Жизнь Николая Васильевича Гербеля складывалась довольно гладко: отслужив по семейной традиции в полку, он влился в ряды издателей, переводчиков и литераторов. Его труды по популяризации зарубежной литературы в русских переводах поистине впечатляют. С дебютным сборником стихов он также не замедлил, занимался и переложением лирики украинских и белорусских авторов, создавал биографии выдающихся писателей разных стран.
Его собственная поэзия относится к традиции классической, даже академической. Слог Гербеля воздушный, теплый, приветливый. С воодушевлением поэт пишет о воинах-удальцах и победах России, впрочем, темы его стихов больше мирные, житейские. Любуясь солнечной стороной природы и явлений жизни, поэт охотно поднимает заздравные тосты, однако умеет и с чувством печалиться. Была у Гербеля и тайная жизнь, косвенно связанная с литературой: он горячо поддерживал революционные круги того времени, переправлял запрещенные произведения на Запад. Поэтическое наследие Гербеля невелико и состоит, в основном, из романтических элегий, не лишенных своеобразной старомодной прелести.
* * *
На смерть воробья
Плачьте, Грации, со мною,
С поколением людей,
Одарённых красотою:
Умер бедный воробей
Милой девушки моей,
Воробей, утеха милой,
Радость друга моего,
Тот, кого она хранила
пуще глаза своего!
Как он ласков был с тобою!
как младенец мать свою,
Знал он милую мою.
Неразлучен с госпожою,
Он попрыгивал вокруг
И чириканьем, порою,
Веселил и нежил слух.
А теперь — увы! — он бродит
По печальным берегам
Той реки, с которой к нам
Вновь никто уж не приходит.
прочь из глаз, скорее ночь,
Ты, что мчишь в Аид с собою
Всё, что блещет красотою!
Этот ласковый тобою
Похищенный воробей!
О судьба! О мой несчастный!
Чрез тебя глаза прекрасной
Милой девушки моей
От горючих слез распухли,
Покраснели и потухли.
Звучный голос раздается
Звучный голос раздается
Ярославны молодой.
Стоном горлицы несется
Он пред утренней зарей:
«Я быстрей лесной голубки
По Дунаю полечу —
И рукав бобровой шубки
Я в Каяле обмочу:
Князю милому предстану
И на теле на больном
Окровавленную рану
Оботру тем рукавом».
Так в Путивле, изнывая,
На стене на городской
Ярославна молодая
Горько плачет пред зарей:
«Ветер, что ты завываешь
И на крыльях на своих
Стрелы ханские вздымаешь,
Мечешь в воинов родных?
Иль тебе уж на просторе
Тесно веять в облаках,
Корабли на синем море
Мчать, лелеять на волнах?
Для чего ж одним размахом
Радость лучшую мою
Ты развеял легким прахом
По степному ковылю?»
Так в Путивле, изнывая,
На стене на городской
Ярославна молодая
Горько плачет пред зарей:
«Днепр мой славный, ты волнами
Горы крепкие пробил,
Половецкими землями
Путь свой дальний проложил;
На себе, сквозь все преграды,
Ты лелеяла, река,
Святославовы насады
До улусов Кобяка.
О, когда б ты вновь примчала
Друга к этим берегам,
Чтобы я к нему не слала
Слез на море по утрам!»
Так в Путивле, изнывая,
На стене на городской
Ярославна молодая
Горько плачет пред зарей:
«Солнце ясное трикраты!
Всем ты красно и тепло!
Для чего лучом утраты
Войско милого сожгло?
Для чего в безводном поле
Жаждой луки им свело
И, что гнет тоски-недоли,
На колчаны налегло?»
Прохожий
На дворѣ темно и грязно,
Вѣтеръ ивами шумитъ
И въ окно однообразно
Дождикъ хлещетъ и стучитъ.
Я подсѣлъ къ окну — и слышу
Тихій шорохъ надъ собой:
То вода течётъ подъ крышу
Водосточною трубой.
Темно въ комнатѣ холодной,
Вкругъ ни звука — всё молвить,
Лишь въ углу сверчёкъ голодный,
Надрывайся, кричитъ.
Вотъ прояснило немножко —
Свѣтъ зажогся въ сторонѣ,
Отразился сквозь окошко
И забѣгалъ по стѣнѣ:
Обогнувши изгороду,
Кто-то вышелъ съ фонарёмъ
И сквозь темень-непогоду
Пробирается съ трудомъ.
Кто онъ, путникъ одинокой?
Тяжелы его шаги:
Что ни шагъ — въ грязи глубокой
Тяжко вязнутъ сапоги.
Онъ ступаетъ осторожно,
Освѣщённый фонарёмъ;
Онъ тоскливо и тревожно
Озирается кругомъ.
Онъ плетётся стороною:
Онъ ворчитъ: усталъ горюнъ —
И заботливой рукою
Подбираетъ свой зипунъ.
Но и этотъ свѣтъ далёкій.
Видно, вѣтеръ потушилъ —
И окрестность мракъ глубокій
Снова залилъ, затопилъ.
Вѣтеръ стонетъ, вѣтеръ злится,
Дождикъ въ стёкла такъ и бьётъ
И лишь слышно, какъ бранится
Запоздалый пѣшеходъ.
В дорогу
(Доброму другу и старому товарищу И. Я. Макарову.)
Одинъ я бродилъ по аллеямъ густымъ
Родного лицейскаго сада —
И снова мелькали предъ взоромъ моимъ
Деревья, дорожки, ограда:
Тѣ самыя липы, та ива, тотъ вязъ,
Подъ лиственной тѣнью которыхъ
Такъ сладко мечталось — дремалось не разъ
Подъ ихъ нескончаемый шорохъ.
Но прежнему садъ былъ тѣнистъ и угрюмъ,
По прежнему вѣялъ прохладой
И, полный какихъ-то таинственныхъ думъ,
Нависъ надъ высокой оградой;
И даже тропинка, любимая мной,
По прежнему въ чащѣ терялась,
По прежнему въ ней извивалась змѣёй
И ива надъ нею склонялась.
Глядѣлъ я — въ душѣ всё яснѣй и яснѣй
Прошедшіе дни оживали
И милые образы старыхъ друзей
Опять предо мной возникали.
Они проносились одинъ за другимъ,
Какъ тѣни подъ пологомъ ночи,
Являлись и вновь исчезали, какъ дымъ
И снова глядѣли мнѣ въ очи.
Я сердцемъ встрѣчалъ ихъ, я сердцемъ слѣдилъ
Ихъ мирный полетъ — и, лелѣемъ
Завѣтнымъ прошедшимъ, мечталъ и бродилъ
По тёмнымъ лицейскимъ аллеямъ.
Въ дорогу, въ дорогу! Ужь жизненный путь
Ковромъ предо мной разостлался.
Въ дорогу! Часы за часами бѣгутъ,
А я ещё въ путь не собрался.
Но прежде чѣмъ путь свой избрать я рѣшусь.
Мой путь, не богатый дарами,
Къ кому, какъ не къ вамъ, я душой обращусь?
И я преклоняюсь предъ вами —
Предъ вами, которые, здѣсь до меня
Росли въ этомъ самомъ Лицеѣ,
Здѣсь такъ же мечтали въ саду, какъ и я
И можетъ-быть въ этой аллеѣ;
А нынѣ, во славу родимой земли,
Пропѣвъ пѣсни вѣщія міру,
Въ сырую могилу съ собой унесли
Пѣнокъ и разбитую лиру.
Къ кому я изъ дѣтства стремился душой
И чьи благородныя тѣни
Незримо витаютъ теперь надо мной,
Покинувъ могильныя сѣни.
И ты, возмужавшій въ безвѣстной тиши,
Людей сердцевѣдецъ великой.
Чьё слово проникло въ тайникъ ихъ души
И сдѣлалось думъ ихъ владыкой.
Творецъ «Ревизора», пѣвецъ; Вечеровъ».
Степей поднѣпровскихъ и Сѣчи;
Кто, полнъ вдохновенья, уже былъ готовъ
Начатъ величавыя рѣчи —
И славное имя въ безсмертья скрижаль
Вписавшій чертами созданья,
Въ которомъ улыбка скрываетъ печаль
И смѣхъ заглушаетъ рыданья!
И ты, многодумный поэтъ и пѣвецъ
Пѣвца вдохновеннаго Тасса,
Украсившій барда лавровый вѣнецъ
Цвѣтами съ родного Парнаса.
Поэтъ и пѣвецъ исполина Петра.
Реформъ его славныхъ и плановъ;
Пѣвецъ имъ свершоннаго въ жизни добра,
Невы и полтавскихъ кургановъ!
И ты, живописецъ неправды людской,
Расказчикъ вседневныхъ дѣяній,
Интригъ измельчавшихъ и смѣси смѣшной,
А съ ними и слёзъ и страданій!
Пѣвецъ Малороссіи милой своей,
Съ ея вѣковыми садами,
Гдѣ въ кущѣ черёмухъ поётъ соловей
И вѣтеръ играетъ листами.
Пѣвецъ ея неба, полей и лѣсовъ,
Съ крестами ея у дороги
Надъ прахомъ умершихъ въ пути чумаковъ,
Вдали отъ родимой берлоги!
Широкій путь жизни ужь манитъ давно
Меня на борьбу и тревогу.
Часы прозвучали — и такъ рѣшено —
Въ дорогу, въ дорогу, въ дорогу!
В Карпатах
Встаютъ предо мною Карпатскія горы,
Всё выше, синѣй, надъ грядою гряда
И манятъ куда-то усталые взоры,
Куда-то далёко, куда-то — туда,
Гдѣ вѣтеръ шумитъ, да гуляютъ мятели,
Гдѣ, съ буйною вьюгою въ вѣчной борьбѣ,
На скатахъ качаются чорныя ели
И машутъ вѣтвями и манятъ къ себѣ;
Гдѣ всё непривѣтно, пустынно и дико,
Гдѣ только кружится пернатыхъ владыко,
Могучій орёлъ, да со ската на скатъ,
Весь въ пѣнѣ и брызгахъ, гремитъ водопадъ.
Утёсы нависли надъ самой дорогой,
Что въ кручѣ скалистой пробилась съ трудомъ,
Змѣёй проползла надъ медвѣжьей берлогой
И лѣпится рядомъ съ орлинымъ гнѣздомъ.
Меня преследует какой-то демон злой
Меня преслѣдуетъ какой-то демонъ злой,
Хотя я самъ ещё назвать его не знаю;
Какая-то тоска треволгитъ мой покой —
И я скорблю, досадую, страдаю.
Какъ вѣтеръ осенью поблёкшіе листы
Разноситъ по полямъ, но дебрямъ, но дорогѣ,
Такъ радости мои, надежды и мечты
Развѣяли житейскія тревоги.
Мнѣ некого любить — мнѣ некуда идти!
Что въ сердцѣ безъ огня, разбитомъ и уснувшемъ?
И вотъ я, какъ бѣглецъ, на жизненномъ пути
Стою одинъ — одинъ съ своимъ минувшимъ.
Много звездочек сияет
Много звѣздочекъ сіяетъ
Въ небѣ темно голубомъ,
И сверкаетъ, и играетъ
Переливнымъ серебромъ;
Но одна ихъ всѣхъ свѣтлѣе
Блещетъ сквозь ночную тьму,
Но одна ихъ всѣхъ милѣе,
Ближе сердцу моему:
Этимъ блескомъ въ мракѣ ночи
Мнѣ мерцали чудо-очи
И мерцали мнѣ всегда,
Какъ знакомая звѣзда.
Перед камином
Люблю я въ позднемъ сентябрѣ
Сидѣть и грѣться предъ каминомъ,
Когда погода на дворѣ
Бушуетъ грознымъ властелиномъ.
Когда въ окошко дождь стучитъ,
По стёкламъ струйками сбѣгая,
Или слезинками дрожитъ,
Одна другую нагоняя.
А въ полѣ вѣтеръ, между-тѣмъ,
Какъ звѣрь голодный, завываетъ
И словно сердится — зачѣмъ
Его погрѣться не пускаютъ.
И много, много разныхъ думъ,
Одна смѣняйся другою,
Тогда приходитъ мнѣ на умъ:
Сижу — и думаю, порою,
Что въ это время кто-нибудь
Сквозь мракъ и дождь, въ ямской телегѣ,
Быть-можетъ ѣдетъ въ дальній путь,
Не смѣя мыслить о ночлегѣ.
Напрасно онъ воротникомъ
Лицо отъ вѣтра закрываетъ;
Шинель, пробитая дождёмъ,
Его давно не защищаетъ.
И возникаютъ предо мной
Необозримыя Карпаты
И нашъ бивакъ во тьмѣ ночной,
И наши спящіе солдаты.
И снова сплю я подъ дождёмъ,
Въ грязи, подъ мокрою шинелью-
И снится мнѣ нашъ старый домъ,
Съ каминомъ, съ тёплою постелью.
Застольная песня
Нѣтъ драгоцѣннѣй въ мірѣ дара,
Какъ наша молодость, друзья!
Она, какъ свадебная чара,
Полна завѣтнаго питья.
И этой чары драгоцѣнной,
Нашъ лучшій жизненный фіалъ,
За всѣ сокровища вселенной
Никто изъ насъ бы не отдалъ.
Пока мы молоды — безпечно
За наслажденьями спѣшимъ,
И, наслаждаясь безконечно,
Тогда лишь знаемъ цѣну имъ.
И мы сбираемся за чашей,
Усыплены, упоены
И только молодости нашей
Не знаемъ истинной цѣны.
Пока мы молоды — мы любимъ,
Мы можемъ истинно любить
И въ сердцѣ страсть свою голубимъ,
Хоть и разлюбимъ, можетъ быть.
И мы кидаемся навстрѣчу
Тому, что сердце шевелитъ:
Бѣжимъ за славой, мчимся въ сѣчу
И жизнь въ насъ пышетъ и кипитъ.
Такъ будемъ жить и наслаждаться,
Пока мы молоды ещё,
Пока намъ не съ кѣмъ разставаться.
Пока въ насъ сердце горячо.
И такъ сберёмся вновѣ за чашей,
И будемъ пользоваться вновь
Нравами молодости нашей —
Любить и пѣть свою любовь!
Любовь! Как звучно это слово
Любовь! Какъ звучно это слово,
Залогъ прекраснаго всего!
И какъ всегда свѣжо и ново
Оно для сердца моего —
Звучитъ какъ пѣсня неземная,
Молитва пери молодой,
Когда, склонившись головой.
Въ дверяхъ потеряннаго рая
Стоитъ безмолвная она,
Въ свои мечты погружена.
Уже одиннадцать часов
Уже одиннадцать часовъ
Къ сосѣдней комнатѣ пробило
И стукъ колёсъ, и шумъ шаговъ —
Всё близкій полдень возвѣстило.
Ужь свѣтъ дневной со всѣхъ сторонъ
Сквозь щели ставень проникаетъ
И въ нёмъ пылинокъ милліонъ
Кружится, блещетъ и играетъ —
Да двѣ-три мухи, чуя день,
Едва пригрѣтыя весною.
Тревожа сладостную лѣнь,
Жужжать, кружатся надо мною:
А я не въ силахъ отогнать,
Стряхнуть съ себя полудремоты,
Чтобъ міръ видѣній промѣнять
На ежедневныя заботы.
Бокал
Друзья разошлись. На столѣ предо мною
Стоялъ недопитый бокалъ
И, пѣнясь, своей безконечной игрою
Мечту за мечтой навѣвалъ.
Душа утопала въ потокахъ сіянья,
Стремилась въ невѣдомый міръ —
И тамъ, далеко, на краю мірозданья
Носилась, легка какъ эѳиръ.
И мысли мои уносились далёко —
Въ равнины, гдѣ пальмы шумятъ,
Гдѣ пышно межь листьевъ, подъ солнцемъ востока,
Горитъ золотой виноградъ.
И мнѣ представлялись равнины Шампаньи
Онѣ разстилались вдали.
Я видѣлъ довольство, я видѣлъ старанье
И — вмѣстѣ — всю щедрость земли.
Вся область слилася въ одинъ виноградникъ,
Въ одинъ нескончаемый лѣсъ —
И дивенъ и чуденъ былъ этотъ разсадникъ
Чудеснаго дара небесъ.
Палящее солнце играло лучами
На вызрѣвшихъ, сочныхъ гроздахъ,
А вѣтеръ прохладный, шумя межь листами,
Качалъ ихъ на гибкихъ лозахъ.
Вдали возвышаются синія горы,
Шумятъ на горахъ тѣхъ лѣса —
За ними виднѣется что-то, но взоры
Лишь видятъ одни небеса.
Среди виноградниковъ свѣтлой каймою
Рѣка извиваясь течётъ.
Поитъ ихъ своею прозрачной волною
И пѣнитъ, и плещетъ, и бьётъ.
И я на поляну — на этотъ избытокъ —
Съ какимъ-то восторгомъ глядѣлъ
И думалъ невольно про чудный напитокъ,
Который въ бокалѣ кипѣлъ.
Давно мне не в радость сиянье лазури
Давно мнѣ не въ радость сіянье лазури,
Давно я брожу одинокъ:
На жизненномъ морѣ житейскія бури
Разбили мой бѣдный челнокъ.
А я такъ надѣялся, такъ порывался
Сразиться съ гнетущей судьбой,
Такъ долго челнокъ мой направить старался
На встрѣчу волнѣ роковой.
Собравши обломки, я чолнъ мой исправилъ
И снова предался волнамъ;
Но опытъ тяжолый смириться заставилъ,
Заставилъ не вѣрить мечтамъ.
И вотъ, искушонныи житейской невзгодой,
Чуть съ вѣтромъ заспоритъ ладья,
Уже не о новой борьбѣ съ непогодой —
О пристани думаю я.
И кажется мнѣ, что живое участье
Тамъ ждётъ меня послѣ трудовъ
Что гдѣ-то въ дали улыбается счастье
И въ пристань войти я готовь.
Посвящение
Къ «Русскимъ Поэтамъ».
Вамъ, чистые сердцемъ, вамъ, любящимъ Русь,
Съ ея озерами — морями,
Съ ея неогляднымъ просторомъ іюлей,
Съ ея городами, рѣками,
Съ ея благодушнымъ народомъ, волной
Залившимъ отъ края до краю
Равнины и степи родимой земли —
Намъ новый мой трудъ посвящаю!
Всѣ эти жемчужины чистой воды,
Всѣ эти крупицы-топазы,
Что также, какъ жемчугъ, играютъ, горятъ
И блещутъ порой, какъ алмазы,
Я бережно собралъ — и нынѣ на судъ
Несу ихъ въ убогой кошницѣ:
Да славится жемчугъ! да снидетъ хвала
И къ блещущей искрой крупицѣ!
Салютовка
Тамъ, гдѣ Литинъ прозябаетъ
Человѣчеству въ позоръ,
Тамъ, гдѣ градомъ заправляетъ
Изувѣченный майоръ,
Гдѣ средь гибельныхъ примѣровъ
Юдко нажилъ капиталъ —
Тамъ полковникъ офицеровъ
Салютовкѣ обучалъ.
И, откинувъ всѣ уловки,
Имъ съ улыбкой говорилъ:
» Господа, для салютовки
Я сюда васъ пригласилъ.
Отъ опасности сраженья,
Отъ горячекъ и невзгодъ
Васъ, безъ всякаго сомнѣнья,
Салютовка не спасётъ.
«Ни отъ бѣдствій караула,
Гдѣ такъ холодно зимой,
Ни дивана нѣтъ, ни стула,
Гдѣ отравленъ вашъ покой,
Ни отъ крику нашихъ старцевъ,
Командировъ въ свой черёдъ,
Ни отъ нѣшихъ ординарцевъ
Салютовка не спасётъ.
«Но когда неугомонный
Нашъ мучитель, нашъ Пилатъ
На кампаментъ дивизьонный
Прикатитъ къ намъ не впопадъ
И начнётъ но-взводно шагомъ
Передъ носомъ васъ водить
И — къ другимъ возможнымъ благамъ —
Заѣзжать къ себѣ велитъ;
«То тогда отъ бѣдъ случайныхъ,
Предназначенныхъ инымъ,
Отъ поѣздокъ чрезвычайныхъ
По гаубтвахтамъ полковымъ,
Отъ обычныхъ распеканій
И отъ многихъ, многихъ сотъ
Остроумныхъ замѣчаній
Салютовка васъ спасётъ!»
Песнь лейб-гвардии уланского полка
Ура, гвардейскіе Уланы!
Кто не слыхалъ про молодцовъ?
Не даромъ помнятъ басурманы
Про нашихъ дѣдовъ и отцовъ.
Не даромъ кровью и трудами
Мы заслужили у царя
Штандарты съ бѣлыми крестами
И трубы — всѣ изъ серебра.
Кто не слыхалъ, какъ Лейбъ-Уланы
Дрались въ двѣнадцатомъ году?
То были вихри-ураганы:
Бѣда была имъ не въ бѣду.
Бывало, дня не проходило,
Чтобъ наши не были въ огнѣ,
Чтобъ утро ихъ не захватило
Готовыхъ къ бою, на конѣ.
И вихремъ мчались Лейбъ-Уланы
На басурманскіе ряды —
И кровью смоченныя раны
Обозначали ихъ слѣды.
Хотя теперь межь нашихъ хватовъ
Не видно прежнихъ стариковъ.
Но въ ихъ преемникахъ-собратахъ
Всё тотъ же духъ, всё та же кровь.
Такъ выступайте жь, басурманы!
Мы вамъ покажемъ въ добрый часъ.
Что за народецъ Лейбъ-Уланы,
Что значить гвардія у насъ!
Изюмцам
Есть на Руси полки лихіе —
Не даромъ слава ихъ громка;
Но нѣтъ у матушки Россіи
Славнѣй Изюмскаго полка!
Тебѣ — храбрѣйшій изъ храбрѣйшихъ —
Тебѣ, нашъ полкъ, тебѣ привѣтъ!
Пусть доживётъ времёнъ позднѣйшихъ
Могучій громъ твоихъ побѣдъ!
Ужь двѣсти лѣтъ твои знамени
Ведутъ къ побѣдѣ на враговъ
Лихіе сотни, эскадроны
Твоихъ воинственныхъ сыновъ.
Какими дальними землями
Къ побѣдамъ ты не проходилъ?
Какими свѣтлыми водами
Коней своихъ ты не поилъ?
Какія битвы не видали
Твоихъ знамёнъ? какихъ нолей
Шипы стальные не топтали
Твоихъ стремительныхъ коней?
И въ чорной шайкѣ, съ пикой длинной,
Въ казачьемъ синемъ чекменѣ,
Брянча винтовкою старинной,
На пышно-гривомъ скакунѣ —
Ты такъ же мчался, легче лани,
И билъ враговъ въ своихъ степяхъ,
Какъ и въ червонномъ доломанѣ,
Съ булатной саблею въ рукахъ.
Вездѣ, гдѣ только межь рядами
Свистѣлъ губительный металлъ,
Гдѣ только кровь лилась рѣками —
Вездѣ ты былъ и побѣждалъ.
Въ Лиманъ въ челнахъ своихъ спускался,
Громилъ поляковъ и татаръ.
И шумной лавою врывался
Въ ряды свирѣпыхъ янычаръ.
Вездѣ коней твоихъ видали,
Баранью шапку на бекрень
И бранный блескъ дамасской стали,
И кровью залитый чекмень.
Не разъ врубался въ батальоны,
Слеталъ на пушки, какъ перунъ
И опрокидывалъ колонны
Наполеоновскихъ драгунъ:
Вездѣ твой ментикъ темно-синій
И твой червонный доломанъ
Грозой мелькали между линій
Враговъ всѣхъ націй и всѣхъ странъ.
То за Днѣпромъ, не зная страха,
Ты штурмовалъ Кизы-Кермень;
То билъ отряды Шлиппенбаха,
Среди лифляндскихъ деревень;
То жогъ аулы Дагестана,
Громилъ воинственныхъ Донцовъ,
Иль отражалъ Дундука-Хана,
Вождя калмыцкихъ удальцовъ;
Былъ подъ Лѣснымъ и подъ Полтавой,
Сражался съ прусскимъ королёмъ,
И за Кагулъ леталъ за славой
Съ Екатерининскимъ орломъ;
Пултускъ, Эйлау и Балканы,
И партизанскіе бои,
И Бородинскіе курганы
Штандарты видѣли твои,
И даже разъ Парижъ смятённый
Въ своихъ прославленныхъ стѣнахъ
Видалъ твой доломанъ червонный,
Твой синій ментикъ въ галунахъ.
И сколько храбрыхъ и извѣстныхъ
Вождей въ бояхъ тебя вели,
И сколько подвиговъ чудесныхъ
Въ скрижаль исторіи внесли!
И Квитка, въ битвахъ посѣдѣлый,
Капнистъ, Шидловскіе — бойцы,
И Краснокутскій — воинъ смѣлый,
И Захаржевскіе-Донцы,
И Хорватъ, что въ степи Уральской
Такъ страшенъ былъ бунтовщикамъ,
Принцъ Фридрихъ Гессенъ-Филинстальскій,
Графъ Паленъ, Зоричь, Миріамъ —
И Бенингсенъ, судьбой хранимый
Для битвъ иныхъ, въ странѣ иной,
И графъ Долонъ неустрашимый.
И незабвенный графъ Толстой,
И онъ — достойный сынъ отчизны,
Нашъ славный Дороховъ-герой,
Что совершилъ такъ много въ жизни
Геройскихъ подвиговъ съ тобой!
Вездѣ, гдѣ только бой кровавый
Кипѣлъ губительнѣй, сильнѣй
И звалъ отважнаго за славой,
Сквозь ужасъ тысячи смертей —
Вездѣ онъ былъ — всегда холодный,
Всегда въ губительномъ огнѣ,
Сверкая сталью благородной,
Леталъ на сѣромъ скакунѣ.
Когда-жь къ рядамъ полка родного
Онъ снова нёсся, какъ стрѣла,
Всегда съ клинка его стального
Струя кровавая текла.
Но и его взяла могила,
Земля холодная взяла….
Но слава имя сохранила
И прахъ его пережила.
Но если онъ и умеръ тѣломъ,
Всё духъ его въ насъ не умрётъ:
И если звукъ трубы предъ дѣломъ
Насъ вновь къ штандартамъ призовётъ,
Тогда, отважные Изюмцы,
Мы вновь помчимся на враговъ,
И пусть извѣдаютъ безумцы,
Всё та же ль въ насъ играетъ кровь,
Всё такъ же ль гибельны удары,
Какъ прежнихъ рукъ въ былые дни!
И всё ль мы прежніе гусары,
Какими знали насъ они!
Уланы
Выступаютъ Лейбъ-Уланы:
Трубачи трубятъ;
Вьются бѣлые султаны;
Флюгера шумятъ.
Впереди штандартъ сіяетъ
Утренней звѣздой;
Вѣтеръ бережно играетъ
Тканью золотой.
Рвутся кони боевые
И, какъ снѣгъ бѣла,
Пѣна, падая, стальныя
Мочитъ удила.
Передъ ними гладь-дорога
Стелется змѣёй…
Проходило много, много
По дорогѣ той:
Проходили исполины
На далёкій югъ,
Черезъ степи и равнины,
За Лиманъ и Бугъ…
Гдѣ, одѣянъ чудной славой —
Честь родной земли —
Севастополь величавый
Высится въ дали.
Тамъ ихъ думы и желанья…
И, какъ въ оны дни,
Взоромъ, полнымъ упованья,
Въ даль глядятъ они —
Въ даль залитую пожаромъ
Нашихъ городовъ,
Низпровергнутыхъ ударомъ
Вражескихъ громовъ —
Въ даль, подёрнутую мглою
Бранныхъ непогодъ,
Зломъ нависшихъ надъ землёю,
Надъ пучиной водъ…
Выступаютъ Лейбъ-Уланы:
Трубачи трубятъ;
Вьются бѣлые султаны;
Флюгерѣ шумятъ.
Введение к поэме
Пробѣжавъ по струнамъ,
Золотымъ пѣвунамъ,
Не жалѣю ни груди, ни глотки:
И сіяй, и свѣтлѣй
Незабвенный Лицей,
Знаменитый Лицей Безбородки!
Гдѣ окрѣпъ, возмужалъ
Тотъ, кто выше похвалъ,
Дивный Гоголь, изъ геніевъ геній,
Гдѣ Торкватовъ пѣвецъ,
Ужь мечталъ про вѣнецъ,
Гдѣ трудился Гребёнка Евгеній.
Гдѣ Рославскій корпѣлъ,
Гдѣ Пётръ Рѣдкинъ потѣлъ
Надъ латынью сухой, гдѣ Базили
О Элладѣ мечталъ
И гдѣ росъ-выросталъ
Крѣпко-тѣлый Домбровскій Василій.
Гдѣ Миклуха, Собко
Усвояли легко
Математики высшей начала
И гдѣ въ мракѣ ночей
Проработалъ надъ ней
Нашъ Журавскій Димитрій не мало.
Гдѣ Иванъ Лашнюковъ
На кропанье стиховъ
Промѣнялъ упражненья въ латынѣ,
И гдѣ, полонъ любви,
Всѣ надежды свои
Созидалъ Эккебладъ на Троцинѣ.
И свѣтлѣй, и сіяй
Дорогой «Неминай»,
Украшеніе Нѣжина-града!
Пусть бутылки твои
Съ искрометнымъ аи
Возростутъ до библейскаго стада!
Гдѣ вашъ Шкода Иванъ
Минестрѣль и баянъ,
Нашъ Конисскій, Шрамченко, Макаровъ
Напивались со мной
До того, что, порой,
Принимали людей за омаровъ.
Западъ вспыхнулъ огнёмъ:
За сосѣднимъ холмомъ
Догоралъ — такъ роскошенъ и нѣженъ —
Умирающій день —
И вечерняя тѣнь
Осѣняла безжизненный Нѣжинъ.
Огоньки кое-гдѣ;
Но какъ пусто вездѣ
На ристалищахъ Нѣжина-града;
Всё заснуло кругомъ,
Лишь подъ чьимъ-то окномъ
Замирала въ дали серенада.
Это онъ и она!
Чуть зажжотся луна —
Ужь, съ дрянною гитарой подъ мышкой,
Онъ стоитъ у воротъ,
И брянчитъ, и поётъ —
И смѣётся она надъ мальчишкой.
Да извощикъ домой
Проѣзжалъ стороной;
У трактира похрюкивалъ боровъ,
Да какой-то бѣднякъ,
По дорогѣ въ кабакъ,
Пробирался близь длинныхъ заборовъ.
Да въ стеклянныхъ дверяхъ
Появлялся въ очкахъ
Дорогой властелинъ «Неминая»,
И глядѣлъ на востокъ,
И сморкался въ платокъ,
Понапрасно гостей поджидая.
Ура, объявлена война
Ура! объявлена война.
Готова писчая бумага,
Въ рукѣ перо, въ груди отвага,
Въ умѣ задача рѣшена.
Я грудь бумажною бронёю,
Какъ крѣпкимъ панциремъ, покрою,
Стальнымъ перомъ вооружусь —
И на враговъ пойду войною,
И докажу имъ, что гожусь
И на отпоръ и на атаку:
Я устремлюсь на забіяку,
Все низпровергну, разгромлю,
И, какъ Египетъ воды Нила,
Враждебный лагерь затоплю
Потокомъ смраднаго чернила;
Иль самъ, израненый, паду,
И, затаивъ свои мученья,
Въ рѣкѣ позорнаго забвенья
Конецъ безвременный найду.