Три отрывка из поэмы
I
Задумчиво глядит с портретов порыжелых.
Он не был ни богат, ни слишком знаменит.
И все как сирота в отеческих пределах.
Он в Персии убит, а в Грузии зарыт .
Двухолмный Арарат. Быть пристальным не дали.
Все книги в чемоданах, разрыть их недосуг.
На воле, на коврах закуску поедали.
Кебабы на лучинах. Какой, однако, дух!
Двухолмный Арарат. Окошки слюдяные.
Калейдоскопы в дар. Фарсийский разговор.
Сарбазы эти бестии такие продувные,
Любой из них отменно способный балансер.
Он время здесь имел на все лорнет уставить.
Дома снаружи дики, внутри — испещрены.
Увесисты подсвечники, чай с кардамоном ставят,
И сласти Шахразад на блюдах внесены.
И вот Тейран настал. Три залпа фальконетов,
Да шалевые платья чиновников, да тень
По улкам. Да стихи, да вопли с минаретов,
Да синь, да эта варварская музыка весь день!
Но как бесплоден вид окрестностей Тейрана!
Тьма черных черепах, фисташки под дождем.
Походный декламатор устал, улегся рано.
Моим героем за полночь был Томас Мур прочтен.
И все лежал без сна, не задувая света.
Как бедственна страна и сир и наг народ.
А нынче утром шах любимому поэту
За оду положил горсть бриллиантов в рот…
II
Довольно жалких слов, беспочвенных мечтаний! —
Он не был ни богат, ни слишком знаменит, —
Бесцельных упований, безмерных притязаний:
Он в Персии убит, а в Грузии зарыт.
“Меня противувольное движение в коляске, —
Он пишет, — повредит когда-нибудь в уме,
Как этот вечный зной, и бешеные краски,
И крики └Ва Гуссейн!” и вопли └О! Фатме!””.
“Одушевлять Восток — любой души не хватит.
Здесь не людской потребен, а Прометеев труд.
Спишь на полу, в чаду, в пребезобразной хате.
У, ястреба! гляди, шинели расклюют.
Я все-таки рожден для поприщ чрезвычайных.
В простые времена навряд ли я гожусь:
Душа моя черства от глупостей печальных,
Про нравственность свою и говорить боюсь.
Поход на Эривань! Казак линейский шашкой
Умеет, как чечен, рубить кусты огня.
Умеет предсказать — как странно! — без промашки,
Под всадником каким убьют в бою коня”.
Он лошадь потерял. Снабженье провиантом
Исправно, но с жарой прибавилось больных.
Угрюмые глаза гвардейцев, маркитантов:
Лазутчик персиян снял головы с двоих.
Здесь в сентябре уже все вяло, желто, чёрно.
Дурацкая война. Вошли в Нахичевань.
Вокруг Аббас-Абада вели бои упорно,
Решили взять Тавриз, и взяли Эривань.
III
Дождливый серый день. Июль. Размыты дали.
Ужасно надымили, но вот толпа сошла.
Последние друзья героя провожали
Из Петербурга и — до Царского Села!
И в Царском ни один не проронил ни слова,
Вплоть до того, как сел в коляску тяжело,
Не недоступный, нет, подавленно-суровый, —
Любимое бургонское ему не помогло!
“… Секретно. На границе — чума. Иль величаться
Мне в Персии, иль в Турции мне сулемой дышать?
Чума по карантинам заставит задержаться
Гораздо дольше, чем могу предполагать.
Что делать мне теперь с редчайшим средоточьем
Умов? Какие деньги мне им ассигновать?
Здесь юный дипломат ориентальный тотчас
Как сонная вода берется зацветать”.
“Удастся ль преклонить к уплате контрибуций?”
“Ищу — по Туркманчаю! — здесь пленных наших след!”
И всё перебирала слова его, как бусы,
Жена его, беременна в шестнадцать нежных лет.
…………………………………..
…………………………………..
…………………………………..
…………………………………..
…Известка на губах, изрезанное платье.
Во мгле живого сердца еще проходит дрожь…
Как тот кривой кинжал со снежной рукоятью
Напомнил мне теперь трофей — афганский нож!
И мертвого его держали в карантинах —
По случаю чумы… Он не был знаменит.
Был вечный сирота в российских палестинах.
Был в Персии убит, а в Грузии зарыт…
