19
Все живое в центре мирозданья,
Так что наших центров и не счесть.
Каждый в центре своего сознанья
Помещает центр всего, что есть.
Палача совсем не занимает.
Что любил идущий под топор,
А его сомненье угнетает:
Как раскрыть успели заговор?
В центре круга своего приказчик,
Даме предлагающий образчик.
Мать без сына, дети без отца,
Все, что полагается в такие
Времена. А рядом жеребца
Ржание и лес, и нет России,
Нет Петра, и всей Европы нет.
Есть величественный, непрерывный
Зверя и растения ответ
Солнцу: продолжай, целитель дивный,
Свет давать живому и тепло…
Нет Белинского, нет Буало.
Выходя на зимний и на летний
Путь и заключая новый год,
С каждым поворотом все конкретней
Восстанавливаю жизни ход,
Чтобы дребезжащая частица,
Свой копя духовный капитал,
Знала, что и в ней прекрасно длится:
Omnia [Все (лат.)] вселенная, Weltall… [Вселенная… (нем.)]
Удивительна и несказанна
Гордость капельки: часть океана.
Да ведь бесконечна и она,
Если имя у нее — Бетховен,
Пушкин…Тайна в них отражена
Дней Творенья. И не нарисован,
Не написан Рембрандтом портрет
Собственный, а создан, как живое
Жизнью создано… А столько лет
Готики, и многое другое…
Я, они и мы, но — все в одном.
Сообща, но — каждый о своем.
Все в себе и я переживаю.
Хорошо историю любить,
Я ее, как «Илиаду», знаю.
Что мне ближе в ней? Как пропустить
Даже, то, что набрано петитом?
О России всех нужней глава
Мне, конечно, в широко открытом
Фолианте, но учить сперва
Надо европейскую… Изгнанье,
Ты мне вот читаешь о Германии!
Ленский, брат Новалиса меньшой,
Близок испытующему духу
Веры и доверчивости той…
Как французское такому слуху
Тягостно (онегинское), как
Дерзкая всезнающих насмешка
Ранит и какой-нибудь пустяк
Вдруг от жизни отрывает: спешка
Рвущегося ввысь (на полчаса)
Так чиста. Поэзии краса —
Вы — мечтатели, куда угодно —
Только из действительности вон!
Пусть на гибель, но зато свободно!..
И неотразим Гиперион.
Только чем светлее над веками,
Тем внизу слышней: ich will! ich kann!
[Я хочу! Я могу! (нем.)]
Долг… механизация… За нами!
Повинуйся же. И Jedermann,
Детище больших идеалистов,
Грозен… как бывал в России пристав.
Дух Германии? Извольте жить
Между звуками небес и veto.
Благородная задача — быть —
Юнкерами университета
В дерзкой вольности уличена:
Ничего не изменяй в природе,
Но учись ее понять — она
И сама — свобода в несвободе.
Все разумно. Чувствуй, как велят.
Не ленись. Am Anfang war der Tat!
[Вначале было дело! (нем.)]
Только что же делать с сыном блудным
Ей, железной? Где ты пропадал,
Гёльдерлин? В горах виденьем чудным
Жить без Диотимы продолжал?
Что случилось? Как больные звери,
Дотащился наконец домой,
Потеряв… но горше нет потери:
Ногти больше пальцев, взор пустой…
Спит, хохочет… ничего не помнит…
Самый щедрый, но и самый темный!
Первый, будь последним… Жизнь была
Мачехой и для тебя, Нижинский!..
Чудо легкости и ремесла
Кто-то сглазил: не по-матерински
Охраняет слава от врагов
И отчаяния… Мне бывало
Страшно за одну среди волков
Душу, им чужую: так вас мало
В братии, «размученной» своей
Музой и «желанием честей».
Как льстецом и другом Саломеи
И рабом Иродиады стать
Иоанн не мог бы — смерть милее
(Ведь его проклятия печать,
Страшная, как голова на блюде,
На распутство навсегда легла).
Так и сильные, большие люди,
Отвечая за свои дела,
Властной прихоти не потакают.
Их казнят, но их не забывают.
Шелли и по внешности — твой брат.
А Шопен? А Шиллер?.. Поясняю:
Есть среди несходных некий ряд.
Глядя на тебя, воображаю
Их: не чувств завистливых возня —
Вдохновенье взор ангелоокий
Зажигает, снизу оттеня
И прямой, и нежный лоб высокий.
При тебе Я чувствую ясней
Женственное в гении людей.
Каждого, кому искусства мало,
Кто умел возненавидеть зло,
Если не на подвиг подмывало —
К гибели безудержно влекло.
Я люблю конец Наполеона,
Императора люблю конец,
Больше, чем из золота корона,
Шел ему трагический венец:
Тем волшебней жребий небывалый,
Чем грознее счастия провалы.
Всё же твой не изменился смех,
Доброту большую выдающий,
Той же прелести безгрешный грех;
Так же ищущий и вездесущий
Дух сочувствия судьбе чужой
Проникает в смутные преданья,
Чтобы той ожить или другой,
И в лучах двойного обаянья
Твоего не раз и не одной
Путь меняется судьбы мужской.
20
Ветхое отживших привилегий…
Нашу титулованную знать,
Смесь высокомерия и неги,
Трудновато было оправдать.
Дед перед такой-то герцогиней —
Как под ветром рожь на полосе.
Но, по слову вещему Маццини,
«Будем пролетариями все.
Это, внуки, мы навек упрочим:
Быть и вашей светлости рабочим!».
Впрочем, не пленяет ли, смирясь,
Тот из гордых (возле трона) предков,
Кто, устав от слова «граф» и «князь»,
Надевал клобук и был нередко
Воином-подвижником; чей дар —
Буйных сдерживать, когда разруха.
Слава тем, кто победил татар,
Слава тем, чья сила — не сивуха
(Спаивать), а чья любовь сильна
В смутные России времена.
Курбский, Минин, Трубецкой, Волконский,
Да… Но и вельможа-крепостник,
В лучшем случае, пожалуй, — Вронский,
Вежливый Европы ученик.
А на Западе еще патриций
Уцелел: маркиз или барон,
Герцог или князь, не Кай, не Тиций,
Де и фон — персона из персон,
Хоть его казнил уже Парини,
Чем-то обольщает и доныне.
Может быть, от власти отстранен
Раньше наших (скоро уж два века),
Понемногу приобрел и он
Человечность просто человека.
И хотя не радует Шарлюс,
И от сен-жерменского «подворья»
Веет тлением, но тонкий вкус
Ценит, видимо, еще история.
Лучше бы сказать «исторья», как
Он, да не хочу попасть впросак,
Подражая гению: угрюмство
Музу подавляет в наши дни,
Как ни дорого ей «вольнодумство»
Автора, затмившего Парни…
Ну… и вот — один из молодежи
Все еще, пожалуй, золотой,
Но уже на предков не похожий,
Как у нас хотя бы Лев Толстой, —
В середине странствия земного
Пробуждается для жизни новой.
Если есть madame de Kourdukoff
За границей, есть же и такие,
Кто и для скептических, умов —
Чудо и заслуга Евразии
Там, где инородец больше свой,
Чем в Европе, там, откуда брезжил
Свет ли только — путь не долог твой.
Но уже и в Риме о приезжей
(Странное за местное приняв?)
Говорят стандартное: ame slave…
[Славянская душа… (фр.)]
Странное… Когда тебя из ложи
(Ты в партере место заняла),
Тот увидел, чувствовал он то же,
Что и я позднее: зеркала
Всех условностей неисчислимы,
Но, конечно, грех не презирать
Ими отраженный образ мнимый,
Если можно встретиться опять
С чем-то, что отчаявшийся видел
Где-то раньше, чем его обидел
Разочарованиями свет…
Ты пришла с ровесницей веселой,
Вместе вам еще не сорок лет,
Ты не изуродована школой
Получувств сомнительных: в груди
Словно увертюра! Жаль соседку
Так пуста и все-то: погляди!
Ну же!.. На вертушку и кокетку
Кто-то впечатленье произвел…
Кто? Но взор опущенный нашел
Взор твой, поднятый к нему: узнали?
Разве мы когда-то, где-то, там
Не встречались? Кто вы? Уж не та ли,
Кем устал я грезить по ночам?
Но когда под засверкавшей люстрой
Утонул в рукоплесканьях зал,
Ты ушла с твоей подругой шустрой.
Незнакомки он не забывал.
След ее нежданно отыскался.
Смысл тяготенья оправдался.
И тебе давно знакомым он
Вдруг явился: музыкальной фразой
Слух не так бывает поражен,
Как душа душой. Голубоглазый,
Смуглый принц из «Тысячи одной
Ночи», он влюблялся не впервые,
Но истосковался по такой:
Жил и он не в луже, а в стихии.
Человек. Фигура. Горд. Умен.
Наконец нашел невесту он.
И в его кругу тебя признали.
Словно ветер окна распахнул
В душной от духов и злости зале,
Образ иностранки упрекнул
Пресыщенных. Чуден путь успеха…
Жив еще в Европе феодал,
Грубого и рыцарского эхо!
К трусости брезгливых поражал
У прелестной и непостижимой
Ум, не только про себя таимый.
Острой мыслью вооружена,
Как бы мимоходом и небрежно,
Европейца ты, как ни одна
Здешняя, смущала неизбежно.
От вещавших о тебе афиш
Тоже многим головы кружило,
Но себя ты не любила. Лишь
Он один и мог с волшебной силой
В жизнь такую счастие вдохнуть…
Только… только мертвых не вернуть…
И могуче все в тебе, и хрупко,
И легко растрогать — не согнуть
Очень гордую. Ты — однолюбка
(В чем и нашего романа суть).
Тот, кого ты для себя любила,
Умер, и твоя седая прядь —
Плач о том, что отняла могила.
В юности такое потерять —
Горе, чей прообраз отдаленный —
Слезы грибоедовской Мадонны.
Тоже старше спутницы, он шел
Тоже в блеске по земле, недолго
Знал тебя, но всё в тебе нашел,
Что искал, и умер жертвой долга,
Как великий русский прототип.
С той поры твоя большая сила
В том, что он для сердца не погиб…
Не однажды мне ты говорила:
«Помнишь, бурь уснувших не буди.
Нет, буди и, вслушиваюсь, жди!»
