Опять, березы, опять уберегся,
ни летом, ни Светом не предан!
Земля – потаскуха в плохой одеженке,
и светлые мысли при этом.
Земля откровенна от крови,
от, верно, забытых не зря.
У скольких ты губ навсегда отгорела –
Земля?!!!
Откликнись, аукнись,
приникни к окошку…
дай вволю тебя залюбить, заласкать,
болтают болота в зеленых кокошниках
что ты не со мной на руках,
не лукавь!
Вон там, где пруды, как плуты, где стада еще,
что толком не влезли в рассудок росы,
коробится некто, обжорством страдающий,
и носит свой нос черноречкам на сырь!
Я вижу! – Я – Вишня, я каждое деревце.
Я, видишь ли, хрипа его горизонт,
куда же он денется, куда же он денется,
когда я за ним как его колесо.
…За толстыми стенами, где столько не сделали
и не сочинили тепла,
жизнь ваша с паскудными сделками, стервами
довольно прилично текла.
Не плачьте. Я вижу вас:
вы выжраны так невежливо
и вылизаны до дна,
спрячьте язык, Невежество!
Трусость ваша жена.
Опять ей толстый зад нести
у сплетен по жаре толковой,
сгораю я от зависти
по жене такой.
Изнемогаю, как яд, и мама не велит,
и просто колется,
покупаю у Вранья молодые кольца.
Ты ходи, ходи, каблук, выкаблучивай.
Ты внучат своих, каблук, бить выучивай.
Постучался каблук – Поэту капут!
Концы отдал перед Одой. –
Ах, каблук, мой горбунок
во крови малинной, эт!
кабы лишних пару ног,
замолили б целый Свет.
Не хочу осиротеть, самое главное,
стать серостью.
Вон, тот! Кажется, любит петь,
пойду, пройду по сердцу.
Что? Завыл окаянный!
А тебя о края бы, клеветы.
На губах окровавленных
мои песни повалены на цветы.
Эй, на том берегу
Страх, стыд-ротозей
быть начеку, не пускать друзей.
Вот! Есть же хорошие люди.
Хочу быть хоть один раз подлецом.
Эй, домработница Груня,
чтой там на втором блюде,
и ктой там под венцом???
Грязь – хорошая вещь,
больше гадостей, точка.
– Вот и сом я, и лещ,
щука старая с почты. –
Чтобы день был наш светел,
не забудь купить в нашей булочной
пару свеженьких сплетен.
Что? Закрыта? А будущее???!
Федя! маленький,
Бери повкусней, да без крошек.
Побольше этих, как они называются, –
ложью.
Да, да… эти клейменые,
медовые, мятные – одноименные.
Ух, ох, угощу! Говорят, кощунствую.
Ничего, придет он, это я как чувствую.
Или вот приглашу Сашу Поливина,
правда, ему туго платить за подарок
да за проезд.
Ну, да ничего, вот приедет,
так мы его, наливкою.
А потом и пряники – хоть поэт, а поест.
Обожаю таланты! Молодые, зеленые,
как апрель.
Ах, потом, потом ты сядешь на товарный,
а сначала ПЕЙ!!!
Хорошая вещь — водка с пивом,
Почитаешь еще стишки,
(…а когда придет голубушка-полночь)
я ножом тебе в спину, сволочь!
Что? Думаешь, заворожил?
У меня давно уже нет заварушки с совестью.
Я убил ее, сороконожку замороженную,
покрыл сольцей.
Вот так-то, братец.
Такие вот дела!
Кому-то надо и урезать, и резать,
кому-то намордники надевать,
кому-то пресность прессы.
Я вообще-то тихий человек,
Славный малый!
Ну что, что называют подлецом,
Зато мама, говорит мама –
красный цвет тебе к лицу,
пускаю кровь, да, да, приходится,
у меня ведь не мозги,
а морг, разные мысли водятся.
С разными знался.
Поэтов, слава Богу, хватало,
раз, приехав с севера,
подарил я тот ремень от чемодана
Есенину.
Он тогда вроде писал –
«…ты меня не любишь,
не жалеешь…»
и ворочался от боли белый сад, веришь?
А вообще мне страшно, помолчав:
– понимаешь, мне приснилось, мальчик,
молча шли за гробом палача
с калачом любви твои палачики.
Пьяно улыбаясь, шли по следу
и кричали у разбитых окон –
– БЕРЕГИТЕ, ПАЛАЧИ, ПОЭТА
КАК ЗЕНИЦУ ОКА!!! –
