Сегодня утром я была в ударе.
Никто меня не видел, жаль!
Я продала сегодня на базаре
За миллионы бабушкину шаль.
Я волосы платком прикрыла желтым,
Была я в бальных туфлях, без чулок.
О, как хотела б я, чтоб где-нибудь прошел ты,
Чтоб ты увидеть это мог!
Ты верил бы тогда в мои таланты.
На пыльной площади, где визг и толкотня,
Кольцом столпились вкруг меня
Старьевщики и спекулянты.
Один из них — монгол лицом,
В гороховом пальто поверх рубахи грязной,
Хватал меня рукой кривой и безобразной,
Украшенной сверкающим кольцом.
«Чего воротишь нос? Ведь хорошо даю,
И никакой дурак тебе не даст дороже».
Впивалась цепко в шаль мою
Его шершавая мозолистая кожа.
Другой кричал: «Уж ей не в первый раз,
Мы эту бабу знаем — шельма!»
А бабушка моя в Стокгольме родилась,
Дочь графа Симона Кронгельма.
И мы сейчас портрет ее спасли: —
На фоне бархатной портьеры синей
И грозовых небес вдали
Она сидит в огромном кринолине.
Брюллов, ведь он всегда хорош.
И очень, главное, похожа:
Такая матовая кожа
И волосы, как золотая рожь.
Пунцовых губ ее любезна складка,
Надменна глаз улыбчивая сталь,
А с полного плеча, что так округло-гладко,
Скатилась эта вышитая шаль.
Вот эта шаль, которую едва
Удерживать в руках мне удавалось.
«Ну, полтора и кончено! Ну… два
И по рукам!» Я не сдавалась.
Но, наконец, я вышла из толпы,
Но, наконец, я вырвалась на волю!
Вот. Цель достигнута: по розовому полю
За молоты зацеплены серпы.
Вот, цель достигнута, и я собой довольна,
Теперь куплю муки. Восторг, а не житье!
Но…бедной шали было больно!
И я прошу прощенья у нее.
