че­стья пол­ны, пер­на­тые, кры­лья­ми бей­те,
Щеч­ки цара­пай­те в кровь твер­дым кри­вым когот­ком!
Перья взъерошь­те свои; как воло­сы, в горе их рви­те;
Сами пой­те вза­мен тра­ур­ной длин­ной тру­бы.
Что, Фило­ме­ла, пенять на зло­дей­ство фра­кий­ца-тира­на?
Мно­го уж лет утек­ло, жало­бе смолк­нуть пора.
Луч­ше горюй и сте­най о кон­чине столь ред­кост­ной пти­цы!

Пусть глу­бо­ко ты скор­бишь, — это дав­ниш­няя скорбь.
Все вы, кото­рым дано по стру­ям воздуш­ным носить­ся,
Плачь­те! — и пер­вая ты, гор­лин­ка: друг он тебе.
Рядом вы про­жи­ли жизнь в неиз­мен­ном вза­им­ном согла­сье,
Ваша оста­лась по гроб дол­гая вер­ность креп­ка.
Чем моло­дой был фокидец Пилад для аргос­ца Оре­ста,
Тем же была, попугай, гор­лин­ка в жиз­ни тво­ей.
Что твоя вер­ность, увы? Что ред­кая перьев окрас­ка,
Голос, кото­рый умел вся­че­ский звук пере­нять?
То, что, едва пода­рен, ты моей гос­по­же полю­бил­ся?

Сла­ва пер­на­тых, и ты все-таки мерт­вый лежишь…
Перья­ми кры­льев затмить ты хруп­кие мог изу­мруды,
Клю­ва пун­цо­во­го цвет жел­тый шафран отте­нял.
Не было пти­цы нигде, чтобы голо­су так под­ра­жа­ла.
Как ты, сло­ва гово­ря, слав­но кар­та­вить умел!
Зави­стью сгуб­лен ты был — ты ссор зате­вать не пытал­ся.
Был от при­ро­ды болт­лив, мир без­мя­теж­ный любил…
Вот пере­пел­ки — не то; посто­ян­но друг с дру­гом дерут­ся, —
И пото­му, может быть, долог быва­ет их век.
Сыт ты бывал пустя­ком. Порой из люб­ви к раз­го­во­рам,
Хоть изоби­лен был корм, не успе­вал покле­вать.
Был тебе пищей орех или мак, погру­жаю­щий в дре­му,
Жаж­ду при­вык уто­лять ты клю­че­вою водой.
Яст­реб про­жор­ли­вый жив, и кру­га­ми высо­ко паря­щий
Кор­шун, и гал­ка жива, что накли­ка­ет дожди;

Да и воро­на, чей вид нестер­пим щито­нос­ной Минер­ве, —
Может она, гово­рят, девять сто­ле­тий про­жить.
А попугай-гово­рун погиб, чело­ве­че­ской речи
Ото­б­ра­же­ние, дар край­них пре­де­лов зем­ли.
Жад­ные руки судь­бы наи­луч­шее часто уно­сят,
Худ­шее в мире все­гда пол­но­стью жизнь про­жи­вет.
Видел пре­зрен­ный Тер­сит погре­баль­ный костер Фила­кий­ца;
Пеп­лом стал Гек­тор-герой — бра­тья оста­лись в живых…
Что вспо­ми­нать, как богов за тебя умо­ля­ла хозяй­ка
В стра­хе? Неисто­вый Нот в море моле­нья унес…

День седь­мой насту­пил, за собой не при­вел он вось­мо­го, —
Прял­ка пуста, и сучить нече­го Пар­ке тво­ей.
Но не засты­ли сло­ва в коче­не­ю­щей пти­чьей гор­та­ни,
Он, уже чув­ст­вуя смерть, мол­вил: «Корин­на, про­сти!..»
Под Ели­сей­ским хол­мом есть паду­бов тем­ная роща;
Веч­но на влаж­ной зем­ле там зеле­на мура­ва.
Там доб­ро­де­тель­ных птиц — хоть верить и труд­но! — оби­тель;
Пти­цам зло­ве­щим туда вход, гово­рят, запре­щен.
Чистые лебеди там на широ­ких пасут­ся про­сто­рах,
Феникс, в мире один, там же, бес­смерт­ный, живет;
Там рас­пус­ка­ет свой хвост и пыш­ная пти­ца Юно­ны;
Страст­ный целу­ет­ся там голубь с голуб­кой сво­ей.
При­ня­тый в обще­ство их, попугай в тех рощах при­ют­ных
Всех доб­ро­де­тель­ных птиц речью пле­ня­ет сво­ей…
А над костя­ми его — неболь­шой буго­ро­чек, по росту,
С малень­ким кам­нем; на нем выре­зан малень­кий стих:
«Сколь был я дорог моей гос­по­же — по над­гро­бию вид­но.
Речью вла­дел я люд­ской, что недо­ступ­но для птиц».

VII

Зна­чит, я буду все­гда вино­ват в пре­ступ­ле­ни­ях новых?
Ради защи­ты всту­пать мне надо­е­ло в бои.
Сто­ит мне вверх поглядеть в бело­мра­мор­ном нашем теат­ре,
В жен­ской тол­пе ты все­гда к рев­но­сти повод най­дешь.
Кинет ли взор на меня непо­вин­ная жен­щи­на мол­ча,
Ты уж гото­ва про­честь тай­ные зна­ки в лице.
Жен­щи­ну я похва­лю — ты воло­сы рвешь мне ног­тя­ми;
Ста­ну хулить, гово­ришь: я заме­таю следы…
Еже­ли свеж я на вид, так, зна­чит, к тебе рав­но­ду­шен;
Если не свеж, — так зачах, зна­чит, томясь по дру­гой…
Пра­во, уж хочет­ся мне допо­д­лин­но быть вино­ва­тым:
Кару нетруд­но стер­петь, если ее заслу­жил.
Ты же винишь меня зря, напрас­лине вся­че­ской веришь, —
Этим свой соб­ст­вен­ный гнев ты же лиша­ешь цены.
Ты погляди на осла, стра­даль­ца уша­сто­го вспом­ни:
Сколь­ко его ни лупи, — он ведь рез­вей не идет…
Вновь пре­ступ­ле­нье: с тво­ей масте­ри­цей по части при­че­сок,
Да, с Кипас­сидою мы ложе, мол, смя­ли твое!
Боги бес­смерт­ные! Как? Совер­шить поже­лай я изме­ну,

Мне ли подру­гу искать низ­кую, кро­ви про­стой?
Кто ж из сво­бод­ных муж­чин захо­чет сбли­же­нья с рабы­ней?
Кто поже­ла­ет обнять тело, зна­вав­шее плеть?
Кста­ти, добавь, что она уби­ра­ет с ред­ким искус­ст­вом
Воло­сы и пото­му ста­ла тебе доро­га.

Вер­ной слу­жан­ки тво­ей ужель домо­гать­ся я буду?
Лишь доне­сет на меня, да и отка­жет при­том…
Нет, Вене­рой кля­нусь и кры­ла­то­го маль­чи­ка луком:
В чем обви­ня­ешь меня, в том я неви­нен, — кля­нусь!

VIII

Ты, что спо­соб­на создать хоть тыся­чу раз­ных при­че­сок;
Ты, Кипас­сида, кому толь­ко богинь уби­рать;
Ты, что отнюдь не про­стой ока­за­лась в любов­ных заба­вах;
Ты, что мила гос­по­же, мне же и вдвое мила, —
Кто же Коринне донес о тай­ной бли­зо­сти нашей?
Как раз­уз­на­ла она, с кем, Кипас­сида, ты спишь?
Я ль невзна­чай покрас­нел?.. Сорва­лось ли слу­чай­ное сло­во
С губ, и неволь­но язык скры­тую выдал любовь?..
Не утвер­ждал ли я сам, и при этом твер­дил посто­ян­но,
Что со слу­жан­кой гре­шить — зна­чит лишить­ся ума?
Впро­чем… к рабыне пылал, к Бри­се­иде, и сам фес­са­ли­ец;
Вождь микен­ский любил Фебо­ву жри­цу — рабу…
Я же не столь зна­ме­нит, как Ахилл или Тан­та­ла отпрыск, —
Мне ли сты­дить­ся того, что не сму­ща­ло царей?
В миг, когда гос­по­жа на тебя взгля­ну­ла сер­ди­то,
Я увидал: у тебя крас­кой лицо зали­лось.
Вспом­ни, как горя­чо, с каким я при­сут­ст­ви­ем духа
Клял­ся Вене­рой самой, чтоб разу­ве­рить ее!
Серд­цем, боги­ня, я чист, мои веро­лом­ные клят­вы
Влаж­но­му вет­ру вели в дали мор­ские умчать…
Ты же меня награ­дить изволь за такую услу­гу:
Нын­че, смуг­лян­ка, со мной ложе ты вновь разде­ли!
Небла­го­дар­ная! Как? Голо­вою кача­ешь? Боишь­ся?
Слу­жишь ты сра­зу дво­им, — луч­ше слу­жи одно­му.
Если же, глу­пая, мне ты отка­жешь, я все ей открою,
Сам в пре­ступ­ле­нье сво­ем перед судьей пови­нюсь;
Все, Кипас­сида, ска­жу: и где и как часто встре­ча­лись;
Все гос­по­же пере­дам: сколь­ко люби­лись и как…

IX

Ты, Купидон, нико­гда, как вид­но, гнев не насы­тишь,
Маль­чик бес­печ­ный, при­ют в серд­це нашед­ший моем!
Что оби­жа­ешь меня? Зна­мен тво­их я ни разу
Не покидал, а меж тем ранен я в стане сво­ем!
Что ж ты огнем опа­ля­ешь дру­зей и прон­за­ешь стре­ла­ми?
Пра­во же, бо́льшая честь в бит­ве вра­гов побеж­дать…
Тот гемо­ний­ский герой, прон­зив копьем сво­им дру­га,
Не ока­зал ли ему тот­час вра­чеб­ных услуг?
Лов­чий пре­сле­ду­ет дичь, но толь­ко пой­ма­ет, обыч­но
Зве­ря бро­са­ет, а сам к новой добы­че спе­шит.
Мы, твой покор­ный народ, от тебя полу­ча­ем уда­ры,
А непо­кор­ных вра­гов лук твой лени­вый щадит…
Стре­лы к чему при­туп­лять об кожу да кости? Любо­вью
В кожу да кости, увы, я уж дав­но пре­вра­щен.

Мало ль муж­чин живет без люб­ви и мало ли жен­щин?
Луч­ше ты их побеж­дай — слав­ный заслу­жишь три­умф.
Рим, когда бы на мир огром­ных пол­чищ не дви­нул,
Так и остал­ся б селом с рядом соло­мен­ных крыш…
Воин, когда он устал, полу­ча­ет уча­сток земель­ный.
В ста­ро­сти конь ска­ко­вой празд­но пасет­ся в лугах.
В длин­ных доках сто­ят кораб­ли, при­веден­ные с моря,
И гла­ди­а­то­ра меч на дере­вян­ный сме­нен.
Зна­чит, и мне, слу­жа­ке в строю у люб­ви и у жен­щин,
Дать уволь­не­нье пора, чтоб без­за­бот­но пожить.
IXa
Если «Живи без люб­ви!» мне бог какой-нибудь ска­жет,
О, я взмо­люсь: до того жен­щи­на — слад­кое зло.
Толь­ко пре­сы­щусь, едва пре­кра­тит­ся пыла­ние стра­сти,
Вихрь куда-то опять бед­ную душу стре­мит.
Так, если конь поне­сет, стрем­глав помчит гос­по­ди­на,
Пеной покры­той узде не удер­жать уж коня.
Так близ самой зем­ли, у вхо­да в надеж­ную гавань,
Бури вне­зап­ный порыв в море уно­сит корабль.
Вот как я веч­но гоним Купидо­на невер­ным дыха­ньем!
Сно­ва зна­ко­мой стре­лой целит румя­ный Амур.
Что же, стре­ляй! Я ору­жье сло­жил, я стою обна­жен­ный.
В этих боях ты силён, не изме­ня­ет рука.
Как по при­ка­зу, в меня попа­да­ют без про­ма­ха стре­лы, —
Стал я при­выч­ней для них, чем их при­выч­ный кол­чан.
Три­жды несча­стен тот, кто без­дей­ст­вия выдер­жать может
Целую ночь и сочтет луч­шей награ­дою сон.
Глу­пый! Что же есть сон, как не смер­ти холод­ной подо­бье?
Волею неба вку­шать дол­гий мы будем покой…
Лишь бы мне лга­ли уста подру­ги, обман­щи­цы милой, —

Мне бы надеж­да и та радо­сти мно­го дала.
Лас­ко­во пусть бол­та­ет со мной, зате­ва­ет и ссо­ры,
То уто­ля­ет мой пыл, то отвер­га­ет моль­бы.
Марс пере­мен­чив, но в том вино­ват его пасы­нок рез­вый, —
Лишь по при­ме­ру его Марс обна­жа­ет свой меч.
Вет­рен ты, маль­чик, сво­их намно­го ты вет­ре­ней кры­льев:
Радость нам дать и отнять — всё это при­хоть твоя.
Если ты прось­бе моей с боже­ст­вен­ной мате­рью внем­лешь,
В серд­це моем навсе­гда цар­ство свое утвер­ди.
Жен­щи­ны пусть — лег­ко­мыс­лен­ный сонм — приз­на́ют вла­ды­ку, —
Будешь ты в мире тогда ими и нами почтен.

X

Пом­нит­ся, ты, мой Гре­цин… да, имен­но ты гово­рил мне,
Буд­то немыс­ли­мо двух одно­вре­мен­но любить.
Из-за тебя я в беде: без­ору­жен был — и попал­ся;
Стыд­но сознать­ся — но двух одно­вре­мен­но люб­лю.

Обе они хоро­ши, оде­ва­ют­ся обе уме­ло,
Кто же искус­ней из них, было бы труд­но решить.
Эта кра­си­вее той… а та кра­си­вее этой.
Эта при­ят­нее мне… нет, мне при­ят­нее та…
Две меня треп­лют люб­ви, как челн — два встреч­ные вет­ра.
Мчусь то туда, то сюда, — надвое веч­но разъ­ят.
Сто­ит ли муки мои без кон­ца умно­жать, Эри­ци­на?
Жен­щи­ны мало ль одной мне для сер­деч­ных забот?
Нуж­но ли звезд при­бав­лять и так пол­но­звезд­но­му небу
Или дере­вьям — лист­вы, морю глу­бо­ко­му — вод?
Луч­ше, одна­ко, хоть так, чем хиреть без люб­ви оди­но­ко, —
Я поже­лал бы вра­гу в стро­го­сти жить, без люб­ви.
Я поже­лал бы вра­гу оди­но­ко лежать на посте­ли,
Где не меша­ет ничто, где ты сво­бод­но про­стерт.
Нет, пусть ярость люб­ви пре­ры­ва­ет мой сон непо­движ­ный!
Лишь бы не быть одно­му гру­зом кро­ва­ти сво­ей…
Пусть исто­ща­ет мой пыл, запре­тов не зная, подру­га, —
Если одна — хоро­шо; мало одной — так и две!
Чле­ны изящ­ны мои, одна­ко нима­ло не сла­бы;
Пусть мой вес неве­лик, жили­сто тело мое.
Кре­по­сти чре­с­лам моим добав­ля­ет еще и жела­нье, —
В жиз­ни сво­ей нико­гда жен­щи­ны я не под­вел.
Часто в заба­вах люб­ви всю ночь про­во­дил, а наут­ро
Сно­ва к тру­ду был готов, телом все так же могуч.
Счаст­лив, кого сокру­шат вза­им­ные бит­вы Вене­ры!
Если б по воле богов мог я от них уме­реть!
Пусть бес­тре­пет­но грудь под­став­ля­ет вра­же­ским стре­лам
Воин, — бес­смер­тье себе он через смерть обре­тет.
Алч­ный пусть ищет богатств и пусть, в кораб­ле­кру­ше­нье,
Вла­ги, изъ­ез­жен­ной им, ртом сво­им лжи­вым хлебнет!
Мне же да будет дано исто­щить­ся в вол­не­ни­ях стра­сти,
Пусть за любов­ным трудом смерть отпуск­ную мне даст,
И со сле­за­ми пус­кай кто-нибудь на моем погре­бе­нье
Ска­жет: «Кон­чи­на твоя жиз­ни достой­на тво­ей!»

XI

Пол­ные бед­ст­вий пути по вол­нам изум­лен­но­го моря
Пер­вой ука­за­ны нам той пели­он­ской сос­ной,
Что меж схо­дя­щих­ся скал пере­пра­вить когда-то бес­страш­но
Див­но­го агн­ца смог­ла с огнен­но-рыжим руном.
Если бы, людям в при­мер, — чтобы вес­ла морей не сму­ща­ли, —
Арго тогда, зато­нув, гибель­ной вла­ги глот­нул!..
Ско­ро гото­вит­ся плыть по невер­ной доро­ге Корин­на,
Ложе поки­нув свое, бро­сив домаш­них богов.
Горе мне! Буду теперь и зефи­ров и эвров боять­ся,
Стра­шен мне злоб­ный Борей, стра­шен незло­би­вый Нот!
Ни горо­дов, ни лесов твой взор вос­хи­щен­ный не встре­тит:
Одно­об­раз­но синя моря ковар­но­го гладь.
Рако­вин тон­ких там нет, и камеш­ков нет раз­но­цвет­ных, —
Взор при­вле­ка­ют они толь­ко на влаж­ном пес­ке.
Девуш­ки! На бере­гу остав­ляй­те следы бело­снеж­ных
Ног! Вер­на лишь зем­ля, про­чие тём­ны пути.
Как воз­му­ща­ет­ся хлябь, меж Скил­лой кипя и Харибдой;
В бой как всту­па­ют вет­ра, как из пучи­ны тор­чат
Ска­лы Керав­нии, как Боль­шую и Малую Сир­ту
Тай­но скры­ва­ет залив, — пусть вам рас­ска­жет дру­гой.
Дай­те ему гово­рить; рас­ска­зам вы може­те верить, —
Тем, кто слу­ша­ет их, буря сама не гро­зит.
Позд­но жалеть о зем­ле, когда уже сня­ты при­ча­лы
И кру­то­бо­кий корабль мчит­ся в соле­ный про­стор,
И оза­бо­чен моряк, враж­деб­ных боя­щий­ся вет­ров,
Видя, что гибель его — бли­же пучи­ны самой.
Сто­ит Три­то­ну хоть раз взвол­но­вать глу­би­ны мор­ские,
О, как мгно­вен­но сбе­жит крас­ка с лица тво­е­го!
К мило­сти будешь взы­вать близ­не­цов сия­ю­щих Леды,
Ска­жешь: «Как счаст­ли­вы те, кто не рас­стал­ся с зем­лей!»
Мно­го спо­кой­ней лежать на посте­ли, почи­ты­вать книж­ку,
Кон­чи­ком паль­ца стру­ну лиры фра­кий­ской цеп­лять…
Если ж сове­ты мои ни к чему, и кры­ла­тые бури
Их раз­не­сут, — да хра­нит твой Гала­тея корабль!
Сгинет такая кра­са в вол­нах — кто будет вино­вен?
Вы, нере­иды, и ты, влаж­ный отец нере­ид!
Помни все­гда обо мне, воз­вра­щай­ся с вет­ром попут­ным,
Гру­дью он пол­ною пусть дышит в вет­ри­ла твои!
Море вели­кий Нерей пусть к это­му бере­гу кло­нит!
Вет­ры, стре­ми­тесь сюда! Воды, гони­те вол­ну!
Небо моли, чтоб зефи­ры силь­ней напря­га­ли полот­на,
Соб­ст­вен­ной неж­ной рукой взду­тые правь пару­са!
Столь мне зна­ко­мый корабль я с бере­га пер­вый при­ме­чу
И, увидав, про­шеп­чу: «Едет мое боже­ство!»
И на пле­чах я тебя поне­су, и меня заце­лу­ешь
Бур­но, и, пом­ня обет, жерт­ву в тот день зако­лю.
Мяг­кий при­мор­ский песок перед нами рас­ки­нет­ся ложем,
Может любой буго­рок сто­ли­ком нам послу­жить.
Мно­го тогда за вином мне раз­но­стей раз­ных рас­ска­жешь,
Всё: как чуть-чуть не погиб в море откры­том корабль;
Как ты спе­ши­ла ко мне и как ни ненаст­ные ночи,
Ни взбу­ше­вав­ший­ся Нот не устра­ша­ли тебя…
Все я за прав­ду при­му, хоть будешь рас­ска­зы­вать бас­ни —
Раз­ве желан­ным сво­им нам не поз­во­ле­но льстить?
Лишь бы, гоня во всю прыть, в без­об­лач­ном небе сияя,
Мне Све­то­но­сец ско­рей день дол­го­ждан­ный при­нес!

XII

Я победил! Увен­чай­те мне лоб, три­ум­фаль­ные лав­ры!
Да! Я Корин­ну дер­жу креп­ко в объ­я­тьях сво­их.
А ведь и муж, и при­врат­ник, и дверь, и вра­ги мои ско­пом —
Все сте­рег­ли, чтоб ее хит­ро­стью взять не мог­ли.
Меж­ду победа­ми те особ­ли­во достой­ны три­ум­фа,
Где мы добы­чу берем, кро­ви ее не про­лив.
Что горо­да, окру­жен­ные рвом неглу­бо­ким, и сте­ны
Низ­кие! Лов­кий стра­тег, жен­щи­ну я поко­рил!
Пал Пер­гам нако­нец, не выдер­жав дол­гой оса­ды, —
Бра­тьям Атридам тогда мно­го ль доста­лось хва­лы?
Сла­ву же ныне мою ни один не оспо­рит сопер­ник,
И три­ум­фа­то­ром звать долж­но меня одно­го.
Был я и воин и вождь, — и цели достиг я желан­ной! —
Пешим и кон­ным бой­цом, и зна­ме­нос­цем я был.
Не при­ме­ша­ла судь­ба и слу­чай­ных к делу пре­пят­ст­вий…
Осу­ще­ст­вись же, три­умф, плод ухищ­ре­ний моих!
Повод борь­бы моей стар: в Евро­пе и в Азии был бы
Мир, когда б не увез Тин­да­ра дочь При­а­мид.
Жен­щи­на полу­ко­ней и диких лапи­фов когда-то,
Раз­го­ря­чен­ных вином, в мер­зост­ной дра­ке све­ла.
Жен­щи­на сде­ла­ла то, что тро­ян­цы зате­я­ли вой­ны
Так­же и в цар­стве тво­ем, о пра­во­суд­ный Латин.
Жен­щи­на в годы, когда в зачат­ке был Град, натра­ви­ла
Рим­лян на тестей — и вот лютая вспых­ну­ла брань.
Видел я сам, как быки из-за белой супру­ги сра­жа­лись, —
Тел­ка гляде­ла на них и воз­буж­да­ла их пыл…
Так вот и мне Купидон, бой­цу сво­е­му рядо­во­му,
Воин­ский стяг свой под­нять — но без убий­ства! — велел.

XIII

Бре­мя утро­бы сво­ей без­рас­суд­но исторг­ла Корин­на
И, обес­силев, лежит. С жиз­нью в ней борет­ся смерть.
Втайне реши­лась она на опас­ное дело; я впра­ве
Гне­вать­ся… Толь­ко мой гнев мень­ше, чем страх за нее.
Все же она понес­ла — от меня, я так пола­гаю.
Впро­чем, порой я готов вер­ным воз­мож­ное счесть…
Матерь Иси­да, чей край — пло­до­род­ные паш­ни Кано­па,
И Паре­то­ний, и Фар с роща­ми пальм, и Мем­фис,
Чьи те рав­ни­ны, где Нил, по широ­ко­му рус­лу ска­тив­шись,

Целой сед­ми­цей ворот к морю выно­сит вол­ну!
Систром тво­им закли­наю тебя и Ану­би­са ликом:
Веч­но Оси­рис чест­ной пусть твои таин­ства чтит,
Пусть не поспеш­но змея про­пол­за­ет вокруг при­но­ше­ний,
В шест­вии рядом с тобой Апис рога­тый идет!

Взор свой сюда обра­ти, в одной дво­их ты поми­луй:
Жизнь гос­по­же воз­вра­ти, мне же — она воз­вра­тит.
Часто в Иси­ди­ны дни тебе она в хра­ме слу­жи­ла,
Гал­лы-жре­цы меж­ду тем кро­вью пят­на­ли твой лавр.
Ты ведь жале­ешь все­гда бере­мен­ных жен­щин, кото­рым

Груз пота­ен­ный напряг гиб­кость утра­тив­ший стан.
Будь бла­го­склон­на, внем­ли, о Или­фия, жар­ким моле­ньям!
Верь мне, достой­на она мило­стей щед­рых тво­их.
В белых одеж­дах я сам почту твой алтарь фимиа­мом,
Сам по обе­ту дары к свет­лым сто­пам я сло­жу.
Над­пись добав­лю я к ним: «Назон — за спа­се­нье Корин­ны».
О, поощ­ри же, молю, над­пись мою и дары!
Если же в стра­хе таком и сове­то­вать мож­но, — Корин­на,
Боль­ше подоб­ных боев не зате­вай нико­гда!

XIV

Под­лин­но ль жен­щи­нам впрок, что они не участ­ву­ют в бит­вах
И со щитом не идут в гру­бом сол­дат­ском строю,
Если себя без вой­ны они соб­ст­вен­ным ранят ору­жьем,
Сле­по берут­ся за меч, с жиз­нью враж­дуя сво­ей?
Та, что при­мер пода­ла выбра­сы­вать неж­ный заро­дыш, —
Луч­ше погиб­ла б она в бит­ве с самою собой!
Если бы в древ­но­сти так мате­рям посту­пать полю­би­лось,
Сги­нул бы с эта­ким злом весь чело­ве­че­ский род!
Сно­ва при­шлось бы искать того, кто в мире пустын­ном
Стал бы каме­нья бро­сать, вновь зачи­ная людей.
Кто бы При­а­мо­ву мощь сокру­шил, когда бы Фети­да,
Моря боги­ня, свой плод не захо­те­ла носить?
Если в тугом живо­те не оста­ви­ла б Илия двой­ню,
Кто бы тогда осно­вал этот вла­сти­тель­ный Град?
Если б в утро­бе сво­ей погу­би­ла Энея Вене­ра,
То не при­шлось бы зем­ле в буду­щем Цеза­рей знать.
Так же погиб­ла б и ты, хоть мог­ла уро­дить­ся пре­крас­ной,
Если б отва­жи­лась мать сде­лать, что сде­ла­ла ты.
Сам я, кому уме­реть от люб­ви пред­на­зна­че­но, вовсе
Не родил­ся бы на свет, не поже­лай моя мать.
Мож­но ль незре­лую гроздь сры­вать с лозы вино­град­ной?
Мож­но ль жесто­кой рукой плод недо­спе­лый сни­мать?
Сва­лят­ся сами, созрев. Рож­ден­но­му дай раз­ви­вать­ся.
Сто­ит чуть-чуть потер­петь, если награ­дою — жизнь.

Что же утро­бу язвить каким-то осо­бым ору­жьем?
Как нерож­ден­ных детей ядом смер­тель­ным тра­вить?
Все кол­хидян­ку винят, обаг­рен­ную кро­вью мла­ден­цев;
Каж­до­му Ити­са жаль: мать погу­би­ла его.
Мате­ри-зве­ри они. Но у каж­дой был горест­ный повод:
Обе мсти­ли мужьям, кровь про­ли­вая детей.
Вы же ска­жи­те, какой вас Терей иль Ясон побуж­да­ет
С дро­жью, сму­щен­ной рукой тело свое пора­жать?
Сро­ду не дела­ли так и в армян­ских лого­вах тиг­ры;
Раз­ве решит­ся сгу­бить льви­ца потом­ство свое?
Жен­щи­ны ж этим гре­шат, хоть неж­ны, — и ждет их воз­мез­дье:
Часто убив­шая плод жен­щи­на гибнет сама, —
Гибнет, — когда же ее на костер несут, рас­пу­стив­ши
Воло­сы, каж­дый в тол­пе гром­ко кри­чит: «Поде­лом!»
Пусть же мои рас­т­во­рят­ся сло­ва в про­сто­рах эфи­ра!
Пусть пред­ска­за­нья мои ста­нут лишь зву­ком пустым!
Боги бла­гие, лишь раз без вреда согре­шить ей доз­воль­те…
Но и доволь­но: потом пусть нака­за­нье несет.

XV

Палец укрась, пер­сте­нек, моей кра­са­ви­це милой.
Это пода­рок люб­ви, в этом вся цен­ность его.
Будь ей при­я­тен. О, пусть мой дар она с радо­стью при­мет,
Пусть на паль­чик себе тот­час наденет его.

Так же ей будь под­хо­дящ, как она для меня под­хо­дя­ща.
Будь ей удо­бен, не жми тонень­кий паль­чик ее.
Сча­стье тебе! Забав­лять­ся тобой гос­по­жа моя будет, —
Сде­лав пода­рок, ему сам я завидо­вать стал…
Если б сво­им вол­шеб­ст­вом в тот пер­стень меня обра­ти­ла
Дева Ээи, иль ты, ста­рец Кар­па­ф­ских пучин!
Сто­и­ло б мне поже­лать кос­нуть­ся грудей у люби­мой
Или под пла­тье ее левой про­ник­нуть рукой,
Я соскольз­нул бы с пер­ста, хоть его и сжи­мал бы вплот­ную,
Чудом рас­ши­рив­шись, к ней я бы на лоно упал.
Или печа­тью слу­жа для писем ее пота­ен­ных, —
Чтобы с таб­ли­чек не стал к камеш­ку воск при­ста­вать, —
Я при­жи­мал­ся б спер­ва к губам кра­са­ви­цы влаж­ным…
Толь­ко б на горе себе не при­пе­ча­тать пись­ма!..
Если ж меня уло­жить захо­чет люби­мая в лар­чик,
Я отка­жусь, я коль­цом палец сожму потес­ней…
Пусть нико­гда, моя жизнь, для тебя я не ста­ну обу­зой,
Пусть твой палец все­гда с лег­ко­стью носит свой груз.
Ты, не сни­мая меня, купай­ся в воде подо­гре­той,
Ведь не беда, коль струя под само­цвет попа­дет…
Голая будешь… И плоть у меня от жела­нья взыг­ра­ет…
Будучи перст­нем, я все ж дело закон­чу свое…
Что по-пусто­му меч­тать?.. Сту­пай же, пода­рок мой скром­ный!
Смысл его ясен: тебе вер­ность я в дар при­но­шу.

XVI

Вот я в Суль­моне живу, третьем окру­ге края пелиг­нов.
Округ, бога­тый водой, хоть неве­лик, но здо­ров.
Пусть себе солн­ца лучи нака­ля­ют зем­лю до тре­щин,
Пусть Ика­рий­ско­го пса злоб­ная бле­щет звезда, —
Вод проточ­ных струи оро­ша­ют паш­ни пелиг­нов;
Туч­ная поч­ва рых­ла, буй­ные тра­вы в лугах.
Здесь изобиль­ны хле­ба, вино­град еще изобиль­ней,
А на участ­ках иных есть и Пал­ла­ды пло­ды.
Здесь зеле­на мура­ва везде, где ручьи про­те­ка­ют,
Тенью покров тра­вя­ной влаж­ную зем­лю одел.
Нет лишь огня мое­го… Нет, я в выра­же­нье ошиб­ся:
Нет лишь при­чи­ны огня, самое ж пла­мя при мне.
Если бы я посе­лен меж Касто­ром был и Пол­лук­сом,
И в небе­сах без тебя не захо­тел бы я жить!
Будь же зем­ля тяже­ла, будь веч­ный сон бес­по­ко­ен
Для взбо­роздив­ших весь мир мно­же­ст­вом длин­ных дорог!
За моло­ды­ми людь­ми хоть веле­ли бы сле­до­вать девам,
Если уж мир бороздить мно­же­ст­вом длин­ных дорог…
Я же, когда бы при­шлось мне мерз­нуть и в вет­ре­ных Аль­пах,
Путь свой лег­ким бы счел, будь я вдво­ем с гос­по­жой.
С милой вдво­ем пере­плыть я решил­ся б ливий­ские Сир­ты
И пере­мен­чи­вым дать Нотам мой парус нести.
Нет, ни чудо­вищ мор­ских, под деви­чьим лаю­щих лоном,
Не устра­шил­ся б, ни вас, ска­лы Малеи кри­вой!
Даже Харибды самой, что, насы­тясь судов потоп­ле­ньем,
Воду, изверг­нув, опять пастью вби­ра­ет пустой.
Если же сила вет­ров само­го одо­ле­ет Неп­ту­на
И бла­го­склон­ных ко мне воды богов уне­сут,
На пле­чи мне поло­жи свои бело­снеж­ные руки, —
Я без труда поплы­ву с лег­кою ношей сво­ей.
Юный любов­ник Геро доплы­вал к ней по морю часто…
Мог и в тот раз пере­плыть… толь­ко тем­на была ночь.
Но без тебя… Пус­кай вино­гра­дом обиль­ные зем­ли
Здесь окру­жа­ют меня, поле пото­ки поят,
Гонит в кана­вы к себе зем­леде­лец послуш­ные воды,
Све­жий пус­кай вете­рок воло­сы нежит дерев, —
Сла­вить я все ж не хочу целеб­но­го края пелиг­нов,
Сел — досто­я­нья отцов, — места, где я родил­ся́.
Ски­фов про­слав­лю ско­рей, дика­рей кили­кий­ских, бри­та­нов,
Ска­лы, что ста­ли крас­ны, кровь Про­ме­тея впи­тав…
Вяз полю­бит лозу — и лоза не отстанет от вяза…
Я же том­люсь поче­му от гос­по­жи вда­ле­ке?
Вспом­ни, не ты ли кля­лась мне спут­ни­цей быть неиз­мен­ной,
Мной и гла­за­ми кля­лась, звезда­ми жиз­ни моей?
Вижу, деви­чьи сло­ва обле­таю­щим листьям подоб­ны, —
Ветер их злоб­ный несет, мчит, убе­гая, вол­на…
Нет, если ты обо мне сохра­ни­ла хоть долю заботы,
Так к обе­ща­ньям тво­им дело доба­вить пора.
Ждет колес­ни­ца, спе­ши! Горя­чие рвут ино­ход­цы.
Меж­ду раз­вив­ших­ся грив вож­жи сама натя­ни!
Вы же у ней на пути при­низь­тесь, над­мен­ные горы, —
В ваших доли­нах кри­вых легок да будет ей путь!

XVII

Если счи­та­ет иной, что слу­же­ние жен­щине стыд­но,
Зна­чит, в постыд­ном меня этот судья обви­нит.
Толь­ко бы ты, чей пре­стол на Кифе­ре, омы­той при­бо­ем,
Ты, чей в Пафо­се при­ют, мень­ше тер­за­ла меня!
Лишь бы отныне мне быть добы­чей вла­ды­чи­цы крот­кой,
Коль уж суди­ла судь­ба стать мне добы­чей кра­сы.
К чван­но­сти пре­лесть ведет. Корин­на рез­ка и жесто­ка.
Горе! Зачем она так зна­ет свою кра­соту?
В зер­ка­ло смот­рит­ся… Вот где кро­ет­ся спе­си при­чи­на.
Да и глядит­ся в него, толь­ко закон­чив наряд.
Нет, если это лицо под­чи­ня­ет все сво­ей вла­сти,
Это лицо, что гла­за в плен захва­ти­ло мои, —
Все ж и меня пре­зи­рать не долж­на ты в срав­не­нье с собою, —
Малое может вполне рядом с вели­ким сто­ять.
Мол­вят, что жаром люб­ви охва­че­на к смерт­но­му мужу,
Ним­фа Калип­со его дол­го дер­жа­ла в пле­ну.
Верят, что с фтий­ским царем нере­ида мор­ская лежа­ла
И что с Эге­ри­ей сон пра­вед­ный Нума вку­шал.
При­над­ле­жа­ла сама и Вене­ра Вул­ка­ну, хоть жал­ко
От нако­валь­ни сво­ей он ковы­лял, хро­мо­ног.
Этой эле­гии метр ведь тоже неро­вен, одна­ко
Стих геро­и­че­ский в ней с более крат­ким в ладу.
Зна­чит, какой я ни есть, меня при­ни­май, моя радость!
Зако­но­да­тель­ст­вуй впредь, милая, с ложа люб­ви!
Я не позо­рю тебя, мне пово­да нет отда­лять­ся,
Неза­чем нам и скры­вать нашу любов­ную связь.
Я не без средств: у меня сти­хов нема­ло удач­ных,
Мно­гие через меня сла­вы хоте­ли б достичь.
Знаю одну… Та повсюду себя выда­ет за Корин­ну.
Все бы она отда­ла, чтобы Корин­ною быть!..
Толь­ко еди­ным рус­лом две раз­ных реки не стре­мят­ся, —
Ска­жем, холод­ный Эврот и мно­гото­поль­ный Пад…
Пусть же и в книж­ках моих нико­гда не поет­ся дру­гая, —
Ты лишь пред­ме­том одна будь вдох­но­ве­ний моих!

XVIII

Ты, свою пес­ню ведя, подо­шел уж к Ахил­ло­ву гне­ву
И обле­ка­ешь в доспех свя­зан­ных клят­вой мужей,
Я же, о Макр, ленюсь под укром­ною сенью Вене­ры,
Круп­ные замыс­лы все неж­ный лома­ет Амур.
Сколь­ко уж раз «Отой­ди, не мешай!» гово­рил я подру­ге,
Но на коле­ни ко мне тот­час садит­ся она!
Или «Мне стыд­но…» ска­жу, — а милая чуть ли не в сле­зы.
«Горе мне! — шеп­чет, — моей стал ты сты­дить­ся люб­ви…»
Шею мою обо­вьет и тыся­чью жар­ких лоб­за­ний
Вдруг мне осып­лет лицо, — я поги­баю от них!
Я побеж­ден, от боев отвле­ка­ет меня вдох­но­ве­нье:
Битв домаш­них певец, подви­ги слав­лю свои.
Ски­петр я все же дер­жал, как мог, и тра­гедия все же
Дви­га­лась, с этим трудом спра­вить­ся я бы сумел.
Плащ мой Амур осме­ял, и цвет­ные котур­ны, и ски­петр:
Рано его я схва­тил и недо­стой­ной рукой!
В сто­ро­ну был уведен свое­нрав­ной кра­са­ви­цы волей
И о котур­нах забыл: пра­вил три­умф свой Амур.
Делаю то, что могу: обу­чаю нау­ке любов­ной
(Горе! Я сам удру­чен пре­по­да­ва­ньем сво­им!),
Иль сочи­няю, как шлет Пене­ло­па изве­стье Улис­су,
Иль как у моря, одна, сле­зы, Фил­лида, ты льешь, —
Всё, что Парис, Мака­рей и Ясон, бла­го­дар­но­сти чуж­дый,
Будут читать, Иппо­лит и Иппо­ли­тов отец;
Все, что, выхва­тив меч, ска­за­ла бы в горе Дидо­на
Или же Лес­боса дочь, лиры Эолии друг.
Ско­ро же ты, мой Сабин, объ­е­хал весь мир и вер­нул­ся,
Из отда­лен­ных кра­ев пись­ма-отве­ты при­вез!
Зна­чит, Улис­са печать Пене­ло­пой опо­зна­на вер­ной,
Маче­ха Фед­ра про­чла, что напи­сал Иппо­лит;
Бла­го­че­сти­вый Эней пре­крас­ной отве­тил Элис­се;
Есть и к Фил­лиде пись­мо… если Фил­лида жива!
До Ипси­пи­лы дошли Ясо­на печаль­ные стро­ки;
Милая Фебу, во храм лиру, лес­бий­ка, отдай!..
Все же в сти­хах и тво­их, о Макр, вос­пе­ва­тель сра­же­ний,
Голос порой пода­ет золо­то­куд­рый Амур:
Там и Парис, и жена, что невер­но­стью сла­ву снис­ка­ла,
И Лаода­мия, смерть мужу при­няв­шая вслед…
Знаю тебя хоро­шо: ты любовь вос­пе­ва­ешь охот­ней,
Неже­ли бра­ни, ты в мой пере­би­ра­ешь­ся стан!

XIX

Если жену сто­ро­жить ты, дурень, счи­та­ешь излиш­ним,
Хоть для меня сто­ро­жи, чтобы я жар­че пылал!
Вку­са в доз­во­лен­ном нет, запрет воз­буж­да­ет ост­рее;
Может лишь гру­бый любить то, что доз­во­лит дру­гой.
Мы ведь любов­ни­ки, нам и надеж­ды и стра­хи желан­ны,
Пусть ино­гда и отказ подо­гре­ва­ет наш пыл.
Что мне уда­ча в люб­ви, коль заране успех обес­пе­чен?
Я не люб­лю ниче­го, что не сули­ло бы мук.
Этот мне свой­ст­вен­ный вкус лука­вой под­ме­чен Корин­ной, —

Хит­рая, зна­ет она, чем меня луч­ше пой­мать.
Ах, при­тво­ря­лась не раз, на боль голов­ную ссы­ла­лась!
Как же я мед­лил тогда, как не хотел ухо­дить…
Ах, сколь­ко раз обви­ня­ла меня, и невин­ный винов­ник
Нехотя вид при­ни­мал, буд­то и впрямь вино­ват.
Так, меня обма­нув и раздув него­ря­чее пла­мя,
Сно­ва гото­ва была страст­ным отве­тить моль­бам.
Сколь­ко и неж­но­стей мне, и лас­ко­вых слов рас­то­ча­ла!
А цело­ва­ла меня — боги! — о, сколь­ко и как!
Так же и ты, кото­рая взор мой пле­ни­ла недав­но,
Чаще со мною лукавь, чаще отка­зы­вай мне,
Чаще меня застав­ляй лежать у тебя на поро­ге,
Холод подол­гу тер­петь ночью у две­ри тво­ей.
Так лишь крепнет любовь, в упраж­не­нии дол­гом мужа­ет,
Вот чего тре­бую я, вот чем пита­ет­ся страсть.
Скуч­но ста­но­вит­ся мне от люб­ви бес­пре­пят­ст­вен­ной, прес­ной:
Точ­но не в меру поел слад­ко­го — вот и мутит.
Если б Данаю отец не запря­тал в желез­ную баш­ню,
От Гро­мо­верж­ца она вряд ли бы плод при­нес­ла.
Зор­ко Юно­на блю­ла тели­цу рога­тую — Ио, —
И Гро­мо­верж­цу вдвойне Ио милее была.
Тот, кто любит вла­деть доступ­ным, пусть обры­ва­ет
Листья с дере­вьев, пус­кай чер­па­ет воду из рек.
Толь­ко обма­ном дер­жать любов­ни­ка жен­щи­на может…
Сколь­ко сове­тов, увы, про­тив себя я даю!
Не воз­ра­жа­ет иной, а мне попусти­тель­ство тош­но:
Ищут меня — я бегу, а убе­га­ют — гонюсь.
Ты же, кото­рый в сво­ей кра­са­ви­це слиш­ком уве­рен,
Луч­ше, как спу­стит­ся ночь, вход на замок запи­рай.
Да раз­уз­най нако­нец, кто в дверь то и дело сту­чит­ся
Тай­но, соба­ки с чего бре­шут в ноч­ной тишине?
Что за таб­лич­ки тиш­ком про­вор­ная носит слу­жан­ка,
И поче­му гос­по­жа часто ночу­ет одна?
Пусть до моз­га костей тебя про­би­ра­ет тре­во­га, —
Дай же мне повод хоть раз лов­кость свою про­явить.
Тот пусть луч­ше песок на пустын­ном вору­ет при­бре­жье,
Кто в нера­зумье сво­ем любит жену дура­ка.
Пред­у­преж­даю тебя: коль верить сле­по супру­ге
Не пере­ста­нешь, моей быть пере­станет она.
Мно­го все­го я тер­пел, наде­ял­ся я, что сумею,
Как ты ее ни хра­ни, все же тебя обой­ти.
Ты же, бес­страст­ный, готов тер­петь нестер­пи­мое мужу:
Все доз­во­ля­ешь — и вот я уж любить не могу.
Так уж, несчаст­но­му, мне нико­гда и не ведать запре­та?
Ночью уже нико­гда мести гро­зя­щей не ждать?
Стра­ха не знать? Не взды­хать сквозь сон, ни о чем не вол­ну­ясь?
Пово­да мне не подашь смер­ти тво­ей поже­лать?
Что мне в супру­ге таком? На что мне подат­ли­вый свод­ник?
Нра­вом пороч­ным сво­им губишь ты сча­стье мое.
Ты бы дру­го­го нашел, кому тер­пе­ли­вые любы…
Если сопер­ни­ком звать хочешь меня — запре­щай!

Книга третья

I

Древ­ний высит­ся лес, топо­ра не зна­вав­ший от века.
Веришь неволь­но, что он — тай­ный при­ют боже­ства.
Ключ свя­щен­ный в лесу и пеще­ра с сосуль­ка­ми пем­зы,
И ото­всюду зву­чат неж­ные жало­бы птиц.
Там, когда я бро­дил в тени под лист­вою дре­вес­ной
В думах, куда же теперь Муза напра­вит мой труд,
Вижу Эле­гию вдруг: узлом — бла­го­вон­ные куд­ри,
Толь­ко одна у нее буд­то коро­че нога;
Див­ной кра­сы, с ожив­лен­ным лицом, в одеж­де тон­чай­шей, —
Даже урод­ство ноги лишь укра­ша­ло ее.
Власт­ная вдруг подо­шла и Тра­гедия шагом широ­ким,
Гроз­но сви­са­ли на лоб воло­сы; плащ до зем­ли.
Левой рукою она пома­ва­ла ски­пет­ром цар­ским,
Строй­ные ноги ее сжа­ли котур­нов рем­ни.
Пер­вой ска­за­ла она: «Когда же любить пере­ста­нешь
Ты, к уве­ща­ньям моим не пре­кло­ня­ю­щий слух?
О похож­де­ньях тво­их на пья­ных бол­та­ют пируш­ках,
В люд­ных тол­ку­ют местах, на пере­крест­ке любом,
Паль­цем частень­ко в тол­пе на поэта ука­зы­вать ста­ли:
«Вот он тот, кого сжег стра­стью жесто­кий Амур!»
Не заме­ча­ешь ты сам, что ста­но­вишь­ся прит­чею Рима…
Как же не стыд­но тебе все про себя раз­гла­шать?
Петь о важ­ней­шем пора, вдох­нов­лять­ся вак­хи­че­ским тир­сом, —
Вре­мя доволь­но терять, труд начи­най покруп­ней!
Ты уни­жа­ешь свой дар. Вос­пе­вай же дея­нья геро­ев!
«Попри­ще это ско­рей, ска­жешь, достой­но меня!»
Ты для дев­чо­нок сло­жил доста­точ­но песен забав­ных,
Были напе­вы твои с юно­стью ран­ней в ладу.
Сла­ву доста­вить теперь ты обя­зан тра­гедии рим­ской,
И вдох­но­ве­нье твое выпол­нит волю мою!»
Так она кон­чи­ла речь в сво­их теат­раль­ных котур­нах,
И пока­ча­ла, ска­зав, густо­во­ло­сой гла­вой.
И, на нее поко­сясь, улыб­ну­лась Эле­гия, вижу, —
Мирт дер­жа­ла она, пом­нит­ся, в пра­вой руке.
«Что пори­ца­ешь меня, Тра­гедия гор­дая, речью
Важ­ной? — ска­за­ла. — Ужель важ­ной не можешь не быть?
Не погну­ша­лась и ты нерав­ным сти­хом выра­жать­ся,
Ты, состя­за­ясь со мной, мой при­ме­ни­ла раз­мер?
Нет, вели­ча­вых сти­хов со сво­и­ми рав­нять я не смею,
Твой затме­ва­ет дво­рец скром­ные сени мои.
Вет­ре­на я, и мил мне Амур, он вет­ре­ник тоже,
Избран­ный мною пред­мет — по даро­ва­ньям моим.
Бога игри­во­го мать без меня гру­бо­ва­та была бы,
Я роди­лась, чтобы ей вер­ною спут­ни­цей быть.
Все-таки я кое в чем и силь­нее тебя: я такое
Пере­но­шу, от чего хму­рят­ся бро­ви твои.
Дверь, кото­рую ты не откро­ешь тяже­лым котур­ном,
Я откры­ваю лег­ко рез­вой сво­ей бол­тов­ней.
Не научи­ла ли я и Корин­ну обма­ны­вать стра­жа,
И на изме­ну скло­нять вер­ность надеж­ных зам­ков,
Тай­но с посте­ли вста­вать, раз­вя­зав поя­сок у сороч­ки,
И в полу­ноч­ной тиши шагом неслыш­ным сту­пать?
Мало ли я на жесто­ких две­рях пови­са­ла таб­лич­кой,
Не побо­ясь, что меня каж­дый про­хо­жий про­чтет!
Пом­ню и то, как не раз, за пазу­хой пря­чась рабы­ни,
Я дожида­лась, когда ж сто­рож сви­ре­пый уйдет?
Раз на рож­де­нье меня в пода­рок послал ты — и что же?
Вар­вар­ка тут же, раз­бив, в воду швыр­ну­ла меня.
Пер­вой взрас­ти­ла в тебе я счаст­ли­вое семя талан­та.
Это — мой дар… А его тре­бу­ет нын­че — она!»
Кон­чи­ли. Я же ска­зал: «Закли­наю вас вами сами­ми
Слух бес­при­страст­но скло­нить к пол­ным сми­ре­нья сло­вам.
Та мне во сла­ву сулит котурн высо­кий и ски­петр —
С уст уж готов у меня звук вели­ча­вый сле­теть…
Эта же — нашей люб­ви обе­ща­ет бес­смер­тье… Остань­ся ж
И про­дол­жай при­бав­лять крат­кие к длин­ным сти­хам!
Лишь нена­дол­го пев­цу, Тра­гедия, даруй отсроч­ку:
Труд над тобой — на века, ей мимо­лет­ный милей…»
И согла­си­лась она… Торо­пи­тесь, любов­ные пес­ни!
Есть еще вре­мя, — а там труд вели­ча­вее ждет.

II

В цир­ке сего­дня сижу я не ради коней зна­ме­ни­тых, —
Нын­че желаю побед тем, кого ты избра­ла.
Чтобы с тобой гово­рить, сидеть с тобою, при­шел я, —
Чтобы мог­ла ты узнать пыл, про­буж­ден­ный тобой…
Ты на аре­ну глядишь, а я на тебя: наблюда­ем
Оба мы то, что хотим, сыты обо­их гла­за.
Счаст­лив воз­ни­ца, тобой пред­по­чтен­ный, кто бы он ни был!
Зна­чит, ему уда­лось вызвать вни­ма­нье твое.
Мне бы уда­чу его!.. Упряж­ку погнав из огра­ды,
Сме­ло бы я отдал­ся бур­но­му бегу коней;
Спи­ны бичом бы хле­стал, тугие б натя­ги­вал вож­жи;
Мчась, того и гляди осью бы мету задел!
Но, лишь тебя увидав, я бег замед­лил бы тот­час,
И осла­бев­шие вмиг выпа­ли б вож­жи из рук…
Ах, и Пелопс едва не упал на риста­нии в Пизе
Лишь отто­го, что узнал твой, Гип­по­да­мия, лик.
Все же победу ему при­нес­ла бла­го­склон­ность подру­ги, —
Пусть же победу и нам даст бла­го­склон­ность подруг!..
Хочешь сбе­жать?.. О, сиди!.. В одном мы ряду и бок о бок…
Да, пре­иму­ще­ства есть в пра­ви­лах мест цир­ко­вых.
«Вы, напра­во от нас, над девуш­кой сжаль­тесь, сосед­ка:
Ей нестер­пи­мо, ведь вы вся на нее налег­ли!
Так­же и вы, поза­ди, под­бе­ри­те немно­жеч­ко ноги,
Пол­но вам спи­ну ее твер­дым коле­ном давить!..»
Твой опу­стил­ся подол и воло­чит­ся по полу, — склад­ки
При­по­ды­ми, а не то я их тебе под­бе­ру.
Ну и рев­ни­вец подол! Скры­ва­ет пре­лест­ные ноги,
Видеть их хочет один… Ну и рев­ни­вец подол!
Ноги такой кра­соты Мела­ни­он у Ата­лан­ты,
Бегом несу­щей­ся прочь, тро­нуть стре­мил­ся рукой.
Ноги такие еще у Диа­ны в подо­бран­ном пла­тье
Пишут, когда за зве­рьем, сме­лых сме­лее, бежит.
Их не видал, а горю… Что ж будет, когда их уви­жу?
Пла­мя пита­ешь огнем, в море вли­ва­ешь воды!
Судя по этим кра­сам, пред­став­ляю себе и дру­гие,
Те, что от взо­ров таят тон­кие тка­ни одежд…
Хочешь, пока на тебя вете­роч­ком я лег­ким повею,
Перед тобою махать вее­ром ста­ну? Иль нет?
Вид­но, в душе у меня, а вовсе не в возду­хе, жар­ко:
Жен­ской пле­нен я кра­сой, грудь мою сушит любовь…
Мы гово­рим, а уж пыль у тебя оседа­ет на пла­тье.
Прочь, недо­стой­ная пыль! С бело­го тела сой­ди!..
Тише!.. Тор­же­ст­вен­ный миг… При­та­и­тесь теперь и мол­чи­те…
Руко­пле­щи­те! Пора! Вот он, — тор­же­ст­вен­ный миг…
Шест­вие… Пер­вой летит на рас­ки­ну­тых кры­льях Победа.
К нам, о боги­ня! Ко мне! Дай мне в люб­ви победить!
Кто почи­та­тель морей, пус­кай руко­пле­щет Неп­ту­ну, —
Я рав­но­ду­шен к воде, зем­лю свою я люб­лю…
Мар­су ты хло­пай, боец! А я нена­ви­жу ору­жье:
Пред­по­чи­таю я мир, — с миром при­хо­дит любовь.
Будь к про­ри­ца­те­лям, Феб, бла­го­скло­нен, к охот­ни­кам, Феба!
Рук же искус­ных при­вет ты, о Минер­ва, при­ми!
Ты, зем­ледел, покло­нись Цере­ре и том­но­му Вак­ху!
Всад­ник, кулач­ный боец, с вами Кастор и Пол­лукс!
Я же, Вене­ра, тебе и маль­чи­кам с луком их мет­ким
Руко­пле­щу, я молю мне в моем деле помочь.
Мыс­ли моей гос­по­жи изме­ни, чтоб любить доз­во­ля­ла…
Вижу: боги­ня сулит сча­стье кив­ком голо­вы!
Ну же, про­шу, обе­щай, под­твер­ди обе­ща­нье боги­ни, —
Будешь мне ты боже­ст­вом, пусть уж Вене­ра про­стит!
Все­ми бога­ми кля­нусь в тор­же­ст­вен­ном шест­вии этом —
Будешь на все вре­ме­на ты гос­по­жою моей!..
Ноги сви­са­ют твои, — ты можешь, еже­ли хочешь,
На пере­кла­дин­ку здесь кон­чи­ки их опе­реть…
Сно­ва аре­на пуста… Начи­ная Вели­кие игры,
Пре­тор пустил чет­вер­ни пер­вым забе­гом впе­ред.
Вижу, кто избран тобой. О, пусть победит твой избран­ник!
Кажет­ся, кони и те чуют жела­нья твои…
Горе! Как дале­ко по кру­гу он столб оги­ба­ет!
Что ж ты наде­лал? Дру­гой бли­же про­шел коле­сом!
Что ты наде­лал? Беда! Ты кра­са­ви­цы пре­дал жела­нья…
Туже рукой натя­ни левые вож­жи, молю!..
Неуча выбра­ли мы… Отзо­ви­те его, о кви­ри­ты!
Дай­те же знак поско­рей, тогой мах­ни­те ему!..
Вот… Ото­зва­ли… Боюсь, при­чес­ку собьют тебе тоги, —
Спрячь­ся-ка луч­ше сюда, в склад­ки одеж­ды моей…
Но уж ворота опять рас­пах­ну­лись, и вновь из огра­ды
Ряд раз­но­цвет­ных воз­ниц гонит рети­вых коней.
Ну, победи хоть теперь, про­не­сись на сво­бод­ном про­стран­стве,
Чтобы ее и мои осу­ще­ст­ви­лись моль­бы!..
Осу­ще­ст­ви­лись моль­бы… гос­по­жи… Мои же — напрас­ны…
Паль­мы он ветвь полу­чил, — мне ж пред­сто­ит добы­вать…
Ты улыб­ну­лась, глаз­ком кое-что обе­щая игри­во…
Будет пока… Но потом и осталь­ное мне дай!

III

Как же тут верить богам?.. Она невер­на, изме­ни­ла,
Но оста­ет­ся собой, с преж­ним, все тем же лицом…
Воло­сы были длин­ны у нее, не нару­шив­шей клят­вы, —
У оскор­бив­шей богов воло­сы так же длин­ны…
Ранее кожи ее бело­снеж­ной был розов отте­нок, —
Так же на белом лице ныне румя­нец скво­зит…
Малень­кой нож­ка была — и теперь без­упреч­на по фор­ме;
Ста­тен был облик и строг — ста­тен он, строг и теперь.
Рань­ше свер­ка­ли гла­за — и ныне сия­ют как звезды, —
Часто измен­ни­ца мне их оба­я­ньем лга­ла…
Зна­чит, не сдер­жи­вать клятв поз­во­ля­ют бес­смерт­ные сами
Жен­щи­нам, и кра­сота, зна­чит, сама — боже­ство?
Пом­ню, гла­за­ми кля­лась и сво­и­ми она, и мои­ми, —
Горь­кой сле­зою теперь пла­чут мои лишь гла­за…
Боги! Если она без­на­ка­зан­но вас оскор­би­ла, —
Так поче­му же стра­дать мне за чужую вину?
Прав­да, Кефе­е­ву дочь, деви­цу, вы не сму­ти­лись
Смер­ти без­вин­но пре­дать за мате­рин­скую спесь…
Мало того что свиде­те­ли вы ока­за­лись пустые,
Что над бога­ми и мной так насме­я­лась она,
Мне ли еще и нака­зан­ным быть за ее веро­лом­ство?
Ста­ну ль, обма­ну­тый сам, жерт­вой обман­щи­цы я?
Или же «бог» — лишь назва­нье одно, недо­стой­ное стра­ха, —
И воз­буж­да­ет оно глу­пую веру людей?
Если же бог суще­ст­ву­ет, так он моло­день­ких любит
Жен­щин, — вот поче­му все и доз­во­ле­но им…
Нам лишь, муж­чи­нам, гро­зит сам Марс мечом смер­то­нос­ным,
Непо­беди­мое в нас целит Пал­ла­ды копье;
Нам же гро­зит и тугой, натя­ну­тый лук Апол­ло­на;
И Гро­мо­вер­жец для нас мол­нии дер­жит в руке.
Боги, обиды тер­пя, огор­чить стра­шат­ся кра­са­виц,
Не убо­яв­ших­ся их сами боят­ся они.
Кто же в хра­мах теперь фими­ам воз­жи­гать им захо­чет?
Боль­ше реши­мо­сти впрямь надо муж­чи­нам иметь:
Мечет перу­ны свои в твер­ды­ни и в рощи Юпи­тер,
Но запре­ща­ет стре­лам жен­щин невер­ных разить!
Мно­гих бы надо каз­нить, — а сго­ре­ла одна лишь Семе­ла:
Неж­ной услу­гой сво­ей казнь заслу­жи­ла она;
Не при­ведись увидать ей любов­ни­ка в обра­зе бога,
Вак­ха не стал бы носить, мать заме­няя, отец…
Впро­чем, на что мне пенять? Зачем небе­са обви­няю?
И у бес­смерт­ных богов те же гла­за и душа:
Будь я сам боже­ст­вом, я поз­во­лил бы жен­щине тоже
Ложью пле­ни­тель­ных уст бога во мне оскорб­лять…
Ты же уме­рен­ней будь, тер­пе­нье богов иску­шая,
Милая, или хотя б дру­га гла­за поща­ди.

IV

Сто­ро­жа, стро­гий супруг, к моло­дой ты при­ста­вил подру­ге.
Пол­но! Себя соблюдать жен­щине надо самой.
Коль не от стра­ха жена без­упреч­на, то впрямь без­упреч­на, —
А под запре­том она, хоть не гре­шит, а греш­на…
Тела блюдешь чистоту, а душа все рав­но любо­дей­ка…
Жен­щи­ну не усте­речь про­тив жела­нья ее.
Жен­скую душу сбе­речь ника­кие не смо­гут затво­ры:
Кажет­ся, всё на зам­ке, — а соблаз­ни­тель про­ник!
Мень­ше гре­шат, коль мож­но гре­шить; доз­во­ле­нье изме­ны
Тупит само по себе тай­ной меч­ты ост­ро­ту.
Верь мне, супруг: пере­стань порок поощ­рять запре­ще­ньем, —
Луч­ше побо­решь его, если усту­пишь ему.
Видел я как-то коня: он узде не хотел под­чи­нить­ся
И, заку­сив уди­ла, мол­нии нес­ся быст­рей, —
Но поко­рил­ся и встал, ощу­тив, что на тре­па­ной гри­ве
Мяг­кие вож­жи лежат, что осла­бе­ла узда.
Все, что запрет­но, вле­чет; того, что не веле­но, жаж­дем.
Сто­ит вра­чу запре­тить, про­сит напить­ся боль­ной…
Сто было глаз на челе у Аргу­са, сто на затыл­ке, —
Все же Амур — и лишь он — часто его про­во­дил.
В проч­ный спаль­ный покой из желе­за и кам­ня Данаю
Девой невин­ной вве­ли, — мате­рью ста­ла и там.
А Пене­ло­па, хотя ника­кой не име­лось охра­ны,
Все же оста­лась чиста средь моло­дых жени­хов.
Боль­ше хотим мы того, что дру­гой бере­жет. При­вле­ка­ет
Вора охра­на сама. Ред­кий доступ­но­му рад.
К жен­щине часто вле­чет не кра­са, а при­стра­стье супру­га:
Что-то в ней, види­мо, есть, что при­вя­за­ло его…
Чест­ной не будь вза­пер­ти, — изме­няя, ты будешь милее.
Сла­ще вол­не­нья люб­ви, чем обла­да­нье кра­сой.
Пусть воз­му­ща­ют­ся, — нам запрет­ное сла­ще бла­жен­ство,
Та лишь нам серд­це пле­нит, кто про­ле­пе­чет: «Боюсь!»
Кста­ти, дер­жать под зам­ком недоз­во­ле­но жен­щин сво­бод­ных,
Так устра­ша­ют одних ино­пле­мен­ных рабынь.
Еже­ли впра­ве ска­зать ее сто­рож: моя, мол, заслу­га… —
Так за невин­ность ее надо раба похва­лить!
Под­лин­но тот про­сто­ват, кто измен не выно­сит подру­ги,
И недо­ста­точ­но он с нра­ва­ми Рима зна­ком.
Ведь при нача­ле его — неза­кон­ные Мар­со­вы дети:
Или­ей Ромул рож­ден, тою же Или­ей — Рем.
Да и при чем кра­сота, если ты цело­муд­рия ищешь?
Каче­ствам этим, поверь, не сов­ме­стить­ся никак.
Если умен ты, к жене снис­хо­ди­те­лен будь и не хмурь­ся,
К ней при­ме­нять пере­стань гроз­но­го мужа пра­ва.
Жени­ных луч­ше дру­зей при­вет­ст­вуй (их будет нема­ло!) —
Труд не велик, но тебя воз­на­гра­дит он вполне.
Ты моло­деж­ных пиров посто­ян­ным участ­ни­ком ста­нешь,
Дома, не делая трат, мно­го нако­пишь добра.

V

Ночь насту­пи­ла, и сон сме­жил мне уста­лые веки.
Вот что при­виде­лось мне, — и содрог­ну­лась душа.
Снил­ся какой-то мне холм, откры­тый на юг и порос­ший
Рощей дубо­вой. В вет­вях мно­же­ство пря­та­лось птиц.
Кни­зу от рощи был луг с густой зеле­ной тра­вою;
Вла­гой его оро­шал тихо жур­ча­щий ручей.
Сам я от лет­ней жары под лист­вою дре­вес­ной укрыл­ся,
Но под дре­вес­ной лист­вой тоже томи­ла жара.
Тут появ­ля­ет­ся вдруг чисто-белая, вижу, коро­ва;
Ста­ла она мура­ву вме­сте с цве­та­ми щипать.
Сне­га белее была, кото­рый недав­но лишь выпал
И не успел, поле­жав, вла­гой про­зрач­ною стать,
Иль моло­ка, что едва из упру­гих сос­цов застру­и­лось
Дой­ной овцы и в вед­ре белою пеной шумит.
Ей сопут­ст­во­вал бык, супруг коро­вы счаст­ли­вый;
Рядом на мяг­кий лужок с неж­ной при­лег он женой.
Так он лежал и меж тем не спе­ша пере­же­вы­вал жвач­ку, —
Ел, наеда­ясь опять съе­ден­ной рань­ше едой.
Ско­ро при­виде­лось мне, что он разо­млел от дре­моты,
Что кру­то­ро­гой при­ник он голо­вою к зем­ле.
Вдруг воро­на, гля­жу, сле­те­ла, махая кры­ла­ми,
И на зеле­ный лужок, кар­кая, села; потом
Три­жды клю­ну­ла грудь бело­снеж­ной коро­вы и наг­ло
Клю­вом вырва­ла вмиг несколь­ко белых кло­ков.
Та, хоть не сра­зу, ушла, на месте оста­вив супру­га, —
А на коро­вьей груди кро­во­под­тек баг­ро­вел.
И, увидав, что быки пасут­ся в лугах неда­ле­ко, —
Ибо и вправ­ду быки непо­да­ле­ку пас­лись, —
Сра­зу помча­лась туда и, в ста­до сей­час же вме­шав­шись,
Ста­ла пастись на лугу, где посоч­нее тра­ва.
«Кто бы ты ни был, ска­жи, ноч­ных сно­виде­ний отгад­чик, —
Если в нем исти­на есть, что́ пред­ве­ща­ет мой сон?» —
Так я спро­сил, и в ответ отгад­чик ноч­ных сно­виде­ний
Мол­вил, взве­сив в уме каж­дое сло­во мое:
«Зной, кото­ро­го ты избе­жать под лист­вою стре­мил­ся, —
Хоть и не смог избе­жать, — это любов­ная страсть.
В белой коро­ве твою уга­дать нетруд­но подру­гу:
Цвет у них общий; а бык — сам ты, любов­ник ее.
Ост­рым клю­вом ей грудь воро­на кле­ва­ла — понят­но:
Ста­рая свод­ня с пути сби­ла подру­гу твою.
То, что коро­ва ушла от быка, хоть ушла и не сра­зу,
Зна­чит: ты будешь один зяб­нуть в посте­ли пустой.
То, что кро­во­под­тек баг­ро­вел на груди у коро­вы, —
Знак, что измен­ни­цы грудь тоже, навер­но, с пят­ном».
Кон­чил, — и я померт­вел, от щек отхлы­ну­ла сра­зу
Кровь, и глу­бо­кая ночь мра­ком оку­та­ла взор.

VI

«Или­стый, мут­ный поток, порос­ший сплошь камы­ша­ми,
Я же к подру­ге спе­шу, — воды сдер­жи хоть на миг!
Нет ни мостов ника­ких на тебе, ни паро­ма с верев­кой,
Чтоб пере­пра­вить­ся мне через тебя без греб­цов.
Пом­ню, ты узень­ким был, я тебя пере­й­ти не боял­ся,
Толь­ко подош­вы одни смо­чит, быва­ло, вол­на.
Снег на сосед­ней горе рас­та­ял, — вот ты и мчишь­ся,
Гряз­ным уще­льем сво­им взбух­шую катишь вол­ну…
О, для чего я спе­шил, не давал себе сна и покоя,
Уж пере­стал раз­би­рать, ночь насту­пи­ла иль день?
Иль чтоб сто­ять вот так и спо­со­ба даже не видеть,
Как бы на берег дру­гой твер­дой ногою сту­пить?
Мне бы те кры­лья теперь, с кото­ры­ми отпрыск Данаи
Страш­ную, пол­ную змей, голо­ву храб­ро отсек!
Мне колес­ни­цу б теперь, с кото­рой Цере­ри­ны зер­на
Плу­га не знав­шей еще бро­ше­ны были зем­ле!
Что чуде­са поми­нать, измыш­ле­ния древ­них поэтов? —
Этих чудес не видал и не увидит никто…
Ты же, свои бере­га зато­пив­ший бур­ной вол­ною,
Воду не лей через край (да не иссяк­нешь вовек!..);
Верь, тебе не стер­петь все­об­ще­го него­до­ва­нья,
Если узна­ют, что так был я задер­жан тобой.
Надоб­но было б ручьям помо­гать моло­де­жи влюб­лен­ной, —
Боги реч­ные не раз сами изведа­ли страсть.
Блед­ный был Инах пле­нен, по пре­да­нью, вифин­скою ним­фой
Мели­ей и, гово­рят, в стру­ях студе­ных сго­рал.
Деся­ти­ле­тья еще не свер­ши­лось оса­ды тро­ян­ской,
А уж Нее­ра, о Ксанф, очи пле­ни­ла твои.
Раз­ве, питая любовь неиз­мен­ную к деве аркад­ской,
Вынуж­ден не был Алфей раз­ны­ми зем­ля­ми течь?
Ты, по пре­да­нью, Пеней, посу­лен­ную Ксу­ту Кре­усу
Дол­го во фтий­ской зем­ле пря­тал от взо­ров люд­ских.
Что об Асо­пе ска­жу? Он храб­рую духом Фебею
Страст­но любил, и она пять роди­ла доче­рей.
Если б тебя я спро­сил, Ахе­лой, где рога твои ныне,
Ты бы отве­тил, вздох­нув: гнев­ный сло­мал их Геракл!
Иль домо­га­лись, сой­дясь, Калидо­на, Это­лии целой?
Нет, домо­га­лись они лишь Дея­ни­ры одной.
Бла­га дару­ю­щий Нил, по семи про­те­каю­щий устьям,
Скрыв­ший искус­но в пес­ках вод столь обиль­ных исток,
Тоже любил, и огонь, что Асо­по­ва дочь Эван­тея
В нем рас­па­ли­ла, не мог в вол­нах сво­их зага­сить.
Чтобы сухим Сал­мо­нею обнять, Эни­пей не велел ли
Водам сво­им отсту­пить, — и отсту­пи­ли они.
Я не забыл и тебя, поя­ще­го Тибур Аргей­ский.
Пен­ные воды стре­мя в ска­лах, про­би­тых тобой, —
Или­ей был ты пле­нен, хоть и в виде пред­ста­ла ужас­ном:
Мет­ки ног­тей на щеках, мет­ки ног­тей на челе, —
Мар­са виной сра­же­на и дяди зло­дей­ст­вом, сте­на­ла
И по пустын­ным местам дол­го бро­ди­ла босой.
Тут из стре­ми­тель­ных вод Аниен увидал ее бур­ный,
Тот­час из пени­стых волн голос раздал­ся глу­хой;
Бог гово­рит ей: «К чему ты мой берег, печаль­ная, топ­чешь?
Ведь от идей­ца ведешь Лао­медон­та свой род!
Где твой обыч­ный наряд? Поче­му оди­но­кая бро­дишь?
Белой тесь­мой поче­му не повя­за­ла волос?
Пла­чешь зачем, для чего ты сле­за­ми гла­за изну­ря­ешь
И, обе­зу­мев, зачем бьешь себя в голую грудь?
Надо не серд­це иметь, а желе­за кусок или камень,
Чтоб рав­но­душ­но в сле­зах неж­ное видеть лицо.
Илия, страх поза­будь, тебя мой дво­рец ожида­ет,
С честью там при­мут тебя. Илия, страх поза­будь!
Сот­ня и более нимф у тебя в услу­же­нии будет,
Ибо в глу­би­нах моих сот­ня и более нимф.
Не отвер­гай же меня, молю, о пито­ми­ца Трои,
Мною обе­щан­ных, верь, будут бога­че дары».
Мол­вил. Она же, к зем­ле поту­пив стыд­ли­вые очи,
Пла­ка­ла мол­ча и грудь теп­лым кро­пи­ла дождем.
Три­жды пыта­лась бежать — стол­бе­не­ла три­жды над без­дной,
Даль­ше бежать не мог­ла, силы ей ско­вы­вал страх.
Воло­сы рвать нако­нец жесто­кою ста­ла рукою,
И из тре­пе­щу­щих уст жалоб­ный вырвал­ся стон:
«Луч­ше б остан­ки мои упо­ко­и­лись в отчей моги­ле
Рань­ше, когда их мог­ли дев­ст­вен­ным пра­хом назвать!
Брач­ные факе­лы мне ль пред­ла­гать, когда-то вестал­ке!
Греш­ной, теперь не блю­сти мне или­он­ский очаг.
Что же я мед­лю, даю на блуд­ни­цу ука­зы­вать паль­цем?
Пусть же погибнет позор, мне заклей­мив­ший чело!»
И, оде­я­ньем закрыв сле­зой увлаж­нен­ные очи,
Сверг­лась не пом­ня себя в быст­рые воды реки.
Бог же реч­ной под грудь про­вор­но под­ста­вил ей руки
И, по пре­да­нью, пра­ва дал ей на ложе свое.
Так же и ты, о поток, пылал, навер­но, любо­вью, —
Толь­ко густые леса ваши скры­ва­ют гре­хи…»
Я гово­рил, а вода поды­ма­лась меж тем, рас­те­ка­лась,
Рус­ло уже не мог­ло буй­ной вол­ны удер­жать.
Беше­ный, что я тебе? Для чего наслаж­де­ний вза­им­ных
Ото­дви­га­ешь ты миг, гру­бо сто­ишь на пути?
Будь ты река как река, с бла­го­род­ным могу­чим тече­ньем,
Чья широ­ко по зем­ле сла­ва повсюду гре­мит, —
Ты ж — безы­мян­ный поток, из ручьев обра­зо­ван слу­чай­ных,
Твой неиз­ве­стен род­ник, ложе невер­но твое.
Вме­сто клю­чей ты напи­тан дождем и рас­та­яв­шим сне­гом,
Всем мно­го­во­дьем сво­им нуд­ной обя­зан зиме.
Или ты гря­зью сплош­ной в дожд­ли­вую катишь­ся пору,
Иль пере­сохнет рус­ло — и пре­вра­ща­ешь­ся в пыль.
Может ли пут­ник тогда уто­лить свою жаж­ду тобою?
Кто, бла­го­дар­ный тебе, ска­жет: «Будь вечен твой бег!»
Бед­ст­вие ты для скота, и бед­ст­вие пуще для нивы.
Жал­ко их, прав­да, — но мне хва­тит и соб­ст­вен­ных бед…
Горе! С ума я сошел: про пото­ки ему тол­ко­вал я
И про любовь их… Позор! Сколь­ко имен при­во­дил!..
И перед дря­нью такой про Ина­ха, про Ахе­лоя
Речи я вел, поми­нал имя, о Нил, и твое…
Ну, а тебе, нечи­стый поток, по заслу­гам желаю,
Чтобы ты летом сго­рал, чтобы зимой леде­нел.

VII

Иль не пре­крас­на она, эта жен­щи­на? Иль не изящ­на?
Или все­гда не влек­ла пыл­ких жела­ний моих?
Тщет­но, одна­ко, ее я дер­жал, осла­бев­ший, в объ­я­тьях,
Вяло­го ложа люб­ви гру­зом постыд­ным я был.
Хоть и желал я ее и она отве­ча­ла жела­ньям,
Не было силы во мне, воля дре­ма­ла моя.
Шею, одна­ко, мою она обни­ма­ла рука­ми
Кости сло­но­вой белей или фри­гий­ских сне­гов;
Неж­но драз­ни­ла меня сла­до­страст­ным огнем поце­лу­ев,
Лас­ко­во строй­ным бед­ром льну­ла к бед­ру мое­му.
Сколь­ко мне лас­ко­вых слов гово­ри­ла, зва­ла «гос­по­ди­ном», —
Все повто­ря­ла она, чем воз­буж­да­ет­ся страсть.
Я же, как буд­то меня леде­ня­щей натер­ли цику­той,
Был полу­жив, полу­мертв, мыш­цы утра­ти­ли мощь.
Вот и лежал я, как пень, как ста­туя, груз бес­по­лез­ный, —
Было бы труд­но решить, тело ли я или тень?
Что мне от ста­ро­сти ждать (коль мне пред­на­зна­че­на ста­рость),
Если уж юность моя так изме­ня­ет себе?
Ах! Я сты­жусь сво­их лет: ведь я и муж­чи­на и молод, —
Но не муж­чи­ной я был, не моло­дым в эту ночь…
Вста­ла с посте­ли она, как жри­ца, иду­щая к хра­му
Весты, иль слов­но сест­ра, с бра­том рас­став­шись род­ным…
Но ведь недав­но совсем с бело­ку­рою Хлидой и с Либой,
Да и с бле­стя­щей Пито был я досто­ин себя,
И, про­во­дя бла­жен­ную ночь с пре­крас­ной Корин­ной,
Воле моей гос­по­жи был я послу­шен во всем.
Сник­ло ли тело мое, фес­са­лий­ским отрав­ле­но ядом?
Или же я осла­бел от наго­вор­ной тра­вы?
Ведь­ма ли имя мое начер­та­ла на вос­ке баг­ря­ном
И про­ко­ло­ла меня в самую печень иглой?
От чаро­дей­ства и хлеб ста­но­вит­ся зла­ком бес­плод­ным,
От ворож­бы в род­ни­ках пере­сы­ха­ет вода;
Пада­ют гроз­дья с лозы и желуди с дуба, лишь толь­ко
Их окол­ду­ют, и сам валит­ся с дере­ва плод.
Так поче­му ж ворож­бе не лишать нас и мощи телес­ной?
Вот, может быть, поче­му был я бес­си­лен в ту ночь…
И, разу­ме­ет­ся, — стыд… И он был поме­хою делу,
Сла­бо­сти жал­кой моей был он при­чи­ной вто­рой…
А ведь какую кра­су я видел, к ней при­ка­сал­ся!
Так лишь сороч­ке ее к телу дано при­ни­кать.
От при­ка­са­нья к нему вновь юно­шей стал бы и Нестор,
Стал бы, годам вопре­ки, юным и силь­ным Тифон…
В ней под­хо­ди­ло мне все, — под­хо­дя­щим не был любов­ник…
Как же мне к прось­бам теперь, к новым моль­бам при­бе­гать?
Думаю, боль­ше того: рас­ка­я­лись боги, что дали
Мне обла­дать кра­сотой, раз я их дар осра­мил.
При­ня­тым быть у нее я меч­тал — и она при­ни­ма­ла;
И цело­вать? — цело­вал; с нею быть рядом? — бывал.
Даже и слу­чай помог… Но к чему мне дер­жа­ва без вла­сти?
Я, как заяд­лый ску­пец, рас­по­рядил­ся доб­ром.
Так, окру­жен­ный водой, от жаж­ды Тан­тал томит­ся
И нико­гда не сорвет рядом вися­щих пло­дов…
Так покида­ет лишь тот постель кра­са­ви­цы юной,
Кто отправ­ля­ет­ся в храм перед бога­ми пред­стать…
Мне не дари­ла ль она поце­лу­ев горя­чих и неж­ных?
Тщет­но!.. По-вся­че­ски страсть не воз­буж­да­ла ль мою?
А ведь и цар­ст­вен­ный дуб, и твер­дый алмаз, и без­душ­ный
Камень мог­ла бы она лас­кою тро­нуть сво­ей.
Тро­нуть тем боле мог­ла б чело­ве­ка живо­го, муж­чи­ну…
Я же, — я не был живым, не был муж­чи­ною с ней.
Перед глу­хи­ми зачем разда­ва­лось бы Фемия пенье?
Раз­ве Фами­ра-слеп­ца живо­пись может пле­нить?
Сколь­ко заране себе обе­щал я утех пота­ен­но,
Сколь­ко раз­лич­ных забав мне рисо­ва­ла меч­та!
А меж­ду тем лежа­ло мое полу­мерт­вое тело,
На посрам­ле­ние мне, розы вче­раш­ней дряб­лей.
Ныне же сно­ва я бодр и здо­ров, не ко вре­ме­ни кре­пок,
Сно­ва на служ­бу я рвусь, сно­ва я тре­бую дел.
Что же постыд­но тогда я поник, наи­худ­ший из смерт­ных
В деле люб­ви? Поче­му сам был собой посрам­лен?
Воору­жен­ный Амур, ты сде­лал меня без­оруж­ным,
Ты же под­вел и ее, — весь я сго­рел со сты­да!
А ведь подру­га моя и руки ко мне про­сти­ра­ла,
И поощ­ря­ла любовь лас­кой искус­ной она…
Но, увидав, что мой пыл ника­ким не про­будишь искус­ст­вом
И что, свой долг поза­быв, я лишь сла­бей ста­нов­люсь,
Мол­ви­ла: «Ты надо мной изде­ва­ешь­ся? Про­тив жела­нья
Кто же велел тебе лезть, дурень, ко мне на постель?
Иль тут прон­зен­ная шерсть вино­ва­та кол­ду­ньи ээй­ской,
Или же ты изну­рен, вид­но, любо­вью с дру­гой…»
Миг — и, с посте­ли скольз­нув в рас­по­я­сан­ной лег­кой рубаш­ке,
Не постес­ня­лась ско­рей прочь убе­жать боси­ком.
А чтоб слу­жан­ки про­знать не мог­ли про ее неуда­чу,
Скрыть свой желая позор, дать при­ка­за­ла воды.

VIII

Кто почи­та­ет еще бла­го­род­ные ныне искус­ства?
Цен­ны­ми кто назо­вет неж­ные ныне сти­хи?
В преж­нее вре­мя талант — и золота был дра­го­цен­ней;
Ныне невеж­дой слы­вешь, если без­де­не­жен ты.
Книж­ки мои по душе при­шлись вла­ды­чи­це серд­ца:
Вход моим книж­кам открыт, сам же я к милой не вхож.
Хоть рас­хва­ли­ла меня, для хва­ле­но­го дверь на запо­ре, —
Вот и сло­ня­юсь — позор! — вме­сте с талан­том сво­им!
Всад­ник бога­тый, на днях по служ­бе достиг­нув­ший цен­за,
Кро­вью насы­щен­ный зверь, ею теперь пред­по­чтен.
Жизнь моя! Как же его в руках ты сжи­ма­ешь пре­крас­ных?
Как ты сама, моя жизнь, тер­пишь объ­я­тья его?
Знай, что его голо­ва к воен­но­му шле­му при­выч­на,
Знай, — опо­я­сы­вал меч стан его, льну­щий к тебе;
Левой рукой с золотым, лишь недав­но заслу­жен­ным перст­нем
Щит он дер­жал; при­кос­нись к пра­вой: она же в кро­ви!
В силах при­тро­нуть­ся ты к руке, умерт­вив­шей кого-то?
Горе! Ведь преж­де была серд­цем чув­ст­ви­тель­на ты!
Толь­ко на шра­мы взгля­ни, на зна­ки быва­лых сра­же­ний, —
Добыл он телом одним все, что име­ет теперь.
Хва­стать, пожа­луй, начнет, как мно­го людей пере­ре­зал, —
Все-таки тро­га­ешь ты, жад­ная, руку его!
Я же, Феба и Муз чистей­ший свя­щен­но­слу­жи­тель,
У непре­клон­ных две­рей тщет­но сла­гаю сти­хи!
Умные люди, к чему вам бес­печ­ная наша нау­ка?
Нуж­ны тре­во­ги боев, гру­бая жизнь лаге­рей.
Что совер­шен­ст­во­вать стих? Выво­ди­те-ка «первую сот­ню»!..
Лишь поже­лай, пре­успеть так же ты мог бы, Гомер!
Зная, что нет ниче­го все­мо­гу­щее денег, Юпи­тер
С девой, введен­ной в соблазн, сам рас­пла­тил­ся собой:
Без золотых и отец был суров, и сама недо­ступ­на,
В башне желез­ной жила, две­ри — из меди литой.
Но лишь в чер­вон­цы себя пре­вра­тил обо­льсти­тель разум­ный, —
Дева, гото­ва на все, тот­час одеж­ды сня­ла.
В век, когда в небе­сах Сатурн гос­под­ст­во­вал ста­рый,
В нед­рах рев­ни­во зем­ля мно­го богатств берег­ла.
Золо­то и сереб­ро, и медь и желе­зо таи­лись
Рядом с цар­ст­вом теней, — их не копи­ли тогда.
То ли зем­ные дары: пше­ни­ца, не знав­шая плу­га;
Соты, доступ­ные всем, в дуп­лах дубо­вых; пло­ды…
Зем­лю в то вре­мя никто сош­ни­ком могу­чим не резал,
Поля от поля межой не отде­лял зем­ле­мер.
Не борозди­ло зыбей вес­ло, погру­жен­ное в воду,
Каж­до­му берег мор­ской кра­ем казал­ся пути.
Про­тив себя ты сама иску­си­лась, люд­ская при­ро­да,
И ода­рен­ность твоя ста­ла тебе же бедой.
Вкруг горо­дов для чего воз­дви­га­ем мы сте­ны и баш­ни,
Воору­жа­ем зачем руки вза­им­ной враж­ды?
Море тебе для чего? Чело­век, доволь­ст­вуй­ся сушей.
В третье ли цар­ство свое мнишь небе­са пре­вра­тить?
А поче­му бы и нет, когда удо­сто­е­ны хра­мов
Либер, Ромул, Алкид, Цезарь с недав­ней поры?
Не уро­жа­ев мы ждем от зем­ли, мы золота ищем.
Воин в богат­стве живет, добы­тым кро­вью его.
В Курию бед­ный не вхож: обу­слов­лен почет состо­я­ньем, —
Всад­ник поэто­му строг и непре­кло­нен судья…
Пусть же хоть всё забе­рут, — и Мар­со­во поле и Форум;
Рас­по­ря­жа­ют­ся пусть миром и гроз­ной вой­ной, —
Толь­ко б не гра­би­ли нас, любовь бы нашу не кра­ли:
Лишь бы они бед­ня­кам чем-либо дали вла­деть…
Ныне же, если жена и с сабин­кою схо­жа суро­вой,
Дер­жит ее, как в пле­ну, тот, кто на день­ги щед­рей.
Сто­рож не пустит: она за меня, мол, дро­жит, — из-за мужа…
А запла­ти я, — уйдут тот­час и сто­рож и муж!
Если какой-нибудь бог за влюб­лен­ных мстит обде­лен­ных,
Пусть он богат­ства сотрет небла­го­вид­ные в прах!

IX

Если над Ме́мно­ном мать и мать над Ахил­лом рыда­ла,
Если уда­ры судь­бы тро­га­ют выш­них богинь, —
Воло­сы ты рас­пу­сти, Эле­гия скорб­ная, ныне:
Ныне по пра­ву, увы, носишь ты имя свое.
При­зван­ный к пес­ням тобой, Тибулл, твоя гор­дость и сла­ва, —
Ныне бес­чув­ст­вен­ный прах на запы­лав­шем кост­ре.
Видишь, Вене­ры дитя кол­чан опро­ки­ну­тым дер­жит;
Сло­ман и лук у него, факел сияв­ший погас;
Кры­лья поник­ли, смот­ри! Сколь жало­сти маль­чик досто­ин!
Оже­сто­чен­ной рукой бьет себя в голую грудь;
Куд­ри спа­да­ют к пле­чам, от слез стру­я­щих­ся влаж­ны;
Плач сотря­са­ет его, слы­шат­ся всхли­пы в устах…
Так же, пре­да­нье гла­сит, на выно­се бра­та Энея,
Он из двор­ца тво­е­го вышел, пре­крас­ный Иул…
Ах, когда умер Тибулл, омра­чи­лась не мень­ше Вене­ра,
Неже­ли в час, когда вепрь юно­ше пах про­бо­дал…
Мы, пев­цы, гово­рят, свя­щен­ны, хра­ни­мы бога­ми;
В нас, по суж­де­нью иных, даже боже­ст­вен­ный дух…
Но осквер­ня­ет­ся все, что свя­то, непро­ше­ной смер­тью,
Руки незри­мо из тьмы тянет она ко все­му.
Мно­го ли мать и отец помог­ли исма­рий­цу Орфею?
Мно­го ли про­ку, что он пеньем зве­рей усми­рял?
Лин — от того же отца, и все ж, по пре­да­нью, о Лине
Лира, печа­ли пол­на, пела в лес­ной глу­бине.
И мео­ний­ца добавь — из него, как из веч­ной кри­ни­цы,
Ток пиэ­рий­ской струи пьют пес­но­пев­цев уста.
В чер­ный, одна­ко, Аверн и его погру­зи­ла кон­чи­на…
Могут лишь пес­ни одни жад­ных избег­нуть кост­ров.
Веч­но живут тво­ре­нья пев­цов: и Трои оса­да,
И полот­но, что в ночи вновь рас­пус­ка­лось хит­ро…
Так, Неме­сиды вовек и Делии имя пре­будет, —
Первую пел он любовь, пел и послед­нюю он.
Что при­но­ше­ния жертв и сист­ры Егип­та? Что поль­зы
Нам в чисто­те сохра­нять свой цело­муд­рен­ный одр?..
Если уно­сит судь­ба наи­луч­ших — про­сти­те мне дер­зость, —
Я усо­мнить­ся готов в суще­ст­во­ва­нье богов.
Пра­вед­ным будь, — умрешь, хоть и пра­веден; хра­мы свя­тые
Чти, — а сви­ре­пая смерть ста­щит в моги­лу тебя…
Вверь­тесь пре­крас­ным сти­хам… но слав­ный Тибулл без­ды­ха­нен?
Все-то остан­ки его тес­ная урна вме­стит…
Пла­мя кост­ра не тебя ль унес­ло, пес­но­пе­вец свя­щен­ный?
Не устра­шил­ся огонь пло­тью питать­ся тво­ей.
Зна­чит, спо­соб­но оно и хра­мы богов золотые
Сжечь, — коль свер­ши­ло, увы, столь свя­тотат­ст­вен­ный грех.
Взор отвра­ти­ла сама гос­по­жа эри­цин­ских свя­ти­лищ
И — добав­ля­ют еще — слез не мог­ла удер­жать…
Все же отрад­нее так, чем сла­вы и поче­стей чуж­дым
В зем­лю неми­лую лечь, где-то в без­вест­ном краю.
Тут хоть закры­ла ему, ухо­дя­ще­му, туск­лые очи
Мать и дары при­нес­ла, с пра­хом про­ща­ясь его.
Рядом была и сест­ра, мате­рин­скую скорбь разде­ля­ла,
Пряди небреж­ных волос в горе рука­ми рва­ла.
Здесь Неме­сида была… и пер­вая… та… Цело­ва­ли
Губы твои, ни на миг не ото­шли от кост­ра.
И перед тем как уйти, про­мол­ви­ла Делия: «Сча­стья
Боль­ше со мною ты знал, в этом была твоя жизнь!»
Но Неме­сида в ответ: «Что мол­вишь? Тебе б мое горе!
Он, уми­рая, меня сла­бой рукою дер­жал».
Если не имя одно и не тень оста­ет­ся от смерт­ных,
То в Ели­сей­ских полях будет Тибул­ла при­ют.
Там навстре­чу ему, чело увен­чав моло­дое
Лав­ра­ми, с Каль­вом тво­им вый­ди, уче­ный Катулл!
Вый­ди, — коль лож­но тебя обви­ня­ют в пре­да­тель­стве дру­га, —
Галл, не умев­ший щадить кро­ви сво­ей и души!
Тени их будут с тобой, коль тени у тел суще­ст­ву­ют.
Бла­го­че­сти­вый их сонм ты уве­ли­чил, Тибулл.
Мир­ные кости — молю — да поко­ят­ся в урне надеж­ной,
Пра­ху, Тибулл, тво­е­му лег­кой да будет зем­ля.

X

Вот уже день подо­шел еже­год­ных Цере­ри­ных празд­неств,
Милая нын­че долж­на спать на посте­ли одна.
Зла­то­во­ло­сая мать, в вен­ке из коло­сьев, Цере­ра, —
О, поче­му в твои дни нам наслаж­дать­ся нель­зя?
Щед­рой, боги­ня, везде тебя назы­ва­ют наро­ды,
Меж олим­пий­ских богинь нет бла­готвор­ней тебя.
Рань­ше хле­бов не пек­ли небри­тые сель­ские люди,
Не разу­ме­ли еще, что́ назы­ва­ет­ся «ток».
Пер­вый ора­кул их, дуб, при­но­сил им желуди в пищу,
Либо пита­лись они мяг­кой тра­вой луго­вой.
Зер­нам в зем­ле набу­хать впер­вые вну­ши­ла Цере­ра,
Пер­вая сжа­ла сер­пом жел­тые воло­сы нив.
Пер­вая выи быков под ярмо под­ги­бать пове­ле­ла,
И под­ня­ла цели­ну пер­вая зубом кри­вым.
Кто же пове­рит, что ей отрад­ны сле­зы влюб­лен­ных,
Что воз­дер­жа­ньем ее, мукой сер­деч­ною чтят?
Нет, она не про­ста, хоть и любит полей уро­жаи,
Серд­це не пусто ее, в нем оби­та­ет любовь.
Крит свиде­тель, — а ложь не все­гда тор­же­ст­ву­ет на Кри­те,
Кри­те, гор­дя­щем­ся тем, что Гро­мо­верж­ца вскор­мил:
Он, чья выс­шая власть над звезд­ной твер­ды­нею мира,
Малень­кий там моло­ко роти­ком дет­ским сосал.
Вер­ный свиде­тель у нас, за него пору­чит­ся пито­мец, —
Вряд ли Цере­ра начнет памят­ный грех отри­цать:
Как-то Иасия там, под горой, увида­ла боги­ня, —
Диких близ Иды зве­рей вер­ной стре­лял он рукой.
Лишь увида­ла, огонь застру­ил­ся по неж­но­му телу, —
Тянет в сто­ро­ну стыд, тянет в дру­гую любовь.
Стра­стью был стыд побеж­ден… И засох­ли забы­тые нивы,
Всхо­ды наси­лу дала зерен ничтож­ная часть.
Пусть уда­ры мотыг усерд­но поч­ву дро­би­ли,
Пусть искрив­лён­ный сош­ник твер­дую зем­лю взры­вал,
Пусть поля во всю ширь засе­ва­лись обиль­но и ров­но, —
Тщет­но ждал селя­нин осу­щест­вле­нья надежд.
Мед­ли­ла где-то в лесах боги­ня могу­чая зла­ков,
Пере­вязь из колос­ков с длин­ных упа­ла волос.
Толь­ко на Кри­те одном обиль­ный был год, уро­жай­ный:
Где бы она ни про­шла, вызре­ли нивы везде.
Даже на Иде самой сереб­ри­лась в рощах пше­ни­ца,
И сре­ди леса в хле­бах пас­ся сви­ре­пый кабан.
Зако­но­да­тель Минос таких лишь годов и желал бы,
Жаж­дал Минос, чтоб была дол­гой Цере­ры любовь.
Зла­то­во­ло­сая, спать было б груст­но тебе оди­но­кой, —
Я ж, твои таин­ства чтя, вынуж­ден муку тер­петь!
Что мне гру­стить? Ведь ты свою дочь обре­ла и цари­цу, —
Толь­ко по воле судь­бы ниже Юно­ны она…
Празд­ник же зна­чит: любовь, заба­вы, пируш­ки и пес­ни, —
Вот какие дары выш­ним угод­ны богам!

XI

Мно­го я, дол­го тер­пел, — победи­ли тер­пе­нье изме­ны.
Прочь из уста­лой груди, стра­сти позор­ной огонь!
Кон­че­но! Вновь я сво­бо­ду обрел, порвал свои цепи, —
Их я носил не сты­дясь, ныне сты­жусь, что носил.
Я победил, я любовь нако­нец попи­раю нога­ми.
Позд­но же я воз­му­жал, позд­но окреп­ли рога!
Пере­но­си и кре­пись. Себя оправ­да­ет стра­да­нье, —
Горь­ким неред­ко питьем хво­рый бывал исце­лен.
Все сно­сил я, тер­пел, что меня про­го­ня­ли с поро­га,
Что, уни­жая себя, спал я на голой зем­ле.
Ради дру­го­го, того, кто в объ­я­тьях тво­их наслаж­дал­ся,
Мог я, как раб, сто­ро­жить наглу­хо замкну­тый дом!
Видел я, как из две­рей выхо­дил утом­лен­ный любов­ник, —
Так заслу­жен­ный в боях еле бредет инва­лид.
Хуже еще, что меня, выхо­дя из две­рей, заме­чал он, —
Зло­му вра­гу мое­му столь­ко б изведать сты­да!
Было ль хоть раз, чтобы рядом с тобой я не шел на про­гул­ке,
Я, воз­люб­лен­ный твой, сопро­во­ди­тель и страж?
Нра­ви­лась, вид­но, ты всем: неда­ром ты мною вос­пе­та, —
Ты через нашу любовь мно­гих любовь обре­ла…
Ах, для чего вспо­ми­нать язы­ка веро­лом­но­го низость?
Ты, и бога­ми кля­нясь, мне на поги­бель лга­ла!
А с моло­ды­ми людь­ми на пирах пере­гляды и зна­ки,
Этот услов­ный язык, слов затем­ня­ю­щий смысл?..
Раз ты ска­за­лась боль­ной, — бегу вне себя, при­бе­гаю, —
Что же? Боль­на ты иль нет, знал мой сопер­ник вер­ней…
Вот что при­вык я тер­петь, да еще умол­чал я о мно­гом…
Ныне дру­го­го ищи, кто бы тер­пел за меня!
Позд­но! Уже мой корабль, по обе­ту цве­та­ми уви­тый,
Внем­лет бес­тре­пет­но шум морем взды­ма­е­мых волн…
Зря пере­стань рас­то­чать меня поко­ряв­шие рань­ше
Лас­ки и речи, — теперь я не такой уж глу­пец…
Борют­ся все же в груди любовь и нена­висть… Обе
Тянут к себе, но уже… чую… любовь победит!
Я нена­видеть нач­ну… а если любить, то нево­лей:
Ходит же бык под ярмом, хоть нена­видит ярмо.
Прочь от измен я бегу, — кра­сота воз­вра­ща­ет из бег­ства;
Нрав недо­стой­ный пре­тит, — милое тело вле­чет.
Так, не в силах я жить ни с тобой, ни в раз­лу­ке с тобою,
Сам я жела­ний сво­их не в состо­я­нье постичь.
Если б не так хоро­ша ты была иль не так веро­лом­на!
Как не под­хо­дит твой нрав к этой чудес­ной кра­се!
Мерз­ки поступ­ки твои, — а внеш­ность любить при­зы­ва­ет…
Горе! Поро­ки ее ей усту­па­ют самой…
Сжаль­ся! Тебя я молю пра­ва­ми нам обще­го ложа,
Все­ми бога­ми (о, пусть тер­пят обма­ны твои!),
Этим пре­крас­ным лицом, боже­ст­вом для меня все­мо­гу­щим,
Сжаль­ся, ради очей, очи пле­нив­ших мои:
Будь хоть любой, но моей, наве­ки моей… Рас­суди же,
Воль­ной жела­ешь ли ты иль под­не­воль­ной люб­ви?
Вре­мя под­нять пару­са и вет­рам отдать­ся попут­ным:
Я ведь, желай не желай, вынуж­ден буду любить!..

XII

Что за несчаст­ный был день, в кото­рый, зло­ве­щие пти­цы,
Столь­ко влюб­лен­но­му мне вы напро­ро­чи­ли бед?
Что за созвез­дье моим ока­за­лось враж­деб­но жела­ньям?
Ах, на кого мне пенять? Кто из богов — на меня?
Ныне боюсь, чтобы мне не при­шлось делить­ся с дру­ги­ми
Той, что моей назва­лась, мною люби­мой одним!
Нет… А быть может, ее мои же про­сла­ви­ли книж­ки?
Имен­но так: мой талант сде­лал про­даж­ной ее!
И поде­лом мне: зачем я кра­су вос­хва­лял гро­мо­глас­но?
Ста­ла про­даж­ной она, — в этом пови­нен я сам…
Свод­ни­ком сам я слу­жу, к ней сам гостей про­во­жаю,
Соб­ст­вен­ной этой рукой им отво­ряю я дверь…
Был ли мне прок от сти­хов? Сти­хи мне вреди­ли, и толь­ко.
Вижу, к доб­ру мое­му зависть они при­влек­ли…
Мог бы я Трою вос­петь, и Фивы, и Цеза­ря доб­лесть, —
Но лишь Корин­на одна мне вдох­но­ве­ньем была.
Если б от песен моих отвра­ти­лись вовре­мя Музы!
Если б пред­при­ня­тый труд Феб при нача­ле отверг!
Все же, хоть в нас, пев­цах, досто­вер­ных свиде­те­лей видят,
Луч­ше зна­че­нья моим не при­да­вать бы сти­хам.
Скил­ла седи­ны отца укра­ла по воле поэтов, —
Вот уж из лона ее рвут­ся сви­ре­пые псы.
Мы опе­ри­ли сто­пы, мы куд­ри в гадюк пре­вра­ти­ли,
Волею нашей Пер­сей пра­вит кры­ла­тым конем;
Тития мы рас­тя­нуть на огром­ном суме­ли про­стран­стве,
Дали мы три голо­вы змее­во­ло­со­му псу;
Созда­ли тыся­чу рук, чтобы стре­лы пус­кать, Энке­ла­ду;
В плен мы мужей завлек­ли силой кра­сы кол­дов­ской;
В нед­ра итак­ских мехов эоло­вы запер­ли Эвры;
Тан­тал-пре­да­тель испить жаж­дет, водой окру­жен;
Мы Нио­бею в ска­лу пре­вра­ти­ли, в мед­веди­цу — деву;
Итис по воле пев­цов пти­цей Кек­ро­па вос­пет;
Схо­дит дождем золотым иль лебедем мчит­ся Юпи­тер
Волей поэтов, быком по морю деву везет…
Мало ль еще? А Про­тей? А семя фиван­ское — зубы?
Упо­мя­ну ли быков, что извер­га­ют огонь?
Или тво­их, о Воз­ни­ца, сестер янтар­ные сле­зы?
Или суда, что в мор­ских вдруг пре­вра­ти­лись богинь?
Или как сол­неч­ный бог отвра­тил­ся от снеди Атрея,
Или как ска­лы пошли лир­но­му зво­ну вослед?..
Мчит­ся в без­бреж­ный про­стор пло­до­твор­ная воль­ность поэтов:
Прав­ды не ищут в былом, не стес­не­ны их сло­ва…
Всем подо­ба­ло б понять, что и я вос­хва­лял не прав­ди­во
Жен­щи­ну. Ныне во вред ваше дове­рие мне.

XIII

Так как супру­га моя из стра­ны пло­до­род­ной фалис­ков,
Мы побы­ва­ли, Камилл, в кре­по­сти, взя­той тобой.
Жри­цы гото­ви­лись чтить пре­чи­стый празд­ник Юно­ны,
Игры устро­ить ей в честь, мест­ную тел­ку заклать.
Таин­ства в том город­ке — для поезд­ки доста­точ­ный повод,
Хоть доби­рать­ся туда надо подъ­емом кру­тым.
Роща свя­щен­ная там. И днем под дере­вья­ми темень.
Взгля­нешь — сомне­ния нет: это при­ют боже­ства.
В роще — Юно­ны алтарь; там молят­ся, жгут бла­го­во­нья;
В древ­но­сти сло­жен он был неизощ­рен­ной рукой.
Толь­ко сви­рель воз­ве­стит тор­жеств нача­ло, оттуда
По засте­лен­ным тро­пам шест­вие чин­но идет.
Белых телу­шек ведут под руко­плес­ка­нья наро­да,
Вскорм­лен­ных здесь на лугах соч­ной фалерн­ской тра­вой.
Вот и теля­та, еще не гроз­ны, забо­дать не спо­соб­ны;
Жерт­вен­ный боров бредет, скром­но­го хле­ва жилец;
Тут и ота­ры вожак креп­ко­ло­бый, рога — завит­ка­ми;
Нет лишь козы ни одной, — козы богине пре­тят:
В чаще одна­жды коза увида­ла некста­ти Юно­ну,
Знак пода­ла, и при­шлось бег­ство богине пре­рвать…
Пар­ни еще и теперь пус­ка­ют в указ­чи­цу стре­лы:
Кто попа­да­ет в козу, тот полу­ча­ет ее…
Юно­ши сте­лют меж тем с деви­ца­ми скром­ны­ми вме­сте
Вдоль по доро­гам ков­ры там, где боги­ня прой­дет.
А в воло­сах у девиц — обод­ки золотые, в каме­ньях,
Пыш­ный спа­да­ет подол до раз­зо­ло­чен­ных ног.
В белых одеж­дах идут, по обы­чаю древ­не­му гре­ков,
На голо­вах про­не­сти утварь дове­ри­ли им.
Ждет в без­мол­вье народ бле­стя­ще­го шест­вия… Ско­ро!
Вот и боги­ня сама дви­жет­ся жри­цам вослед.
Празд­ник — на гре­че­ский лад: когда был убит Ага­мем­нон,
Место убий­ства его и досто­я­нье отца
Бро­сил Галез, а потом, наски­тав­шись и морем и сушей,
Слав­ные эти воз­вел сте­ны счаст­ли­вой рукой.
Он и фалис­ков сво­их научил тай­но­дей­ствам Юно­ны, —
Пусть же во бла­го они будут наро­ду и мне!

XIV

Ты хоро­ша, от тебя я не тре­бую жиз­ни невин­ной,
Жаж­ду я в горе моем толь­ко не знать ниче­го.
Скром­ность твою вынуж­дать я стро­гим не ста­ну над­зо­ром;
Прось­ба моя об одном: скром­ной хотя бы кажись!
Та не пороч­на еще, кто свою отри­ца­ет пороч­ность, —
Толь­ко при­зна­ньем вины жен­щин пят­на­ет­ся честь.
Что за безу­мие: днем рас­кры­вать, что ночью таит­ся,
Гром­ко про все гово­рить, что совер­ша­лось в тиши?
Даже блуд­ни­ца и та, отда­ва­ясь кому ни попа­ло,
Дверь замкнет на засов, чтобы никто не вошел.
Ты же зло­вред­ной мол­ве раз­гла­ша­ешь свои похож­де­нья, —
То есть про­ступ­ки свои раз­об­ла­ча­ешь сама!
Бла­го­ра­зум­нее будь, под­ра­жай хотя бы стыд­ли­вым…
Чест­ной не будешь, но я в чест­ность пове­рю твою.
Пусть! Живи, как жила, но свое отри­цай поведе­нье,
Перед людь­ми не сты­дись скром­ный вести раз­го­вор.
Там, где бес­пут­ства при­ют, наслаж­де­ньям вовсю пре­да­вай­ся;
Если попа­ла туда, сме­ло стыд­ли­вость гони.
Но лишь оттуда ушла, — да исчезнет и след непотреб­ства.
Пусть о поро­ках тво­их зна­ет одна лишь постель!
Там — ниче­го не сты­дись, спус­кай, не стес­ня­ясь, сороч­ку
И при­жи­май­ся бед­ром сме­ло к муж­ско­му бед­ру.
Там поз­во­ляй, чтоб язык про­ни­кал в твои алые губы,
Пусть там нахо­дит любовь тыся­чи слад­ких утех,
Пусть там речи люб­ви и сло­ва поощ­ре­нья не молк­нут,
Пусть там ложе дро­жит от сла­до­страст­ных забав.
Но лишь оде­лась, опять при­ни­май доб­ро­де­тель­ный облик,
Внеш­ней стыд­ли­во­стью пусть опро­вер­га­ет­ся срам…
Лги же и людям и мне; доз­воль мне не знать, заблуж­дать­ся,
Дай мне довер­чи­вым быть, дай наслаж­дать­ся глуп­цу…
О, для чего ты при мне полу­ча­ешь и пишешь запис­ки?
В спальне тво­ей поче­му смя­та и взры­та постель?
Что ты выхо­дишь ко мне рас­тре­пан­ной, но не спро­со­нья?
Мет­ку от зуба зачем вижу на шее тво­ей?
Недо­ста­ет изме­нять у меня на гла­зах, откро­вен­но…
Чести сво­ей не щадишь — так поща­ди хоть мою.
Ты при­зна­ешь­ся во всем — и лиша­юсь я чувств, уми­раю,
Каж­дый раз у меня холод по жилам течет…
Да, я люб­лю, не могу не любить и меж тем нена­ви­жу;
Да, ино­гда я хочу — смер­ти… но вме­сте с тобой!
Сыс­ка не буду чинить, не буду наста­и­вать, если
Скрыт­ни­чать ста­нешь со мной, — буд­то и нет ниче­го…
Даже, коль я захва­чу слу­чай­но мину­ту изме­ны,
Если воочию сам свой я уви­жу позор,
Буду потом отри­цать, что́ сам воочию видел,
Разу­ве­ре­ньям тво­им в спо­ре усту­пят гла­за.
Труд­но ль того победить, кто жаж­дет быть побеж­ден­ным!
Толь­ко ска­зать не забудь: «Я не винов­на», — и всё.
Будет доволь­но тебе трех слов, чтоб выиг­рать дело:
Не оправ­да­ет закон, но оправ­да­ет судья.

XV

Новых поэтов зови, о мать наслаж­де­ний любов­ных!
Меты я край­ней достиг в беге эле­гий сво­их,
Создан­ных мною, пев­цом, вскорм­лён­ным поля­ми пелиг­нов.
Не посра­ми­ли меня эти заба­вы мои.
Древ­них дедов­ских прав — коль с этим счи­тать­ся — наслед­ник,
Чис­люсь во всад­ни­ках я не из-за воин­ских бурь.
Ман­туи сла­ва — Марон, Катулл про­сла­вил Веро­ну,
Будут теперь назы­вать сла­вой пелиг­нов — меня, —
Тех, что сво­бо­ду свою защи­ща­ли ору­жьем чест­ным
В дни, когда Рим тре­пе­тал, рати союз­ной стра­шась.
Ныне при­шлец, увидав обиль­но­го вла­гой Суль­мо­на
Сте­ны, в кото­рых зажат скром­ный уча­сток зем­ли,
Ска­жет: «Еже­ли ты даро­вал нам тако­го поэта,
Как ты ни мал, я тебя все же вели­ким зову».
Маль­чик чти­мый и ты, Ама­ту­сия, чти­мо­го матерь,
С поля про­шу мое­го снять золотые знач­ки.
Тир­сом суро­вым сво­им Лиэй потря­са­ет дву­ро­гий,
Мне он коней запу­стить полем поши­ре велит.
Крот­кий эле­гии стих! Игри­вая Муза, про­щай­те!
После кон­чи­ны моей труд мой оста­нет­ся жить.