Собрание редких и малоизвестных стихотворений Натальи Крандиевской-Толстой. Здесь мы сохраняем тексты, которые ищут реже, но они дополняют картину её поэтического наследия и подходят для детального изучения творчества. Больше известных текстов — на главной странице поэтессы.
* * *
Такое яблоко в саду
Такое яблоко в саду
Смущало бедную праматерь.
А я, — как мимо я пройду?
Прости обеих нас, создатель!
Желтей турецких янтарей
Его сторонка теневая,
Зато другая — огневая,
Как розан вятских кустарей.
Сорву. Ужель сильней запрет
Веселой радости звериной?
А если выглянет сосед —
Я поделюсь с ним половиной.
От этих пальцев
От этих пальцев, в горстку сложенных
На успокоенной груди,
Не отрывай ты глаз встревоженных,
Дивись, безмолвствуя, гляди,
С каким смиреньем руку впадиной
Прикрыла грешная ладонь…
Ведь и ее обжёг огонь,
Когда-то у богов украденный.
Она осталась неизменной
Она осталась неизменной, —
Торжественная сень лесов,
Зелёный сумрак сокровенный
И щебет птичьих голосов…
С вьюгой северной
С вьюгой северной обручённая,
Приднестровских не знала я стран,
Потому за могилу Назона я
Приняла этот скифский курган,
Эти маки степные, что, рдея,
В карауле стоят до сих пор,
Перед мёртвыми благоговея,
О бессмертных ведя разговор.
И пока ястребиный дозор
Над курганом, кружа, пилотирует,
Слышу я нарастающий хор, —
То гекзаметры ветер скандирует,
Унося их с собой на простор.
Мне не спится
Мне не спится и не рифмуется,
И ни сну, ни стихам не умею помочь.
За окном уж с зарею целуется
Полуночница — белая ночь.
Все разумного быта сторонники
На меня уж махнули рукой
За режим несуразный такой,
Но в стакане, там, на подоконнике,
Отгоняя и сон, и покой,
Пахнет счастьем белый левкой.
Не двигаться, не шевелиться
Не двигаться, не шевелиться,
Так ближним меньше беспокойства.
Вот надобно к чему стремиться,
В чем видеть мудрость и геройство.
А, в общем, грустная история.
Жизнь — промах, говоря по-русски,
Когда она лишь категория
Обременительной нагрузки.
Меня уж нет
Меня уж нет. Меня забыли
И там, и тут. И там, и тут.
А на Гомеровой могиле
Степные маки вновь цветут.
Как факел сна, цветок Морфея
В пыли не вянет, не дрожит,
И, словно кровью пламенея,
Земные раны сторожит.
Затворницею
Затворницею, розой белоснежной
Она цветет у сердца моего,
Она мне друг, взыскательный и нежный,
Она мне не прощает ничего.
Нет имени у ней иль очень много,
Я их перебираю не спеша:
Психея, Муза, Роза-недотрога,
Поэзия иль попросту — душа.
Там, в двух шагах от сердца моего
Там, в двух шагах от сердца моего,
Харчевня есть — «Сиреневая ветка».
Туда прохожие заглядывают редко,
А чаще не бывает никого.
Туда я прихожу для необычных встреч.
За столик мы, два призрака, садимся,
Беззвучную ведём друг с другом речь,
Не поднимая глаз, глядим — не наглядимся.
Галлюцинация ли то, иль просто тени,
Видения, возникшие в дыму,
И жив ли ты, иль умер, — не пойму…
А за окном наркоз ночной сирени
Потворствует свиданью моему.
Стрела упала
Стрела упала, не достигнув цели,
И захлебнулся выстрел мой осечкой.
Жила ли я? Была ли в самом деле,
Иль пребывала в праздности доселе, —
Ни чёрту кочергой, ни Богу свечкой,
А только бликом, только пылью звèздной,
Мелькнувшей в темноте над бездной.
Из бесформенной хляби доносится вдруг
Из бесформенной хляби доносится вдруг:
«Вас приветствует старый, давнишний друг.
Может, вспомните дачу на взморье под Ригой,
Вы разучивали в то лето Грига.
И особенно нравилась вам когда-то
В ми-миноре стремительная соната.
Этот голос врасплох. И в ответ я молчу.
Осторожная память погасила свечу.
И на ночь стало всё в этом мире похоже.
И откуда тот голос — неведомо тоже.
Подражание древнегреческому
Лесбоса праздную лиру
Множество рук подхватило.
Но ни одна не сумела
Слух изощрённый ахеян
Рокотом струн покорить.
Струны хранили ревниво
Голос владелицы первой,
Любимой богами Сафо.
Вторить они не хотели
Голосу новых владельцев,
Предпочитая молчать.
Есть к стихам в голове привычка
Есть к стихам в голове привычка,
А рифмы всегда со мной,
Вот и эти напела птичка
Нынче в Кавголове, под сосной.
Вероятно, инкогнито местное,
Серогрудка какая-нибудь
Заурядная, малоизвестная
Растревожила щебетом грудь.
И не сдерживая ликования,
Славит новую эту зарю
И моё с ней сосуществование,
О котором в стихах говорю.
Всё в этом мире приблизительно
Всё в этом мире приблизительно:
Струится форма, меркнет свет.
Приемлю только умозрительно
И образ каждый, и предмет.
А очевидность примитивная
Давно не тешит глаз моих.
Осталась только жизнь пассивная,
Разгул фантазии да стих.
Вот с ним, должно быть, и умру я,
Строфу последнюю рифмуя.
Perpeuum Mobile
Этим — жить, расти, цвести,
Этим — милый гроб нести,
До могилы провожать,
В утешенье руки жать,
И сведя со старым счёт,
Повторять круговорот,
Снова жить, расти, цвести,
Снова милый гроб нести…
Позабуду я не скоро
Любань, и Вишера, и Клин
Будет всё, как и раньше было
Здесь распластано тело моё
Здесь распластано тело моё.
Птичий голос, хваля бытиё,
Всё твердит заклинанье своё:
«Tu es Dieu, tu es Dieu, tu es Dieu»*.
Но доносит мне голос едва
Святотатственные слова,
И бездумна моя голова,
И плывёт надо мной синева,
И растёт надо мною трава,
Превращается жизнь в забытьё,
Превращается в эхо свое, —
Tu es Dieu, tu es Dieu, tu es Dieu.
____________________
* — Ты есть Бог (фр.). На слух не отличимо от «tues Dieu» (убей бога).
Давно отмеряна
О. Д. Форш
Давно отмеряна земного счастья доза,
Давно на привязи табун былых страстей,
Но, боже мой, как пахнет эта роза
Над койкою больничною моей!
Так пахла жизнь и сад, когда-то бывший,
Так пахла молодость, встречавшая зарю…
И женщине, цветы мне подарившей,
Движеньем губ спасибо говорю.