Архив стихотворений Леонида Трефолева

(Сонет)

Пред нами жизнь — широкий океан
Нежданных бед, тревоги и напастей,—
И, покорясь нам неизвестной власти,
Мы вдаль плывем, окутавшись в туман.

Давно погиб бы в нем я от напасти,
Давно меня умчал бы ураган…
Но мне судьбой хранитель верный дан,
Смиряющий порывы бурной страсти.

С ним не боюсь житейских грозных бурь,
Не утону с ним в безднах океана:
Родной народ мне виден из тумана.

Увижу с ним небесную лазурь…
И, музыкой народных песен полны,
Свободные вокруг меня заплещут волны.

Сердце государево
Пышет, словно зарево.
У его величества —
Много электричества.
Долг свой верноподданный
Только не исполни я,—
Он, назло нам созданный,
Поразит, как молния.
Мы между народами
Тем себя прославили,
Что громоотводами
Виселицы ставили.
В себе не вижу духа злого
(Хотя царит противный дух)
…Я о России — ни полслова!
Как целомудренный евнух,
Готов я соблюсти невинность
Великой северной страны
И, соблюдая «благочинность»,
Готов воскликнуть: «Кто на ны?»
Россия — крепкая держава —
Не склонит гордой головы.
Она немножко, правда, ржава
(Железо ржавеет, увы!),
Но с «головою» Александра
Сияют русские умы!

В жизни осень наступила. Веет в сердце холодок,
И озлобленно рычу я, как рассерженный бульдог:

«Да, меня не баловала и не тешила судьба.
Я родился в знатном чине… всероссийского раба,

И умру я в том же чине, и воскресну я рабом,
И явлюсь рабом пред богом в небе ясно голубом.

И меня создатель спросит: «Что, голубчик Леонид
Николаевич? Как можешь? Как судьба тебя хранит?

Ты оставил, чай, наследство: пропасть злата-серебра?
Ты себе, чай, сделал славу силой честного пера?»

И отвечу я уныло: «Ой ты, господи, еси!
Неизвестен никому я как писатель на Руси.

Из моих стихотворений вышел очень малый толк:
Выл я в них, как пес голодный или словно дикий волк.

Иногда в душе болящей был свирепый ураган,
Но, как шут, перед толпою открывал я балаган —

И смеялся в нем так глупо, неумело, неостро,
Что теперь я проклинаю бесполезное перо!

Никому не дам совета по моим идти стопам:
Лучше я строчил бы просьбы в консистории попам!

Погубил я ребятишек, погубил я и себя,
Музу, ведьму-лиходейку, бескорыстно полюбя.

Мне она шептала страстно: «Я бедна, но я чиста.
Полюби меня безумно и сомкни со мной уста!»

Я спросил у незнакомки: «Как вас звать, мамзель? Pardon!
И зачем вас к Леониду привлекает купидон?

Леонид я не спартанский, и не очень я пригож,
И хожу в таком костюме… что чуть-чуть не из рогож,

И притом в моем кармане ветер свищет день и ночь, —
В силу этих обстоятельств удалитесь, дева, прочь!»

Так-то, господи! Я кончил, рассказал житье-бытье.
Где назначишь мне жилище вековечное мое?

Здесь — направо, в светлом рае, иль налево — у чертей —
Должен жить твой бедный автор, стихоплет и грамотей?»

И ответил мне создатель: «Я с тебя, брат, не взыщу
И в раю хоть сверхкомплектным стихотворцем помещу!»

Еду ли ночью в столице огромной,
Иль по деревне унылой брожу,
Жалкий ребенок, больной и бездомный,
Всюду, страдалец, тебя нахожу.

Страшно во мне заволнуется совесть:
Нужно бы детскому горю помочь,
Да не могу! Но правдивую повесть
В грустных стихах передать я не прочь.

Не утомит вас рассказ мой недолгий.
…Где-то далеко, осенней порой,
В бедной деревне, стоящей над Волгой,
Свет увидал мой ребенок-герой. —

«Как его имя?..» —
Не в имени дело —
Дело-то в совести, в правде людской..
(Это вот дело у нас охладело, —*
В «Помощи детской», замечу с тоской).

Духом и сердцем мы все ослабели,
Трудно нам детскому горю внимать!
Но возвратимся назад — к колыбели,
Да и послушаем бедную мать.

Что-то она, наклонившись к сыночку,
Шепчет-поет… Различить мудрено…
Громче ее в эту темную ночку
Снежная вьюга шумит чрез окно.

«Выращу, дитятко, выращу, миленький!» —
Мать заунывно поет.
«Вырастет дитятко слабенький, хиленький!» —
Буря ответ подает.

«В свете жить будешь с талантами многими…» —
Мать заунывно твердит.
«Будешь лежать ты в больнице с убогими!» —
Буря-злодейка гудит.

Мать напевает: «Спи, дитятко милое,
Спи, ни о чем не скорбя!»
Буря шумит: «Спи, дитя опостылое,—
Я заморожу тебя!»

Мать голосит: «Я живу без хозяина,
Сын мой в ученье пойдет…»
Буря смеется: «Как Авель от Каина,
Смерть он в «ученье» найдет».

Молится мать: «Богородица-матушка,
Я об сыночке молю!»
Буря ревет: «Пропадет Калистратушка,
Мальчика я погублю…»

…Имя «героя» сказала нам буря, —
Так ли, не так ли, я имени рад…
Вырос ребенок, и, брови нахмуря,
Принял «хозяин» тебя, Калистрат.

Буря-пророчица, певшая песни
Над колыбелью сиротской твоей,
Правду сказала: работай, хоть тресни,
А поперечить злодею не смей!

Он ведь хозяин. Он твой благодетель,
Разуму учит, ругаясь, грозя.
Он говорит:
— Вам господь мой свидетель,
Что обходиться без плети нельзя!

Страшно в деревне балуются дети,
Сразу не могут понять ремесла…
И засвистали над мальчиком плети
Ночью и днем без числа… без числа!

Вспомни здесь кстати, мой добрый читатель,
Что говорил о ребенке другом
Наш знаменитый, великий писатель
В чудном стихе, как алмаз, дорогом.

«Помнишь ли труб заунывные звуки,
Брызги дождя, полусвет, полутьму?
Плакал твой сын, и холодные руки
Ты согревала дыханьем ему.

Он не смолкал — и пронзительно звонок
Был его крик… Становилось темней…
Вдоволь поплакал и умер ребенок…»
…Но Калистрату жилося трудней,

Мать его руки не грела дыханьем,
Лаской ребенку помочь не могла;
Не совладала с нуждой и страданьем
И на погосте близ мужа легла.

Кто защитит сироту Калистрата?
Рано, бедняжка, он стал понимать —
Горе какое, какая утрата,
Если погибнет кормилица-мать.

Поздно ночью встает бородатый звонарь,
На кладбище идет, засветивши фонарь,
Бьет двенадцать часов у церковных ворот…
Спите, братья мои! Спи, крещеный народ!
Бледными лучами с синей высоты
Месяц озаряет старые кресты.
Сколько их столпилось, не сочтешь зараз!
Сколько здесь погибло от лихих зараз,
От нужды-злодейки, с горя, от трудов,
Сколько здесь зарыто и сирот, и вдов,
Пьяненьких и трезвых, умных и простых,
Бедных и богатых, грешных и святых!

Вдруг погаснул фонарь… Распроклятая тьма!
В темноте, средь могил, можно спятить с ума.
И за тучу ушел бледный месяц с тоски;
Лишь мигают вдали на крестах огоньки.
Чья это могила? Здесь ты, Клим Петров?
Был ты, друг любезный, грудью нездоров,
День и ночь ты кашлял и учил детей, —
Из крестьян, а вышел славный грамотей.
Помню: ты науку «солнцем» называл
И от темной ночки деток укрывал…
Плакали ребята, зарывая гроб;
Прослезился даже наш приходский поп.

Я споткнулся, упал… Распроклятая тьма!
В темноте, средь могил, можно спятить с ума.
До избенки моей трудно ночью дойти:
Всё кресты да кресты у меня на пути.
Чей это богатый золоченый крест?
Здесь лежит купчина, нахватавший звезд —
Только уж не с неба… Нет, в такую даль
Купчик не полезет даже за медаль.
Он творил святые, знатные дела:
Душеньку спасая, лил колокола,
В пост не ел мясного, водки не брал в рот;
Он… ограбил только множество сирот.

И опять я упал… Распроклятая тьма!
В темноте, средь могил, можно спятить с ума.
На душе тяжело, сердце ноет, грустит…
Под ногой у меня белый череп хрустит.
Чей это череп? Помню, помню… Да!
Ты погибла, Марья, с горя и стыда:
Бросил полюбовник, бросил он шутя
Дорогую любу и ее дитя.
Ты прости, голубка, что звонарь слепой
Растоптал твой череп дряхлою стопой!
Это не обидно: череп — старый хлам;
Но зачем разбито сердце пополам?

Ох, несносная ночь! Ох, проклятая тьма!
В темноте, средь могил, можно спятить с ума.
Ничего не видать. В фонаре нет огня,
Только слезы блестят на глазах у меня.
Здравствуй, мой кормилец, здравствуй, паренек,
Скоро ль батька ляжет у сыновних ног?
Милый, не жалел ты молодецких плеч,
И пришлось раненько на погосте лечь.
Мать твоя, старуха, саван соткала;
Младшая сестренка в саван обвила,
Я колоду сделал, плакал, голосил…
Что же дальше было?.. Молвить нету сил!

Тише, ребятушки, тише, болезные!
Книгу не рвите в клочки.
Вас усадив за уроки полезные,
Я надеваю очки.
Плохо работают глазоньки слабые,
С горя сгибаюсь клюкой.
Верьте мне, детки, что рада была бы я
Кости сложить на покой.
Саван послужит мне славной обновкою…
Я, как былинка, слаба…
Тише, ребята! Читать с расстановкою:
Буки-аз, буки-аз, ба.

«Я не умею учить их по-новому,
В новом не вижу добра…» —
Так-то инспектору страшно суровому
Я отвечала вчера.
Он рассердился — особа горячая,—
Крикнул: «Живи не в лесу,
Будь современней, старуха, — иначе я
Школу твою разнесу!..»
Долго стыдил он меня, горемычную,
Долго гремел, как труба…
Дети! Затянем-ка песню привычную:
Буки-аз, буки-аз, ба.

Вашим отцам эту самую песенку
Пела я в давние дни;
Им подставляла я первую лесенку,
Чтоб возвышались они.
Нынче она признается за вредную,
С ней дождалась я грозы:
Гонят меня — бесприютную, бедную,
Гонят меня за «азы» —
Вас я покину и с горем, и с ропотом,
Грешная божья раба…
Дети! Читайте за мною, хоть шепотом:
Буки-аз, буки-аз, ба.

Часто я плачу от слабости, хилости,
Часто молюсь горячо,—
Крепко надеюсь, что бог не без милости:
Я послужу вам еще.
Новый учитель из города явится,
«Умник», ученей меня.
«Умнику» бабушка ваша представится,
Голову робко склоня:
«Буду служанкой твоей, сторожихою,
Буду с тобой не груба…»
Дети! Читайте с молитвою тихою:
Буки-аз, буки-аз, ба.

Он не прогонит старуху безродную,
В школе мне даст умереть.
Буду отапливать печку холодную,
Буду на деток смотреть,—
Как вы по-новому здесь обучаетесь
Азбуке нашей родной…
Дети, не плачьте! Зачем вы прощаетесь,
Словно навеки, со мной?
Здесь, в этой школе, умру я служанкою,
Если поможет судьба…
Дети, смирнее сидеть за лежанкою!
Буки-аз, буки-аз, ба.

Просят могилы уставшие косточки;
Жду я последнего дня.
В этот денек, ребятишки-подросточки,
Вы схороните меня!
Дружно и вольно, толпою веселою,
Гроб мой должны вы нести:
Пусть окружусь я любимою школою
И на последнем пути!
Честь мне великую, детки, окажете, —
Если вам бабка люба,
Вы над могилой в последний раз скажете:
Буки-аз, буки-аз, ба.

(Рассказ няни)

Герой мой храбр. Он, как мятежник,
Отважно с няней воевал,
Умчался в лес, и там подснежник —
Цветок голубенький — сорвал.
Он погубил цветочек бедный,
И умер первенец полей…
И к няне с песнею победной
Летит герой… «Будь веселей!
О чем задумалась, старушка?»
— «О чем задумалась? О том,
Что спит твоя сестра-вострушка
И не проснется под крестом.
Она подснежники любила
И зелень, травку-мураву.
Твою сестру весна сгубила,
А я… тоскую и живу.
Припомнить старое позволь-ка…
Ох, старость — больно не красна!
Ей было лет семнадцать только…
Настала ранняя весна.
Ручьи катились и шумели;
Длиннее становились дни,
А меж собой, под тенью ели,
Вдвоем шепталися они…»
— «Да кто ж — они?» — «Отстань, мучитель,
Не раздражай, не говори!
В лесу с твоей сестрой учитель
Сидел до утренней зари.
Подкравшись, слушаю беседу…
Она твердит: «С тобой здесь рай!»
А он сурово так: «Уеду,
А ты… подснежники сбирай!
Дополни, барышня, гер… ба… рий
(Словечко больно мудрено!),
Дворянка ты, я — про… ле… тарий, —
Нам вместе жить не суждено».
И он уехал, окаянный
(С народом был он добр и прост!),
А Варю, осенью туманной,
Свезли в могилку на погост».
. . . . . . . . . . . . . . . .
— «А после что случилось, няня?
К нам приезжал учитель? Да?»
— «Отстанешь ли, разбойник Ваня?
О прошлом вспоминать — беда!
Весной вернулся. Над могилой
Упал ничком в слезах, без сил,
И называл он Варю «милой»,
Прощенья у нее просил.
Подснежник вырыл из-под снегу
С могилки Вари… (Эка блажь!)
И с ним, вскочивши на телегу,
Куда-то скрылся парень наш»…

Задумался герой-мятежник:
«Ах, няня, знаешь что?.. В лесу
Найду голубенький подснежник
И к нашей Варе отнесу».

Девочке куклу купили.
Вскоре, без всякой вины,
Бросивши, куклу разбили
Братья ее, шалуны.
Мрачно нахмуривши лобик,
Куклу она собрала,
Сделала карточный гробик,
В поле цветов нарвала, —
Сделала крошечный венчик,
И причитала потом:
«Куколка, спи, мой младенчик,
Спи под лучинным крестом!»

Няня сказала: «Малютка,
Ты пустяков не мели!
Стоит ли, дитятко, ну-тка,
Кукла — креста и земли?
Братья твои виноваты;
Только сама рассуди:
Сердце у куклы — из ваты —
Может ли биться в груди?»

Годы прошлй. Жизни детской
Были забыты мечты.
Милою куколкой светской
Сделалась, барышня, ты!
Няня навеки уснула.
Нянюшкин призрак пропал…
Ты равнодушно вздохнула
И полетела на бал.
Все возглашали «виваты»,
Нежность твою полюбя…
Сердце-то, даже из ваты,
Есть ли в груди у тебя?

Хороша наша губерния,
Славен город Кострома.

Некрасов

Собрались в избе ребятушки;
К ним пришел учитель-дед
И сказал им: «Волги-матушки
Лучше не было и нет!

Для народа исполинского
Много благ она дала,—
Русь до морюшка Хвалынского
Синей лентой обвила,

Возвеличила ничтожество,
Утишила суету,
Напоила и убожество,
Накормила нищету.

На реке той молодеческой,
Нам светящей и во тьме,
Родился сынок купеческой —
В славном граде Костроме.

Здесь он вырос сиротинкою…
Бог его благословил:
Он великою новинкою
Ярославль удивил.

Он сарай построил — здание
Не богатое, но в нем
Всё слилось: тоска, рыдание,
Страсть, горящая огнем,

Смех сквозь слезы, смех карающий,
Искры счастья», море слез…
Это всё неумирающий
Федор Волков нам принес!

Полтора прошло столетия,
Как явился чудный смех…
Вот что, братцы, вот что, дети, я
Проповедую для всех.

Не всегда же быть вам детками, —
Возмужаете! Тогда
И посмейтесь… Но над предками
Грех смеяться, господа!

Было, детки, было времечко,
Было… было… и прошло!
А посаженное семечко
Стройным деревом взросло!

Много свежих сил погублено..
Жизнь становится темней;
Но еще свежо, не срублено
Деревцо — до наших дней!

На Руси великих много ли?
Не сумею сосчитать:
Грибоедовы и Гоголи
И иные, им под стать;

И Толстые, и Островские
С чудным Пушкиным под ряд…
Имена-то всё каковские!
За себя все говорят!

Мы судьбой не обессилены…
Не забудьте, детвора:
Живы Сухово-Кобылины, —
Их почтить давно пора!

…Из сарая деревянного
Для искусства вырос храм!
…Много горя! окаянного
В жизни встретится и вам;

Но язвительного, колкого
Не гласите с кривизной,
Вспоминайте честно Волкова:
Он создал театр родной!».

Новой весны не дождаться мне, братья!
Свежих цветов мне не рвать на лугу,
Крепко вам руку не в силах пожать я.
Так я бессилен, что даже распятья
С твердою верой держать не могу.

В душу проникнул убийственный холод;
Смерть приближается, будто к врагу,
И ударяет по сердцу, как молот…
Будь же тот счастлив, что силен и молод!
Я, обессиленный, жить не могу.

Вот — предо мной два пути, две дороги:
Вправо и влево. На каждом шагу
Я, спотыкаясь, дрожу от тревоги.
Вправо идти?.. Да послужат ли ноги?
Влево идти?.. Не хочу, не могу.

Новой весны не дождаться мне, братья!
Свежих цветов мне не рвать на лугу,
Крепко вам руку не в силах пожать я.
Так я бессилен, что даже… проклятья
Завещевать никому не могу.

«Честь и слава молодому поэту,
муза которого любит людей на чердаках
и в подвалах и говорит о них
обитателям раззолоченных палат:
«Ведь это тоже люди, ваши братья!»»

Соч. Белинского, т. X, стр. 345.

Бедность проклятую видят все смолоду:
Словно старуха, шатаясь от голоду,
В рубище ходит она под окошками,
Жадно питается скудными крошками;
В тусклых глазах видно горе жестокое,
Горе, как море, бездонно-глубокое,
Горе, которому нет и конца.

Эта старуха мрачней мертвеца.
Не за себя возглашу ей проклятия:
О человеке жалею я, братия!..
Ты надругалась руками костлявыми
Над благородными, честными, правыми…
Сколько тобою мильонов задавлено,
Сколько крестов на могилах поставлено!..
Ты же сама не умрешь никогда;
Ты вековечна, старуха Нужда!

«Бедные люди» — создание гения —
Живы и вы!.. Вот уж два поколения
(Ровно полвека) пред вами склоняются…
«Бедные люди» живыми являются,
Шествуют тихо толпою убогою
Прежней печальной тернистой дорогою,—
Как при Белинском страдали они,
Так и теперь — в современные дни!

Девушкин бедный, чиновничек старенький,
Верно, что жив ты; по-прежнему с Варенькой,
С «маточкой» письмами часто меняешься;
Верно, что ты пред начальством склоняешься.
Это начальство — бездушное, важное,
Ценит ли сердце твое непродажное?..
Сердце — живой и святой чародей —
Бьется в груди и у бедных людей.

Сердце!.. Ты платишь проценты жидовские
Жизни суровой: Горшковы, Покровские,
Варенька-«маточка», страшною платою
Вы расквиталися с жизнью проклятою!
Но не убила она, бессердечная,
Душу живую: Любовь вековечная
Вас подкрепила! И слава тому,
Кто осветил нас в кромешную тьму!

(Обращаясь к портрету Ф. М. Достоевского)

Слава тебе за бессмертный твой труд,
В нем ты открыл «человека»,—
«Бедные люди» твои не умрут!
Слава отныне до века!..

Иван Ильич (дам имя наудачу
Тому, кто здесь геройствовать начнет),
Иван Ильич, переселясь на дачу,
Стряхнул с души весь канцелярский гнет,
Надел халат и микроскоп взял в руки,
Как юноша, влюбившийся в науки.
«Науки юношей питают»… Верно-с… Да!
Но мой герой давно жил в грешном мире
И «Станислав» (конечно, не звезда)
Был у него под шеей, на мундире.
Иван Ильич, нахмуря важно лоб,
На каплю уксуса смотрел чрез микроскоп.

И он узрел в ней страшные явленья:
Мильоны змей там плавали!!! Оне
Ужасные творили преступленья:
В сей капельке — бездонной глубине
Чудовища, не ведая морали,
Отчаянно друг друга пожирали.
Иван Ильич, для подкрепленья сил,
Велел подать скорей «вдовы Поповой»,
Селедкою голландской закусил,
Еще хватил… И мир узрел не новый,
А старый мир, который он чернил
И обелял при помощи чернил.

О, чудеса! Весь Питер, вся столица
Открылась здесь. Как будто наяву,
Известные, «знакомые всё лица»
Назначили друг другу «рандеву»:
Князья, хлыщи, чиновники, кокотки…
И все они открыли страшно глотки,
Стараяся себе подобных съесть,
И щелкали зубами. Твари эти,
Забывшие святое слово: «честь»,
Расставили везде капканы, сети —
Старалися прославить и вознесть
Свой идеал: бичи, кнуты и плети…
И сам Иван Ильич затрепетал слегка,
Когда узрел в сей капле — двойника.
Да, это он — Иван Ильич, тот самый,
Который рад за деньги честь продать,
Пред нищими — и гордый, и упрямый,
Способный в грязь пред сильным упадать…

Да, это он — начальник отделенья
Какого-то Чернильного Правленья!!!
Произошел ужаснейший скандал…
(У Иловайского не встретить тех историй)
Начальника герой мой увидал
В одной из всех мельчайших инфузорий.
«Ах, ваше вашество»… И, наклонивши лоб,
Он вдребезги разбил свой микроскоп…

(Великопостные октавы)

В великий пост влетела дева-Муза
К поэтику, бледна, невесела,
И молвила: «Заветного союза
Я, грешница, с тобой не порвала,
К тебе пришла — общипана, кургуза…
Прости меня за темные дела:
Я с декадентом песню сочинила,
Смотри, смотри: на мне — его чернила!

Запятнана я с ног до головы;
На мне бренчат пустые погремушки.
Приятней их — унылый крик совы
И мелодичней — кваканье лягушки.
Я «декадентшей» сделалась, увы!
И мутный яд пила из грязной кружки,—
Отравлена, я сбилася с пути.
Прости меня, и грех мой отпусти!»

И грешница свои ломала руки…
Печален был и Музы духовник.
В душе его кипели тоже муки:
Он в тайну декадентства не проник;
Он слышал в нем одни немые звуки;
Он, может быть, как робкий ученик,
Не разумел учителей великих
И песен их, таинственных и диких?

«Но, может быть, в них жизнь-то и кипит?
А мы, жрецы отжившего, былого,
Мы — жалкая толпа седых пиит —
Не вымолвим спасительного слова? —
Так думал он, тоской своей убит,
И возгласил:— Духовника другого
Найди себе! Авось, простит! А я…
Я грешен сам, бедняжечка моя!

И я творил пред светлым Аполлоном
Преступные и темные дела:
Не восторгался русским небосклоном,
Когда на нем царила злая мгла;
Пел о Земле нерадостно, со стоном,
Когда Земля была невесела…
Лишь в те часы, когда сверкало солнце,
Я весело смотрел в мое оконце.

Мы все грешны; но я не запою,
Как «декадент», — безумно, наудачу.
Не оскорблю я грешницу мою
И о грехах минувших не заплачу,—
Постясь в стихах, себе епитимью
Веселую, игривую назначу:
Как в оны дни, мы, с грешницей вдвоем,
О «Мужике Камаринском» споем»…

Стонет сизый голубочек,
Стонет он и день, и ночь…
Дмитриев

Сколько их! Куда их гонят?
Что так жалобно поют?
Домового ли хоронят,
Ведьму ль замуж отдают.
Пушкин

В майский день, как голубочек,
Стонет пламенный поэт,
Нектар пьет из свежих почек,
Как покойный старец Фет.
Кто ты, миленький дружочек? Поскорее дай ответ!
Это — Фо (затем шесть точек). Угадайте мой секрет!

Кто трубой не ерихонской
Издает веселый звук?
Л. H. Т., мой пошехонский
Alter ego, [1] первый друг.
Кто прелестней всех? П<олон>ский. Отгадать не трудно вдруг…
Кто, как пленник вавилонский, дико воет? Это — Ф<руг>.

Все они головки клонят,
Потихоньку слезы льют…
«Сколько их! Куда их гонят?
Что так жалобно поют?» [2]
Музу ль заживо хоронят, Мер<ежков>ским отдают?..
Я боюсь: они уронят, разорят ее приют.

И без них уж не высок он,
От людских мытарств далек;
Нет в нем бывших светлых окон…
Роза, ландыш, василек,
Да «прелестной девы локон» — вот и всё!.. Поэт поблек…
Хоть бы спать скорей прилег он — человечек-мотылек!

Для чего, великий боже,
Столько «пламенных трудов»,
Столько песен, не дороже,
Чем ермолки у жидов?!!
Все плетут одно и то же — вирши в тысячу пудов!
Заурядно, непригоже, а «кольми всех паче» Л<ьдов>.

В эти светлые денечки
Май лукав, как чародей…
Аполлоновы сыночки!
Кто без чувства, без идей,
Променяет на цветочки погибающих людей,—
Мы тому поставим точки… Не поэт он, а злодей!

________________________

[1] Второй я (лат.) — Ред.
[2] Украдено из Пушкина. Барбаросса.

От души полюбил я Петра Ильича,
Он был мрачный пиит, рифмовал сгоряча.
Но в мечтаньях своих, в поэтическом сне
Никогда не писал о «луне» и «весне».
Даже «К ней» не взывал, хоть и ведали все,
Что мечтал Петр Ильич о какой-то «красе»…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

…Осторожен и тих наш родной городок, —
Всё «пронюхает» он, словно сыщик Видок:
Кто достоин чинов или вечной тюрьмы,
Кто невинен и чист, кто волнует умы? . .
…Вдруг узнали мы все, осторожно, тайком,
Что погиб Петр Ильич со своим «Дневником»…
Он не долго страдал и погиб «в цвете лет»;
Подвернулся ему роковой пистолет:
Прямо в сердце — бац! бац!.. И главою поник
За столом, где писал свой безумный «Дневник»
(Вы Петра Ильича пощадите — зане
Фердинандом VIII он является мне).

«…День — не помню какой?! Хуже он Мартобря…
Перед «любой» моей не сверкает заря.
Я воспел бы зарю, только петь не горазд,
И за песни мои кто мне лепту подаст?
…Ночь, безмолвная ночь… В эту ночь воспою
Мой святой идеал — душку-любу мою…
Где ты, люба моя? Как живется тебе?
Покорилась ли ты злой свекрови-судьбе,
Или хочешь вздохнуть белой грудью вольней?..
Запряжем-ка скорей тройку борзых коней
И помчимся вперед, и проскачем всю Русь…
Душка-люба моя, не горюй и не трусь!
Вижу, вижу тебя в сердце бедном моем, —
Но зачем ты робка, не поешь соловьем?
Или только для слез песнь твоя создана?
Или выпила ты чарку яду до дна?
Пусть умру я один… Нет, во имя любви,
Умоляю тебя: с песней звонкой живи!»

…Здесь прервался «Дневник». Здесь окончил свой клич
Мой безумец-поэт, добрый друг Петр Ильич.
Для себя под крестом он нашел благодать…
Кто же «люба» его?— Не могу отгадать!

Ей-ей, умру! Ей-ей, умру! Ей-ей, умру от смеха.

Беранже — в переводе Курочкина

Ей-ей! Смех — добрый чародей:
Он не звучит подобно эху
Для всех страдающих людей —
Смех создан небом на потеху…
Скажите: хоть один злодей
Спокойно умер, и со смеху?
Одна беда, один вопрос:
Над чем смеяться может росс?

Смиренно шествуя за веком
(Хоть век ему — не по плечу),
Росс думает: «За человеком
Грядущим смело полечу…
Будь он французом, негром, греком, —
Но если он зажжет свечу,
Которая сверкнет над миром, —
Он будет мне святым кумиром!

Я в пояс поклонюсь ему,
Со смехом возглашу на вече:
«Ты светом прогоняешь тьму,—
Вперед, грядущий человече!
Ты в школу превратил тюрьму,—
Ты не погиб в кровавой сече.
Спокойно, стройно, без помех
Звучит твой стих, гремит твой смех!»

Но страшно мне… Над бедной клеткой,
Где я) сижу, смеясь тайком,—
Воскликнет он с насмешкой едкой:
«Несчастный! Ты мне незнаком.
Ты, вместе с Музою-наседкой,
Пел добродушно… петушком.
Мой смех — не твой! Он над долиной
Звучит с небес, как крик орлиный».

Смех сквозь слезы — это верх страдания!
Пережить бы только мрачный век…
Может быть, как лучший перл создания,
Заблестит работник-человек?
Но теперь ему блистать нет времени,
Тяжело идти вперед, вперед;
Бродит он, без роду и без племени,
И земельку пашет и орет.
Он глядит с тоской на землю серую
И, краснея, плачет от стыда;
Но земле он верен…
Сам я верую,
Что Земля — светило, господа!

Над Землей когда-нибудь да сжалится
Батько-Солнце, светлый чародей,
И Земля пред Солнышком похвалится,
Приютив работников-людей.
На Земле не будет пушек грохота,
Навсегда умолкнет звук мечей,
И народ, сквозь слезы, после хохота,
Позабудет предков-палачей.
Мир-Любовь украсится победою,
И окрепнет царствие Труда…
Это будет, будет… Сердцем ведаю,
Но когда? — Не знаю, господа!

(Памяти Алексея Федоровича Иванова-Классика)

Под метель воспою без труда
В честь твою, госпожа Борода!..
Жил да был мужичок с ноготок,
А «Бородку» имел с локоток.
Подстригали «Бородку» ему,
За «Бородку» бросали в тюрьму;
Но мужик был себе на уме:
Посидит, как невольник, во тьме, —
И опять молодец, хоть куда,
И опять — до колен борода!

Мужичок поступил в рекрута,
И пропала его «красота», —
И остались ему для красы
Только русые, в кольцах, усы.
Безбородый петровский капрал
Неприятелей бил и карал,
«Супостатов» губил без числа;
У него борода не росла;
Подбривали ее без следа…
Но… воскресла, как жизнь, «Борода».

В шестьдесят, значит, первом году,
«Борода», значит, стала «в ходу»…
Добрый царь не чуждался «Бород»,
Возлюбил бородатый народ.
А народ, вместе с добрым царем,
Ликовал: «За тебя все умрем! ..
И послужит тебе, без оков,
Бородач — до скончанья веков!
От тебя ждем святого суда…».
…Получила и «суд» «Борода».

И мужик, словно царь Берендей,
Стал похож на свободных людей, —
И за книгу, тряхнув бородой,
Посадил свой народ молодой,
И в науке ему повезло:
Уничтожилось темное зло…
«На ученье мой парень горазд;
Из науки он счастье создаст.
Без науки мы — злая орда»,—
Так смекала тайком «Борода».

Ходит слух, что теперь-де она
И глупа, и слаба, и больна.
Ходит слух, что, в потемках дрожа,
Смотрит вспять «Борода»-госпожа.
…Нет, не верьте, не верьте! Опять
«Борода» не подвинется вспять,
«Борода», не впадая в тоску,
Подберет волосок к волоску…

Верить поэтам весной невозможно:
Лгут обольстительно, страшно, безбожно…
Значит, удел их таков!
Сколько обмана в их пламенном взоре!
Как сочиняют они! (В «Ревизоре»
Так сочинял Хлестаков).

С Музы весенней без всяких приличий
Взятки берут. В них воскрес Городничий.
Лиру настроив под тон,
Нежно они, средь холодной равнины,
Часто справляют свои именины,
Словно Онуфрий-Антон.

Все, господа, мы в душе — Хлестаковы!
Носим весной золотые оковы —
Лирики светлый сосуд…
Пламя в сосуде священном угасло,
И за святое, погибшее масло
Всех отдадут нас… под суд.

Лирики-братья! Напрасно свой дар мы
Музе приносим: нас схватят жандармы,
Критики наши… Беда!
Взяточки с Музы представив в улику,
Скажут они: «А подать Землянику!
Где Ляпкин-Тяпкин? Сюда!»