До опаденья можно в Болдино.
До обалденья можно в Болдино.
Когда ты листьями разболтана,
когда распутицею болен я,
А осень снова хочет в избранное,
переменив размер и почерк.
Холеные холерой избоньки
и баб заплаканные очи.
Свеча! Встречай меня, сличай
с тем старичком с дорожной станции,
который завтра, может статься, и
меня и с прозой повенчает.
И чашка чая, как в Твери,
и белые березы крестятся,
а у меня без Натали
промчались три медовых месяца.
Гостили радостно подолгу
слова досады и любви.
Я Музам задирал подолы,
я самокруточки курил.
И слов на ветер не бросая
у белоснежного пера,
я – тосковал, тоска босая
меня к бессмертию вела.
Потом от бабы отлучила.
Все поджидала, все подглядывала.
И уходить нас научила,
По первым строчкам, первым грядкам.
Как я позвал ее, с тех пор
мне снилось ночью красно-черной,
как умирал в снегах топор
познавший шею Пугачева.
Как шли селенья батраков,
Крича печально-обреченно:
«А Пугачев-то был таков,
а ты не знаешь Пугачева!»
Он жив, он носит эполеты
И скоро, скоро наяву
листовкою – «На смерть Поэта»
откроет первый свой триумф.
И после нас, да, Саша, после…
Он встретит тот же пистолет,
и скажет – здравствуй, как ты поздно!
Как ты, бедняжка, постарел. –
Я просыпаюсь… поздно, пусто.
Я на бумаги облакачиваюсь.
Петля Холеры над Искусством
кулем взволнованно покачивает.
Ан, не возьмет, свой нос не сунет.
Ведь я сестру ее рисую.
Чума! Чумой воняет Свет.
Чумою пахнут чемоданы,
когда вывозит осень данью
чумазый и чумной поэт.
Деревня ныла и хирела.
О, до свидания, холера.
О, до свиданья, девки Болдина.
О, вспоминайте Сашку Пушкина.
Пока! Измена слова пройдена.
Грехи отпущены!!!
