И ответил премудрый царю-воеводе:
«Будь уверенным, царь, в этом новом походе
Ты удачу к себе вновь сумеешь привлечь:
И обдуман твой путь, и отточен твой меч.
Пусть в извилинах скал укрываются лалы, —
Твердый разум и меч проникают и в скалы!
Как и встарь, благосклонен к тебе небосвод.
Ты в оковы замкнешь сто подобных невзгод.
Хоть один волосок твой, о шах, мне дороже,
Чем все войско твое, но скажу тебе все же,
Что вещал мне сияющий свод голубой:
Если царь прославляемый ринется в бой,
То, по воле царя и благого созвездья,
Великан многомощный дождется возмездья.
Пусть груба его кожа, и пусть нелегка
Его твердая длань и свирепа клюка,
Пусть он с бронзою схож или с тяжким гранитом,
Он — один, и на землю он может быть сбитым.
Не пронзит великана сверкающий меч.
Кто замыслил бы тучу железом рассечь?
Но внезапный аркан разъяренному змею
Ты, бесспорно, сумеешь накинуть на шею.
Хоть стрелой и мечом ты его не убьешь,
Потому что ты тверже не видывал кож,
Но, оковы надев на свирепого джинна,
Ты убить его сможешь». Душе Властелина
Эта речь звездочета отрадна была.
Он подумал: «Творцу всеблагому хвала!»
И, призвав небеса, меж притихшего стана,
На хуттальского сел он коня; от хакана
Этот конь был получен на пиршестве: он
Был в зеленых конюшнях Китая рожден.
Взял свой меч Искендер, но, о славе радея,
Взял он также аркан, чтоб схватить лиходея.
Он приблизился к диву для страшной игры,
Словно черная туча к вершине горы.
Но не сделали шага ступни крокодила:
Искендера звезда ему путь преградила.
И аркан, много недругов стиснувший встарь,
Словно обруч возмездья метнул государь, —
И петля шею дива сдавила с размаху,
И склонилась лазурь, поклонясь шахиншаху.
И когда лиходея сдавила петля,
Царь, что скручивал дивов, сраженье не для,
Затянул свой аркан и рукой властелина
Волоча, потащил захрипевшего джинна.
И к румийским войскам, словно слабую лань,
Повлекла силача Искендерова длань.
И когда трепыхала лохматая груда
И пропала вся мощь непостижного чуда, —
Стало радостно стройным румийским войскам!
Их ликующий крик поднялся к облакам.
И такой был дарован разгул барабанам,
Что весь воздух плясал, словно сделался пьяным.
Искендер, распознав, сколь был яростен див,
Приказал, чтоб, весь мир от него оградив,
Ввергли дива в темницу; томилось немало
Там иных Ариманов, как им и пристало.
Увидав, что за мощь породил Филикус,
Был тревогой объят каждый доблестный рус.
Воском тающим сделался Руса властитель,
Возвеличился румского царства Хранитель.
И певцов он позвал, и для радостных всех
Растворил он приют и пиров и утех.
Внемля чангам, он пил ту усладу, что цветом
Говорила о розах, раскрывшихся летом.
И веселый Властитель, вкушая вино,
Славил счастье, что было ему вручено.
Под сапфирный замок ночь припрятала клады,
И весы камфары стали мускусу рады.
Все вкушал Искендер сладкий мускус вина,
Все была так же песня стройна и нежна.
То склонялся он к чаши багряным усладам,
То свой слух услаждал чанга сладостным ладой.
И, склоняясь к вина огневому ключу,
Он дарил пировавшим шелка и парчу.
И, пируя, о битве желал он беседы:
Про удачи расспрашивал он и про беды.
И сказал он о всаднике, скрытом в броне
И скакавшем, как буря, на черном коне:
«Мне неведомо: стал ли он горестным тленом,
Иль в несчастном бою познакомился с пленом…
Если он полонен, — вот вам воля моя:
Мы должны его вызволить силой копья,
Если ж он распрощался с обителью нашей,
То его мы помянем признательной чашей».
И, смягчен снисхожденьем, присущим вину,
Он припомнил о тех, что томятся в плену,
И велел, чтоб на пир, многолюдный и тесный,
Был доставлен в оковах боец бессловесны!
И на пир этот смутной ночною порой
Приведен был в цепях пленник, схожий с торой.
Пребывал на пиру он понуро, уныло.
Его тело в цепях обессилено было.
Он, лишь только стеная, сидел у стола,
Но ему бессловесность защитой была.
Слыша стон человека, лишенного речи,
Царь, нанесший ему столько тяжких увечий,
Смявший силой своей силу вражеских плеч,
Повелел с побежденного цепи совлечь.
Благородный велел, — стал плененный свободным,
А вреда ведь никто не чинит благородным.
Обласкал его царь, вкусной подал еды,
Миновавшего гнева загладил следы.
Он рассеял вином несчастливца невзгоду,
Чтоб душа его снова узнала свободу.
И злодей, ощутив милосердия сень,
У престола простерся, как тихая тень.
Хоть к нему подходили все люди с опаской, —
Признавал он того, кто дарил его лаской.
Вдруг, никем не удержан, мгновенно вскочив,
Из шатра убежал этот сумрачный див.
И в ответ всем очам, на него устремленным,
Миродержец промолвил своим приближенным:
«Стал он волен, обласкан, стал вовсе не зол,
Пил с отрадой вино, — почему ж он ушел?»
Но мужи, отвечая Владыке, едва ли
Объясненье всему надлежащее дали.
Молвил первый: «Степное чудовище! В степь
Он помчался. Ведь сняли с чудовища цепь».
«Опьяненный вином, — было слово второго,—
Он решил, что к своим проберется он снова».
Царь внимал говорившим с умом иль спроста,
Но свои им в ответ не раскрыл он уста.
Все он ждал, как бы внемлющий звездному рою;
Синий свод удивит его новой игрою.
И вернулся беглец в его царственный стан,
На руках поднимая Нистандарджихан.
На ковер положил он ее осторожно
И поник, — мол, служу я Владыке не ложно.
И, Владыке оставив китайский кумир,
Он исполнил поклон, и покинул он пир.
Государь изумился: он видел не змея,—
Он узрел изумруд, верить взору не смея.
Но рабыня, являя застенчивый нрав,
Скрыла розовый лик под широкий рукав.
Увидав, что светило в шатре засияло,
Царь велел, чтобы в нем пировавших не стало.
И, желая увидеть нежданную дань,
Царь с лица ее снял прикрывавшую ткань.
И, узрев этот лик, он постиг, что напасти
К сердцу шаха спешат: он у Солнца во власти.
В этой темной ночи он увидел пери.
Опьяненная! Нежная! Отсвет зари!
Дева рая из черного адского стана!
От Малика бежавшая к розам Ризвана!
Кипарис, полный свежести! Розовый цвет
Раздающая розам, их просьбам в ответ!
Каждый взор ее черный — сердец похититель.
Не один ее взором сражен небожитель.
А уста! Из-за них в шумной распре базар!
Сколько сахара в них! Верно — целый харвар!
В этой розы объятьях забудешь кручины,
Потому что они не объятья, — жасмины.
И, увидев подарок, врученный судьбой,
Царь как будто кумирню узрел пред собой.
Хоть он видел рабыню, но, нежный, довольный,
Счел себя он рабом той, что сделалась вольной.
О рабыня! Сам царь стал рабыне рабом!
Могут розы мечтать о Всевластном любом.
Царь узнал китаянку. Красив был и ярок
Обретенный в Китае хакана подарок.
Удивленный, он понял, что это она
Побеждала отважных, гоня скакуна.
Как ушла из гарема! Как билась красиво!
Как вернулась! Все это — не дивное ль диво?
И сказал он прекрасной китайской рабе:
«Сердце шаха утешь. Все скажи о себе!»
И пред шахом счастливым, красою блистая,
Кротко очи потупила роза Китая,
И молитву о шахе она вознесла:
«Да вовеки венец твой не ведает зла!
Чтоб создать властелина сродни Искендеру,
Бог не глину берет, — правосудье и веру.
Пламень славы твоей очевидней, чем свет.
Благотворнее счастья твой светлый привет,
Благодатному дню ты даруешь начало.
Солнце светом твоим в небесах заблистало.
Венценосцы в лазурь свой возносят венец,
Но не каждый увенчанный — мощный боец.
Ты ж, вознесший венец, озаряемый славой,
Ты и меч свой возносишь победный и правый.
На пиру говоришь ты — я милую мир,
А в бою удивляешь ты силою мир.
Ты — источник живой. И теперь это зная,
Лишь молчать я могу. Я ведь только земная.
Нежный вздох, государь, не проникнет сюда.
Ведь, проникнув, растаял бы он от стыда.
У меня — черепки; не сверкает алмазом
Мой рассказ; не смущу тебя длительным сказом.
Я — рабыня. Я — с ухом проколотым, но
Никому было тронуть меня не дано.
Обо мне ведь промолвил властитель Китая:
«Вот ларец, в нем жемчужин скрывается стая…»
Но царю не понравились эти слова.
На меня, полный гнева, взглянул он едва.
И царем позабытая, презрена всеми,
Я безмолвно укрылась в царевом гареме.
Огорченная горькой, нежданной судьбой,
Не прельстивши царя, я направилась в бой.
В первой схватке, по счастью царя Искендера,
Мной была против недругов найдена мера.
Во второй — не напрасно гнала я коня:
Сбила всех, что с мечами встречали меня.
Но затем, обольщенная днем несчастливым,
Я была сражена и похищена дивом.
Это был не воитель, а злой крокодил.
Пламень божьего гнева его породил.
Не предав меня смерти, из тяжких объятий
Он меня тотчас передал вражеской рати.
Будто молвил он русам: для царских палат
Под замком берегите мной найденный клад.
Вновь он в поле пошел: вновь пошел он в сраженье,
Чтоб румийским слонам нанести пораженье.
Но когда румский царь, многомощный, как слон,
Во мгновенье слону предназначил полон,
Я, ликуя от шахской великой победы,
Вознесясь до небес, позабыла все беды.
Но, узрев, что свирепых ты ловишь в силок,
Что аркан твой летит, как стремительный рок,
Я еще огорчалась: повлек для полона, —
Не для смерти в свой стан ты немого дракона.
Все ж, подумала я, не гуляет в степи
Злобный див, а на крепкой сидит он цепи.
В души русов проникли печалей занозы,
Стали желтою мальвой их рдяные розы.
И когда сумрак ночи, всю землю поправ,
Словно гуль, проявил свой озлобленный нрав,
Словно гулю, связали мне руки и ноги
И в затвор поместили, потайный и строгий.
Хмурый воин меня снарядился стеречь.
Мне грозила бедой его темная речь.
Но с полночи прошло, и послышались крики.
До темницы моей шум домчался великий.
Налетела мгновенная туча, — о ней
Не дожди возвестили, а град из камней.
И вопил и стонал стан взволнованный вражий,
И в испуге бежали полночные стражи.
И голов без числа страшный див отрывал,
И метал их в бойцов. Рос чудовищный вал
Обезглавленных тел. На растущие горы
Из кровавых голов устремляла я взоры.
И ворвался ко мне мощью дышащий див
И порвал мои узы. Меня подхватив,
Он доставил меня к Искендера престолу:
Он от Рыбы вознес меня к лунному долу.
Я в темнице была, словно спрятанный клад,
Но теперь я познаю немало услад.
Ведь шелкам должно быть на прельстительном стане,
Разве сладостной женщине место в зиндане?
Все, о чем я мечтала, явилось ко мне,
Или все, что я вижу, — я вижу во сне?»
И умолкла пери. Восхитился Великий:
Расцвели, словно розы, ланиты Владыки.
Он, к колечку Луны прикоснувшись едва,
Молвил тонкие, словно колечко, слова:
«О нежнейшая роза, не знавшая пыли,
Все бои твои богом овеяны были.
Повлекла за собою ты душу мою:
Ты на пире — парча, ты прекрасна в бою.
Я в боях тебя видел сражавшейся смело
И конем распаленным владевшей умело.
Но и здесь что приманчивей взоров твоих?
В день войны, в час утех ты прекрасней других.
Я под пару тебе. Вот и чанг. Что чудесней,
Чем утешить свой слух твоей сладостной песней!»
Звонкий чанг луноликая в руки взяла.
Лук из тополя был, из него же — стрела.
Избрала она лад, призывавший к усладам,
Пехлевийскую песню сплетя с этим ладом:
«О взошедший на трон, всех великих поправ!
Необъятен твой разум и светел твой нрав!
Ты с челом своим юным — отрада для взора.
Сердце светлое шаха не знает укора.
Ты в решеньях велик, ты с удачей всегда.
Ты, куда ни приходишь, берешь города!
Властелина душа отдохнуть захотела,
Нет греховных желаний у царского тела.
По каким бы путям ты ни вел свою рать,
Пусть горит над Великим небес благодать!
Да течет небосвод по цареву желанью!
Да поникнет весь мир под румийскою дланью!»
А затем о заветном запела она.
В сладкой песне тоска ее стала слышна:
«Расцвело деревцо за оградою сада,
И возникшим цветам деревцо было радо.
Только роза спала; был не вскрыт ее лал,
И нарцисс на лугу еще сладко дремал.
И в сосуде вино не пригублено было:
Видно, жаждущих сердце о нем позабыло.
Сад надеялся: кончит с охотою царь
И придет к нежной розе с охотою царь.
Эту розу сорвет он весною счастливой,
Он тюльпаны увидит и взглянет на ивы.
Неужели царю вовсе времени нет
Поглядеть на цветы, на их пышный расцвет?
Завились лепестки; грусть в их каждом завое,
Но в осенние дни им грустней будет вдвое.
Ветер осени лют, обуял меня страх:
Все мои лепестки обратит он во прах».
Слыша песню рабыни, хватающей сердце,
Царь охвачен был страстью, сжигающей сердце.
Сладкий стон ее чанга — о сладостный клик! —
Возвещал, что красив ее сладостный лик,
Что ее красноречье являет желанье,
Чтоб возникло в царе огневое пыланье.
Но, проникнув душой в чанга звучную речь,
Не дал Властный себя вожделеньям увлечь.
Был разумен Воитель: уместна ль истома?
Уцелевших врагов он желает разгрома.
И велел он вина принести, а припас
На дорогу оставил: придет его час.
Златозвонную чашу он выпил за деву,
Столько сладостной неги придавшей напеву.
После — чашу спасенной от вражьих цепей,
Сладкоустой он подал и вымолвил: «Пей!»
Повелела она своему поцелую
Освятить эту чашу, — затем золотую
Отдала шахиншаху. Рукою одной
Брал он чашу. Ласкал ее кудри — другой.
То с нежнейшим лобзаньем склонялся он к чаше,
То к Луне, что была всех возлюбленных краше.
Чтил он чин сластолюбцев: он знал благодать
Мед лобзаний чредой с горьким хмелем вкушать.
И, уста усладив чашей сладостной винной.
Предались они дреме сладчайшей, невинной.
И в приюте услад, в окружении гроз,
Лишь лобзанья одни не страшились угроз.
ОСВОБОЖДЕНИЕ НУШАБЕ И ПРИМИРЕНИЕ ИСКЕНДЕРА С КИНТАЛОМ
Кравчий! Чашу! К жемчужинам чаши припав,
Я солью с ними сердца им сродный состав.
Влаги! Сохнет мой дух от вседневной отравы.
Жду: булатом булат очищается ржавый.
* * *
Тем, кого породил славный царь Филикус,
Был буртас остановлен и сдержан был рус.
И сыскал Искендер тот простор для привала,
Где земля и отраду и силы давала.
Там прекрасней Тубы были сени древес,
Там густы были травы под синью небес.
Там ручьи, как вино, были сладостны летом,
Но они не таились под строгим запретом.
Там, тенистым узором сердца веселя,
Изумрудные сети сплели тополя.
Там деревья высоко взнесли свои своды:
Их вскормил свежий воздух, вспоили их воды.
Меж древес, где всегда благодатны пиры,
Для Владыки румийские стлали ковры.
И когда принесли все, что надо для пира,
Сел с царями за пир царь подлунного мира,
И когда пированьем украсился луг,
И вкруг снеди замкнулся пирующих круг, —
Приказал государь принимавшим добычу
Сдать немедля добычу считавшим добычу,
Чтоб о множестве кладов, о ценных мехах,
О буртасах, аланах, о всех племенах
Доложили ему, чтоб хотя бы примерным
Был подсчет всем сокровищам, столь беспримерным.
И огромный воздвигли носильщики вал,
Груды ценной добычи, нося на привал.
Будто жадными тешась людскими сердцами,
Раскрывались, блистая, ларцы за ларцами.
И каменья, которых нельзя было счесть,
О себе всем очам тотчас подали весть.
Тут и золото было, и были в избытке
Серебра драгоценного лунные слитки,
Хризолиты, финифть, золотые щиты.
Сколько лучших кольчуг! Нет, не счел бы их ты!
Словно на гору Каф мог ты вскидывать взоры,
Полотна с миткалем видя целые горы.
Был прекрасен зербафт, на котором шитье
Золотое вело узорочье свое.
Соболей самых темных несли отовсюду
И бобров серебристых за грудою груду.
Горностая, прекраснее белых шелков,
Были сложены сотни и сотни тюков.
Серых векш — без числа!1 Лис без счета багровых,
И мехов жеребячьих, для носки готовых.
Много родинок тьмы с бледным светом слились:
Это мех почивален; дает его рысь.
Кроме этих чудес, было кладов немало,
От которых считающих сердце устало.
Царь взглянул: нет очам прихотливей утех!
Как в Иране весна — многокрасочный мех.
Цену меха узнав, царь промолвил: «На что же
Служат шкуры вон те, знать хотел бы я тоже?»
Соболиных и беличьих множество шкур
Царь узрел; был их цвет неприветливо бур.
Все облезли они, лет казалось им двести,
Но на лучшем они были сложены месте.
Шах взирал в удивленье: на что же, на что ж
Столько вытертых шкур и морщинистых кож?
«Неужели они, — «ж спросил, — для ношенья.
Иль, быть может, все это — жилищ украшенья?»
Молвил рус: «Из потрепанных кож, государь,
Все рождается здесь, как рождалось и встарь:
Не смотри с удивленьем на шкуры сухие.
Это — деньги, и деньги, о царь, неплохие.
Эта жалкая ветошь в ходу и ценна.
Самых мягких мехов драгоценней она.
Что ж, дивясь, обратился ко мне ты с вопросом,
Купишь все малой шкурки куском безволосым.
Пусть меняет чеканку свою серебро,
Там, где все, что прошло, мигом стало старо,—
Шерсть ни на волос эта не стала дешевле
С той поры, как была в дело пущена древле».
Государь поразился:: какая видна
Здесь покорность веленьям! Безмерна она.
Он сказал мудрецу: «Усмиряя все свары,
Силе шахов повсюду способствуют кары,
Но у здешних владык больше властности есть:
Эту кожу велели сокровищем счесть!
Из всего, что мое здесь увидело око,
Это — лучшее. Это ценю я высоко.
Если б этой жемчужины не было здесь,
Кто б служил тут кому-либо? Это ты взвесь.
Ведь иначе никто здесь не мог бы быть шахом,
Шах тут — шах. В этом все. Шах тут правит не страхом.
Увидав, что сокровищам нету конца,
Искендер за даянья восславил творца,
И, прославив творца бирюзового крова,
Он застольную чашу потребовал снова.
Услаждаясь вином, струнный слушая звон,
Словно туча весной, щедрым сделался он.
Тем вождям, что в боях были ловки и яры,
И парчи и сокровищ он роздал харвары.
Он им золота дал. Он был так тороват,
Что дарил он вождям за халатом халат.
Не осталось плеча, что не тешило взора
Алым бархатом, золотом златоузора.
Бессловесного жителя дальних степей
Царь призвал, — и свободно без прежних цепей
Подошел этот мощный степняк однорогий,
И царю, как и все, поклонился он в ноги.
И смотрел Искендер на врага своего:
Непонятное он изучал существо.
И немало сокровищ, отрадных для взгляда,
Он велел принести и парчи для наряда.
Но мотнул головою безмолвный степняк, —
Мол, они не нужны, проживу, мол, и так.
Он, потупившись, голову бросил овечью
Перед шахом: владел он безмолвия речью.
Понял все государь: чтобы пленный был рад,
Повелел он из лучших, отобранных стад
Дать овец великану, и принят был дивом
Этот дар, и казался безмолвный счастливым.
И погнал он овец в даль родимой земли,
И с гуртом пышнорунным исчез он вдали.
А лужайка полна была мира и блага,
И сверкала по чашам багряная влага,
И на душу царя взяли струны права,
И блаженно сияла над ним синева.
И когда от вина цвета розы вспотели
Розы царских ланит и в росе заблестели,
Шаха русов позвал вождь всех воинских сил
И на месте почетном его усадил.
Вдел он в ухо Кинтала серьгу. «Миновала, —
Он сказал, — наша распря; ценю я Кинтала».
Пленных всех он избавить велел от оков
И, призвав, одарил; был всегда он таков.
В одиночку ли тешиться счастьем и миром!
Пожелал Нушабе он увидеть за пиром.
И к Светилу полдневному тотчас Луну
Привели, — и Луну привели не одну:
С ней пришли и кумиры, познавшие беды, —
Мотыльки — радость глаз и услада беседы.
Царь убрал Нушабе в жемчуга и шелка.
Как зарю, что весеннего ждет ветерка,
Дал ей много мехов, лалов с жемчугом вместе.
Вновь прекрасная стала подобна невесте.
Царь был несколько дней с ней, веселой всегда,
А когда пированья прошла череда,
Длань царя: сей Луной одаряя Дувала,
Вмиг Дувала ремень вкруг нее завязала.
Поднеся новобрачным жемчужный убор,
Царь своею рукой их скрепил договор.
Он в Берду их направил, в родимые дали,
Чтоб за зданьями зданья они воздвигали.
Чтоб дворец Нушабе стал прекрасен, как встарь,
Без подсчета казны им вручил государь.
В путь отправив чету, всем вождям своим сряду
Дал за трудный поход он большую награду.
Сговорившись о дани, могучий Кинтал
В ожерелье, в венце в свой предел поспешал.
Он, вернувшись в свой город, не знавший урона,
Вновь обрадован был всем величием трона.
Он, признав, что всевластен в миру Искендер,
Каждый год возглашал на пиру: «Искендер!»
А румиец, чьему мы дивились величью,
То за чашей сидел, то гонялся за дичью.
Он в тени тополей, он под листьями ив
Слушал най, к сладкой чаше уста приложив.
Славя солнечный свет, ликовал он душою
И, ликуя, вино пил с отрадой большою.
Счастье, юность и царство! Ну кто ж от души
Не сказал бы счастливцу: к усладам спеши!
КНИГА II ИКБАЛ-НАМЕ (КНИГА О СЧАСТЬЕ)
НАЧАЛО ПОВЕСТВОВАНИЯ
Лишь мудрейший из греков пришел в свой рудник, — —
Ряд вот этих каменьев пред нами возник:
Искендер, целый мир обошедший походом,
Войском взвихривший пыль подо всем небосводом,
Прибыл в древний свой край из далеких земель
И овеял сияньем свою колыбель.
Царь услады забыл и, по слову преданья,
Стал искать он учителя, полного знанья.
И все небо постиг он, исполненный сил,
И в узилище тайны врата он открыл.
Он искал руководства в забытых указах,
В пехлевийских, дорийских и греческих сказах
И в парсийских строках о Хосроях, года
В его памяти лившихся, словно вода.
И к наречиям чуждым влеклась его дума,
И к юнанским речам и к сказаниям Рума.
Царь велел мудрецам всю премудрость облечь,
Совершив перевод, в ионийскую речь.
Всюду брал он жемчужины знанья, — и вскоре
Совокупность жемчужин составила море.
А когда ценным волнам не стало числа,
Их гряда из румийской земли потекла.
И в единственный клад все замкнул он познанье, —
В «Мироведенья книгу>, сердцам в назиданье.
Тайный свод сил духовных им также был дан.
Этой силой живет и поныне Юнан.
«Искендера походы» — вот то, чем навеки
Смогут в воск обратить все железное греки.
И в семи небосводов потайную суть
С этой книгою греки смогли заглянуть.
Но из прошлых жемчужин в подлунной пустыне
Одного Антиоха находим мы ныне.
Так вот новое — все, что звучит нам досель, —
Создал в книгах своих покровитель земель.
И когда, чтивший званье все боле и боле,
Царь воссел на великом, всесветном престоле,
Мудрецам он промолвил в назначенный час:
«Мудрецов изречения радуют нас.
Да забыть им о зависти — горестном чувстве!
Важно первым быть в знании или в искусстве!
Много в мире достоинств, что выше всего,
Но превыше их всех — лишь одно мастерство».
И с тех пор повелось при царе Искендере:
Только знающий муж в полной славится мере.
Государь вел к познанию свой караван.
Вслед за ним царедворцев направился стан.
К полным знанья мужам шли придворные, чтобы
Воспринять всю премудрость великой учебы, —
И по воле царя, почитавшего ум,
Был прославлен Юнан и прославился Рум.
И страницы Юнана закрылись, и время
Протекло, — все же славится мудрое племя.
Хоть приемный шатер до созвездий взмывал,
Все в молельне своей государь пребывал.
Вся из кожи козлиной молельня темнела,
Золотых и серебряных скреп не имела.
Весь шалаш был из ивовых прутьев; для ног
Не ковер в нем лежал, — только белый песок.
Бытием истомясь, отведя его сети,
Здесь, в молельне, Владыка не думал о свете.
Тут снимал он венец, также пояс царей,
Чтоб служения пояс надеть поскорей.
К лику светлой земли наклонялся он ликом
И, склоняясь, вздыхал он в смиренье великом.
Благодарность воздав за былое, у сил
Неземных он в грядущем помоги просил.
Мнил он делом творца все, что было дотоле,
А не делом своей побеждающей воли.
Прославлял он, как видишь, немало творца.
И моленье его достигало творца.
Лишь моления тех, что исполнены скверны,
Ввысь восходят напрасно дорогой неверной.
Если бога молящий покорен и чист, —
Путь мольбы его скор, и открыт, и лучист.
Овладел Искендер величайшей державой,
Славясь мудрым правленьем и верою правой.
Не сродни был он тем, что на буйном пиру,
Силы зла не узрев, не стремились к добру.
След насилья он стер. Под огнем поднебесья
Царь удерживал в мире покой равновесья.
И дитя и вдова, правосудья взыскав,
Поспешали к царю, зная царский устав.
Столько было добра в его праведном лике,
Что все семь поясов подчинились Владыке.
К людям знанья он шел для познания дел,
Ипознаньем весь мир получил он в удел.
Как бы иначе турок румийского края
Взял индийский престол и корону Китая?
Да! Куда бы ни шел он, подобный горе, —
Шесть разделов имелось на царском дворе:
Были тысячи мощных, владевших мечами,
Что поспорить с любыми могли силачами;
Были здесь колдуны, — было множество тут
Тех, которыми мог быть распутан Харут;
Были здесь краснобаи, чья хитрая сила
Похищала сиянье дневного светила;
И толпа многомудрых ученых была.
Не пытайся их счесть, — не найти им числа;
Были светлые старцы, что в ночь перед битвой
К звездам очи вздымали с горячей молитвой;
Были здесь и пророки. Прославленный ряд
Этих сил проникал в каждый царский отряд.
И в нелегких делах, не идя наудачу,
Чтобы легче решить непростую задачу,
Царь, построив ряды из шести этих сил,
У шести этих ратей помоги просил,
И они, облегчая цареву дорогу,
Искендеру давали большую помогу.
И развеять могли они ужасы мглы,
И распутать умели тугие узлы.
По предвиденью старцев, по воле созвездий,
Что врагам предвещали угрозу возмездий,
Все свершалось, и в блеске счастливого дня
Цель спешила к царю, погоняя коня.
Ощутив, что неистовство вражье простерло
Дерзновенную длань и хватало за горло, —
Думал царь: «Бросив золото в руки врагу,
Золотым этим делом себе помогу».
Если ж золотом враг не прельщался, то смело
Царь железный — железом свершал свое дело.
В час, когда и железо теряло права,
Привлекал Искендер на помогу волхва.
Если ж призванный волхв не был с должным уловом,
Призывался помощник, владеющий словом.
Если речь рассыпалась бессильно у скал,
То в уме мудрецов царь помоги искал.
Если мудрый не мог предоставить помогу,
Все подвижник свершал, обращавшийся к богу.
А когда и над ним грозный властвовал рок,
То на зов Искендера являлся пророк.
Но когда и пророк отступал понемногу,
Искендер все вверял только мудрому богу.
И великий ключарь государевых дел
Посылал Искендеру счастливый удел.
И везде государь, сей венец мирозданья,
На дорогах своих находил назиданья.
И пиров и охот соблюдая устав,
Царь нигде не искал безраздумных забав.
В некий день, услаждаясь блистательным пиром,
Царь ворота веселья раскрыл перед миром.
И на царском пиру, теша радостный взгляд,
Разместился чангистов сверкающий ряд.
Лишь один из певцов этой праздничной ночи
Привлекал Повелителя зоркие очи.
