И буду я работать, пока горб
не наживу да и не почернею.
И буду я работать, пока горд,
что ничего на свете не имею.
Ни пухлой той подушки мерзкой лжи,
ни жадности плясать у вас на теле,
ни доброты – похваливать режим,
где хорошо лишь одному злодею.
Ни подлости – друзей оклеветать,
ни трусости – лишь одному разбиться,
ни сладости – по-бабьи лопотать,
когда приказ стреляться и молиться.
И буду я работать словно вол,
чтоб всё сложить и сжечь, что не имею.
И как сто тысяч всех Савонарол
кричу – огня, огня сюда немедля!
В плаще, подбитом пылью и золой,
пойду лохматый, нищий, неумытый
по пепелищам родины другой
как тот весёлый одинокий мытарь.
И буду я работать, пока гор
не сдвину этих трупов, что зловонят,
и буду я в заботах, как собор,
пока всё человечство зло водит
за ручку, как ребёнка, и шутя
знакомую даёт ему конфету –
ах, Бога нет, прелестное дитя,
и Бога нам придумали поэты.
Но есть, есть Страшный Суд, и он не ждёт,
не тот, который у Буоннаротти,
а тот, что и при жизни кровь с вас пьёт,
по щёчкам узнаёт вас при народе.
Ах, что вам стыд, немного покраснел,
но кровоизлияние – не праздник.
Да, на врачей вам хватит при казне,
как вам хватило дров при нашей казни.
Но буду я работать, пока гол,
чтоб с царского плеча сорвать мне шубу,
когда уже ззачитан приговор
и улыбается топор не в шутку.
Но буду я работать до тех пор,
пока с сердец не сброшу зло и плесень.
Ах, скоро, скоро вас разбудит горн
моих зловещих, беспощадных песен!…
