В одной сорочке белой и босая,
На прикрепленных к дереву досках,
С застывшею слезой в угаснувших глазах,
Лежит она, красавица, страдая
В предсмертных муках…
Черная коса
Растрепана; полураскрыты губы,
И стиснуты немой, но жгучей болью зубы,
И проступает пот на теле, что роса…
Бедняжечка! Над ней — и небо голубое,
И померанца сень душистая — в плодах,
И все вокруг нее в сияньи и цветах —
А уж у ней распятье золотое
Положено на грудь… И вот уж второпях,
С прощальным и напутственным поклоном,
Уходит от нее и духовник—монах,
Под серой рясою и серым капюшоном,
И впереди, с зажженною свечой,
Могильщик—каторжник с обритой головой;
Он рот закрыл платком, он весь дрожит от страха,
Как будто перед ним — не смертный одр, а плаха…
Одну, без помощи, без дружеской руки,
Оставить бедную в последние мгновенья —
О господи, в них нет ни искры сожаленья!..
Но что это? Взгляните: у доски
Разбросаны одежды в беспорядке —
Плащ фиолетовый с мантильей голубой,
И платья женского меж них белеют складки,
И рукоятка шпаги золотой
Видна из—под одежд, а вот и ларчик рядом,
С резьбой и с дорогим узорчатым окладом;
В нем серьги, и запястья, и жемчуг —
Больная все сняла, когда сразил недуг,
Лишь обручального кольца снять не хотела…
А!.. У нее в руке — еще рука,
Чужая, мертвая, и вся уж потемнела…
Вот отчего одна скривилася доска:
С нее свалился труп — страдальцев было двое!..
Припав к земле кудрявой головой,
Лежит, повержен ниц, мужчина молодой!..
Он весь накрыт плащом; со смертью в грозном бое
Он не сробел до самого конца
И ниц упал, чтоб мертвого лица
Не увидала милая подруга…
Но замерла у ней рука в руке супруга:
Страдалице легко с ним вместе умирать —
И никому их рук теперь не разорвать,
И скоро уж конец, и скоро эти очи
Неразрешимой тьмой загробной, вечной ночи
С улыбкой злобною завесит смерть сама…
Глядите… вслушайтесь — шепнула: «Умираю».
Нет, не глядите, прочь!.. Теперь я понимаю:
Прочь, поскорее прочь: у ней — чума, чума!
