Угрюма камера замкнутая острога,
Как зверя дикого огромная берлога.
Нависший потолок, и стены, и углы
Покрыты сыростью и плесенью, как мазью;
Кирпичный пол меж нар залеплен слизкой грязью…
Немолчный гам стоит, бряцают кандалы,
Пропитан воздух весь прогорклой смесью чада
С испариною тел и гнили; там и тут
Дымятся ночники вонючие… Как стадо,
Здесь заперт до утра острожный буйный люд…
Здесь заперт страшный зверь, стоустый, стоголовый:
Нет света и любви в душе его суровой,
В ней злоба на людей, в ней царство вечной тьмы.
Как волк подстреленный, в наморднике железном,
Рычит острожный люд, желаньем бесполезным
Томимый — погулять подальше от тюрьмы,
На воле рыскать вновь… Неужли в этом звере
Ничем не скажется погибший человек?
Неужли от себя, вступивши в эти двери,
Все человечное навеки он отсек?..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И в этой кутерьме, над этим страшным гамом
Вдруг песня поднялась высоко, как волна…
Послушаем ее — ведь мы привыкли к драмам,-
Быть может, что-нибудь расскажет нам она.
ПЕСНЯ
Ты шуми, шуми, дубровушка,
Грусть-кручину заглуши!
Только в бурю сердцу весело,
Не томит тоска души.
Ты не пой мне, пташка, песенку
Об родимой стороне;
Только песни ветра буйного
Любо ночью слушать мне.
Пусть зовут меня разбойником,-
Я людей губить не мог…
Не разбой, а бедность лютая
Привела меня в острог.
Посадили добра молодца,
Чтоб не крал, не воровал,
У прохожих на дороженьке
Кошельков не отнимал.
Из тюрьмы глухой я вырвался
И скитаюся в лесах;
Но и здесь я в злой неволюшке,
Хоть живу и не в стенах.
Я скрываюсь, вспоминаючи
Про голубушку-жену;
Сердце кровью обливается,
Жизнь и долю я кляну.
Терпит муку, горемычная…
Но еще того страшней
Вспоминать мне мать родимую
И покинутых детей.
Я пойду ль в село родимое —
Сыщут вора на дому,
Скрутят руки молодецкие,
Отведут меня в тюрьму.
Для чего бежал-бродяжничал,
Мне велят держать ответ…
Свет велик, да что мне радости?
В нем бродяге места нет.
Певец острожный смолк; но песни этой звуки,
В замкнутой камере напомнив о разлуке
С родимой стороной, о светлых днях былых,
О вольной волюшке, о роще и дубровах,
Отозвались в сердцах острожников суровых
И, смолкнув в тишине, носились долго в них.
И этот буйный зверь, который бесновался
За несколько минут, затих и присмирел:
Как слабое дитя, он чувству покорялся
И заглушить его не мог и не хотел.
А тот, кто песню пел, бежавший из Сибири
Бродяга, был один, казалось, в целом мире;
Не слыша ничего, задумчиво поник
Он русой головой и вниз глядел угрюмо…
Какая в этот миг его томила дума?
Что колыхнуло в нем заглохших чувств родник?
От скуки и тоски запел ли он случайно,
Иль горе тайное высказывал свое?..
Прошедшее его покрыто было тайной,
Он от чужих людей сберечь умел ее.
Не выдал он себя ни словом, ни намеком,
Но мыслью жил всегда в былом своем далеком;
Суровый и скупой на лишние слова,
Он душу открывал товарищам немногим,
Наедине грустил и к судьям нашим строгим
Являлся простаком, не помнящим родства.
Острожный люд любил несчастного собрата,
Хотя никто не знал, что он в душе своей
Заботливо таил; но мнилось, что когда-то
Бродяга этот был не лишний меж людей.
Быть может, он носил немало преступлений
На совести своей… Порой ложились тени
На бледное лицо и взор сверкал огнем…
Кто примечал за ним в те редкие мгновенья,
Тот чувствовал и страх и сожаленье…
Ведь этот человек, худой, с высоким лбом,
Отрекся от всего, что дорого и любо,
Что мило для людей,- от родины святой,
От имени, семьи,- и, все отвергнув грубо,
Он стал между живых могилою немой…
А вечер между тем мучительно тянулся.
Острожный люд от дум тяжелых встрепенулся,
Как будто сожалел о слабости своей,
О том, что жизни ход, суровый и обычный,
Нарушил тишиной и грустью непривычной,-
Такая тишина для совести страшней
Допросов и суда… Не лучше ль буйным смехом
Тот голос искренний и грустный заглушить,
Который прогремел в душе преступной эхом,
И сразу оборвать ненужных мыслей нить!..
И снова крик, и брань, и хохот… Настроенье
Минутное прошло… Луч света на мгновенье
Блеснул из темных туч над бездной — и потух…
Блудящий огонек пронесся мимолетом
Над сумрачным, гнилым, заброшенным болотом —
И скрылся… Громкий крик немолчно режет слух.
Тот глупой остротой, другой нахальной сплетней
Спешат себя развлечь, стараясь об одном,
Что время как-нибудь тянулось незаметней…
И так проходит жизнь острожных день за днем!..
