Слышишь, звякнул бубенцами в путь готовый караван,
Кочевать тебе отныне по дорогам горних стран.
Бубенцы — твои стенанья, боль — вожатый непреклонный.
Что ж, терпи и обживайся в круге слова «караван».
Ты пока — кольцо дверное, стонущее под руками,
Бубенцом стенать почетней, не страшись, иди в туман.
В бубенце печаль трепещет — оттого он и стенает,
А стенать кольцу дверному пустотою повод дан.
Мы легко простим бубенчик — стонет он от боли в сердце,
Но кольцо простим охотней: сердца нет — велик изъян.
На четыре буквы мира положи четыре пальца.
Где он, мир? И блага мира мельче маковых семян.
Мир сотрет тебя, но прежде ты сотри его писанья.
Соскреби весь текст паршивца, упредив его обман.
Сердце отвяжи от мира, не желай его сокровищ:
Перегруженную лодку легче топит океан.
Мишуру, отличья знаки, словно пыль, стряхни с одежды,
Глупо принимать игрушку за счастливый талисман.
Ты земным садам цветущим предпочти сады ислама:
Слаще розы — вздох Юсуфа, мак бледней безвинных ран.
Усмиряя в теле страсти, ты в душе умножишь веру:
Ладан, давший меньше пепла, более благоухай.
Знанье — вот наш повелитель, но соседствует с ним алчность
Жив Рустам, но ратью дивов полонен Мазендеран.
Влаги мудрости взыскуя, отыщи родник. При этом,
Не считай чужих пороков, не гляди в чужой карман.
И земля не беспорочна; вздыбясь, род людской изводит,
И сближенье звезд пророчит смертоносный ураган.
Если мир заколебался, зри спасенье в колыбели:
Не корабль спасает в бурю, но спасительный Коран.
Отпори с одежд узоры, коль они — не вязь аятов,
Если верой не расшит он — кинь за двери дастархан.
Путь проделав в паланкине истин, молвленных аллахом,
Поспеши под сень речений, коих свод пророком дан.
Шариат твоим слугою пребывает бескорыстно,
Ты ему служи без платы, рвеньем сердца обуян.
Бди в круговращенье жизни, вежд бессонных не смыкая,
Спящего скорей уносит близкой гибели буран.
На корабль попав случайно, возвышайся и не падай!
Парус, падать не умея, светом солнца осиян.
В человеческом обличье двуедин ты по натуре,
Лишь с годами проясниться, ангел ты или шайтан.
Люди сущностью различны, так из разного металла
Выкованы жала копий или дужки для стремян.
Темнокожие индусы схожи лицами, однако
Этот вор, а этот стражник, тот смиренец, тот смутьян.
Персть земная — ветхий коврик под светильником злосчастным,
Сколько ж бить его ногами? Не для этого он ткан.
Облачившись в голубое, ты возвысишься, как небо,
Но осенним прахом станешь, расцветясь, как аргаван.
Мускус цельный, непочатый, пребывает в грубой шкуре,
А рассеянный — закутан в шелк, парчу или саьян.
В пыльных латаных одеждах по дорогам бродит святость,
У старухи скрыт под пеплом нехладеющий таган.
Над ханакой поднебесья голубой сверкает купол,
Злак, что пищей станет, зелен, жито желто, плод багрян
Беготня козла не кормит — есть такая поговорка,
Горы золота скопивший — все равно не великан.
Золото дано, чтоб тратить, не пленяйся желтизною,
А не то признать придется: ярче золота шафран.
Толку в роскоши немного, золото дари и жертвуй,
Будешь сам сиять нетленно, словно золотой кумган.
Сделай красящей сурьмою пыль с дороги шариата,
Торопись, пока в глазницах смертный не залег туман.
Чтоб не стать рабом ничтожным, под уздцы ведущим лошадь
Шею сунь в ярмо халифа, сердце пусть клеймит султан.
Почему вкусна так шея у вола и полны ляжки?
Знай, клеймо, ярмо для мяса, как душистый майоран.
Не зрачки ты прячешь в веках — пару аспидных жемчужин
Аббасидам и сельджукам этот цвет для стягов дан.
Если белый цвет исчезнет, не жалей его нисколько,
Захлестнет все страны света цвета черного аркан.
Черный цвет победно мчится в белый день из черной ночи,
Черный негр смеется чаще белолицых христиан.
Что султан? Земной владыка, он у неба — в полном рабстве,
Сделайся рабом аллаха, стань таким же, как султан.
Если же ты сам владыка, то лелей рабов послушных,
Чтобы и тебя лелеял тот, кто носит высший сан.
Справедливый я могиле озарен сияньем солнца,
В Судный день прохладной тенью осенит его платан.
Непосильна справедливость, обуздай хотя б насилье,
Помни: тот, над кем ты властен, — человек, а не баран.
Судный день на дне колодца всех насильников застанет,
Как Харут с Марутом, будет каждый скорбью обуян.
Не лишай подвластных хлеба, не лишай воды поля их.
Чтобы ангелам на радость дань тебе платил шайтан.
От глотка Хусейн бы ожил, а кусок сгубил Адама,
Стань оплотом воздержанья, словно месяц рамазан.
Не гляди в родник соседа, будь он хоть источник Хызра,
И на хлеб чужой не зарься, пусть душист он и румян.
Станешь львом в делах и мыслях, укрепишь трудами рука.
Прибегут к тебе в пустыне барс и трепетный джейран.
Вспоминай былую слабость, уязвимость бренной плоти
Ты, эмир, рабом побывший, врач, познавший жженье ран.
Накопившиеся слезы пусть легко на грудь прольются,
Так жемчужною росою украшается тюльпан.
Подними веков завесу, посмотри, людьми какими
Время весело играет в нескончаемый човган.
Ездигерд венцом гордился, а венец его — репейный,
Вывалян в пыли и соре царственный Ануширван.
Да и ты, как ни храбришься, все равно свой щит отбросишь:
Хрупок панцирь черепахи, рыбу тоже ждет казан.
Как отрадно в люльке мира чувствовать себя младенцем.
Только время — нянька злая, да и ты не мальчуган.
У седого лицемера щедрость и беспечность ложны:
С камфарой змея в соседстве, что ж искать иных охран?
Время, как лукавый лучник, птицу шариком сбивает.
Оттого дрожу я в страхе, глядя на его колчан.
Если б время было зрячим, я б собой его утешил,
Но красив слуга напрасно, коль слепым рожден тиран.
Вот уж неуча проказа пусть лишит ногтей и зренья,
Косточки размером с ноготь он не выскулит, болван.
Кознями в Гяндже казнимый, словно казнокрад презренный,
В Йемене свой суд творю я, и послушен мне Хотан.
Здесь земля ко мне сурова, как безводная пустыня,
Я омыт своей слезою и своей слюною пьян.
Серебро — ничто, покуда не расстанется с рудою,
В мастерской рубин не ценен, даже если чист огран.
Низами, тебе — за тридцать, исполняй, что сам наметил.
Уплати по счету прежде, чем закроется духан.
«Скоро…» — ты твердишь Каабе. Это «скоро» — бесконечно
Так блюди же тут, на месте, долг священный мусульман.
