15
Где мои по лагерю коллеги?
Тот, и злой и сильный, как война,
На арабов делает набеги,
Для него Иргун и Агана —
Как бы отголоски Маккавеев…
Верит он, что и овца, и лев —
Рядом в сердце новых иудеев,
Неспроста его пленяет дев
(Больше, чем Европу Энеида)
И праща, и лирика Давида.
Ну а где Винченцо, партизан?
Кто сегодня гостем у приора?
Этот благодетель для мирян,
Для монахов — яблоко раздора.
В ордене блистательном его
Только amor intellectual [Любовь к разуму (лат.)]
Да иерархии торжество,
И над ним, над лучшим, насмеялись
И епископы, и кардинал:
Слишком много сброда укрывал.
Ну а вы, словенцы и хорваты,
Вам-то после тюрем каково?
Эпос мне открыли вы богатый,
Где про вас и Поле Косово…
«Человеку лучшего подарка
Боги не выдумывали: конь,
Друг сердечный кралевича Марко…
Шею треплет мощная ладонь,
Турок смят, и конь награды просит,
И ведро вина ему подносят».
Писывали мне и Пат, и Джон,
Я им отвечал довольно вяло,
Мукой и работой поглощен…
В Нерви, где Лигурии зерцало,
Где Мишле сказал, когда окреп,
Тоже никому не льстя нимало:
«Мне Италии священный хлеб
Силы дал, и сердце лучше стало»,
Где при Байроне лишь зубья скал,
Я свое хозяйство проверял.
Если мгла в углу чернее сажи
В храмине, когда она пуста,
Тем светлее радуга: витражи,
Их средневековые цвета.
Все расчислено: стекло и плиты
В чуде мастеров-учителей.
Требовательный (а не маститый),
Как они, себя ты не жалей,
Строчки вольной якобы насильник!
Ведь перо — и флейта, и напильник.
Том увесистый почти готов.
Что ж — в Париж, на ярмарку поэтов?
Мудрый что сказал бы Гумилев?
Он хотя и поощрял эстетов,
Был не только слова ювелир
И, быть может, для моей попытки
Наш и весь, чужой, осмыслить мир
Похвалу нашел бы. Вместо читки
Строк друг другу, с духом говорит
Человечек, хоть и не спирит:
«Я хотел сказать тебе, что мало
Знали мы тебя… Кто виноват?
Влаги ли (по Блоку) не хватало?
Был ты и в поэзии солдат,
И любя, как строевую службу,
Ремесло — подтягивал, журил.
А свою пленительную дружбу
Словно подчиненному дарил.
Но в тебе жила большая вера,
И невероятного размера
План завоевательный таил
Ты в мечтах, нет-нет и прорывалось
Это. Если не хватало сил
На осуществление, осталось
Все же что-то, как у Делакруа,
В романтическом великолепье
Книг твоих: «La poesie c’est moi!..»
[Поэзия — это я!.. (фр.)]
Правилами «Цеха», легкой цепью
Явно тяготились мастера —
Подмастерья, но сказать пора,
Что порыв твой понят…» Я ответа
Ждал, и прозвучало: «Николай,
Гигиена духа для поэта
Вся в любви. Ты осчастливлен, знай,
Больше многих, но такое чудо
Выпало тебе не потому,
Что хорош ты сам (таким не худо
И суму изведать, и тюрьму),
Чудо в той, чью ручку я целую…»
И уходит, как на Моховую…
Что дает их голос мастерам?
Жизнью нанесенное раненье
И навстречу звукам и лучам
Острой боли в радость претворенье…
Учит их (и мучит) вся земля,
Все ее, как говорится, миги,
И еще: у них учителя —
Правды не скрывающие книги.
вожатый и спаситель мой —
Только двуединый образ твой.
Да, единый: и души, и тела,
Слившихся таинственно в одно
В простоте, которой нет предела,
В доброте, где видеть может дно
Только слепота. И как же мало
Я: о всем нужнейших чудесах,
Как мне опасение мешало,
Что тебя не выразишь в стихах…
А «красавица» — какое слово
Жалкое без отзвука двойного!
В сердце человека, ад и рай,
Ужасаясь и благоговея,
Вновь иду. Сегодня дышит май,
Мне и тлением, и жизнью вея!
С детства я люблю цветочный сад,
С детства ты с цветами неразлучна,
Думал я когда-то: нужен ад,
Как навоз питательный и тучный,
Чтобы поднимались к небесам
Женщины, подобные цветам.
Думал я, что нет другого рая,
Как за них и с ними умирать
И, конечно, видеть, умирая,
Ангелов традиционных рать,
Ангелов, вернувшихся к отчизне
Девственной своей голубизны,
Ангелов, которых мы при жизни
Мучить и любить обречены.
Это — в платьях, в мантиях, в робронах —
Ангелы-хранители влюбленных, —
Думал я… Но правда и страшней,
И естественнее, и трагичней
Наших романтических затей,
И, конечно же, своеобычней.
Чистую любить не уставай!..
Как ее узнать? Сама поможет.
Ты, меня учившая: страдай!
Ты, которую не боль тревожит,
А бесчувственность, — твоя стезя
Вечная, забыть ее нельзя…
Это более чем роз бутоны,
Юности горячая щека,
Больше, чем холодный, отвлеченный
Край, знакомый лишь издалека.
С автором «Комедии Священной»
Каждому сегодня по пути,
Но в обители благословенной
Он почти не радует… Прости!
Дух расправы, и суда, и мести,
Ты в раю не очень-то на месте.
Правда, Беатриче… Но живой
Ты ее не видел в испытаньях,
И она, как мудрость, — над тобой.
Так Лаура только о желаньях
Своего поэта, о тоске,
Как его мучительница злая,
Говорит на ясном языке
Станса и сонета. Но живая —
Не предмет любви, — она сама —
Вымысел высокого ума.
Два царя поэзии всемирной,
Оба вы «чем старе, тем сильней»,
Все же вашей музыки двулирной
Мощь и нежность не под стать ничьей.
Все же и в счастливейшем полете
Так владеть собой кому дано?
В бурях, но спокойно вы поете
В честь одной! Не правда ли, грешно,
Муза, нам хотя бы не стремиться,
В то, о чем иному и не снится:
Тоже в сердце самое любви.
Возраста и чувства перемены —
Преходящее. Восстанови
Свет неугасимый и нетленный
Не для славы суетной моей —
Для напоминанья оскорбленным
В чистоте и верности своей,
Что не надо почитать законом
Мелкие обманы малых сих
На путях не до конца земных.
16
Что за христианство без Эллады?
Только о спасенье тихий стон,
Только ожидание награды,
Только на земле загробный сон
(Даже восхищение врагами
Атеистами исподтишка),
И хотя за Млечными Путями
(Это не Гомера облака)
Истинной религии вершины,
Но благословенны и Афины.
Кто же им наследует? Москва
Уж скорее — Спарта: знамя вьется,
Как в бою… Америка нова
Для седин и лавра… Остается…
Неужели все-таки Paris?..
Наша одряхлевшая Сорбонна,
Две-три строчки Поля Валери
Грустных, как Вандомская колонна:
Царственно-упадочная страсть
Сохранить утраченную власть.
Едем мы с Лионского вокзала
Молча, как на кладбище, вдвоем.
Нас еще столица не узнала,
Да и мы ее не узнаем.
Трудно бы и явные морщины
Сосчитать: на лицах и домах…
Вот художник выставил картины,
Вот американка в соболях…
Только сквозь меха и вернисажи
Слышим песнь судьбы: она все та же…
К белой шее приближают нож,
Обреченная уже не плачет,
Клонится тростиночка: ну что ж
Ведь нельзя без выкупа, и, значит,
Я нужна кому-то как никто…
Вот — наследие Архипелага….
Но проваливаются в ничто
Жертва (Ифигения), отвага
(Антигона)… Ссохшийся Париж,
Ты еще прекрасен, но горишь.
Мост назвали «Александр Третий»…
Снег и Николаевский вокзал,
Статую царя и «ветер, ветер»
Я во Франции припоминал.
И за Елисейскими Полями
Видел я сквозь голубую мглу
Набережную Невы с дровами
И Адмиралтейскую иглу.
Но, и сравнивая, и вздыхая,
Знал, что муза у меня живая.
Ты несла не слезы кой-кому:
Пьетро отчего не расстреляли?
Сам он уверяет, что ему
Небеса защитницу послали.
Офицера и его солдат
Каждая твой клеймила фраза,
Про тебя в народе говорят:
Это — Катерина Бенинказа.
И неслыханный для парижан
Есть и с ними у тебя роман.
Вся история на перепутье,
Чувства многие сданы в архив,
Но такая возвращает к сути,
Но в такой великий образ жив.
Свет не светлый при любых режимах,
То le monde [Свет (фр.)], чья жертва и поэт,
Ненавидит в непоколебимых
Обличающий подделку свет,
Не советский, не американский,
А не по земному эмигрантский.
Потому что, как ни голоси
О мимолетящем лист газетный,
Как ни мчится господин в такси,
Свой глотая дефицит бюджетный, —
Под его колесами пласты
Всех веков приведены в движенье,
И дома, и люди залиты
Заревом не только в отдаленье…
Кто из нас свободен от свобод,
Поднадзорных, подъяремных, под?..
«Помнишь, говорила я когда-то:
«Сделай выбор, выпрямись, не лги!»
Колебался ты, и вот расплата.
Лучше б не было твоей ноги
В храме (говорю не о церковном).
Долго ты пытался и не мог
Жить в высоком, ясном, безусловном.
Но пойми же: я не педагог.
Отойди или войди! расстаться
Надо. С кем? Со мною, может статься…»
Я хотел писать поэму, как
Было принято. Не выходило.
То ли ключ фантазии иссяк,
То ли век таков: поэту мило
Не рассказывать, какой герой
И в каких сраженьях отличился,
А как верил, старился… Я — твой.
Остальное следует. Пустился
Я в далекий путь, но круговой:
Устремленный к точке отправной.
Вновь она перед глазами, Сена…
Девять лет… и где-то в голубом
Ангелы, и зонтик Чемберлена,
И поэт, расстрелянный врагом…
Вильде… Про какие-то бумаги
Кто-то… Отвечающий — герой….
Дальше, дальше, и кивают флаги.
Хороши они, Поплавский мой,
Царства монпарнасского царевич!..
Новая могила… Ходасевич…
Едкий яд эпохи грозовой
Сделал яркими твои страницы.
Всем нам смыть бы «ран душевных гной»
Раньше, чем искать перо жар-птицы.
Да и не за верность ремеслу,
А за ожиданье благодати,
Не как Феб к рабочему столу,
Как сестра питье больным в палате,
Муза нам дары свои несла.
Чья же лира здесь не тяжела?
Кланяюсь и праху Мережковских.
У него и стон, и глубина
(Несмотря на верность строк шестовских),
А она известно как умна.
Лев Исакович (вслед Исайе
Вы, но… маловерия склероз),
К вам ушел недавно и Бердяев,
И поминки совершает РМОЗ
По любимцу эмигрантов Косте…
Брат мой Павлик, а твои где кости?
Оцуп и Мочульский… Их голов
В университетских коридорах
Помню милый очерк. Вот Петров
Медлит с ними в благосклонных спорах.
Вот коллеги: Вейдле и, в пенсне,
Мастер «Цеха», младший из Лозинских…
Вот и Бодуэн де Куртенэ…
На него с пучком цитат латинских
Мчится Павлик, верный ученик
(Галстук влево съехал, воротник
Вправо)… Где писавший по-санскритски
Дважды или трижды медалист?
Муза, плачь!.. В науке дальним близкий,
Смеет наш романо-германист
(И любой филолог) океанов
И других границ не замечать…
Мысль и воля… Где вы, Поливанов?
Юноша, забудь слова на «ять»
У Невы, но с рвением студента
Чтить фигуры прошлого memento! [Не забудь (лат.)]
Ну, а мы… В столице из столиц,
Где на самом дне, на эмигрантском,
Души крыльями тяжелых птиц
Бьются в озлоблении сектантском
О чужие стены, где вина
Каждого неистовым отрывом,
Нищетой и горем смягчена, —
В вое сплетен мерзостно-болтливом,
Как ни плохи мы, но всех нет-нет
Музыка пронзает, как стилет.
Мы от странствований по концертам
Лучше слышим созиданья звук.
Как Улисс, оплаканный Лаэртом,
Очарованный сгибает лук,
Чтобы пели мстительные стрелы
Там, где честь поругана его, —
Музыка за нищие пределы
Так в иное, все равно кого,
Как бы мстя за будней унижение,
Переносит на одно мгновенье.
Арфа, скрипка и виолончель,
Над волнами руки дирижера,
Глубина бездонная и мель
И сирены, голосом укора
Проплывающую душу: к нам!
Призывают о скалу разбиться.
Место кораблекрушений там,
Возле музыки — она, как птица,
Над реальностью умеет взмыть,
Но, конечно, может и сгубить.
Мы, от странствований по музеям
Зорче форму, линию и цвет
Различая, неспроста лелеем
Несравненных впечатлений след.
Ты свое почувствовало тело
И природу чище и ясней
После Боттичелли, Донателло…
Да и кто не любит гаммы всей
Ренессанса, импрессионистов?..
А душа бывает у артистов?
На вопрос, поставленный ребром,
Ясен и ответ. Секрет я выдал
Тех из нас, кто высосан трудом,
Жертвы принимающим, как идол:
Упоение… а сердца нет.
Даже в кровь подмешаны чернила…
Ты же роковой дала обет:
Лжи не будет. Ты во мне открыла
Робота искусства. Малый блуд
Вытравить еще не главный труд.
Остается автор, об отчизне,
О любви, ко вере, о пути
Пишущий. А человек?.. Две жизни
К вечности пытаются идти.
Не одна ни для кого не глохнет,
Отвращаясь лишь от лести, от
Злобы (так цветок от зноя сохнет),
А другая мнением живет
Ближних, луч Эдема раздробляя
И цветами радуги играя.
В Бога веришь ты не на словах,
Любишь страждущих не по расчету
И унижена в моих стихах:
Наложил на правду позолоту
Я и ничего не объяснил.
Счет великой жертвы не оплачен,
Я литературе послужил,
Но слова — «а ну-ка, посудачим» —
Что-то осторожнее дождя
Заглушает: каплет кровь с гвоздя.
