Линяет свет. Под черный купол
бросает музыка крыло.
Скользит процессия из кукол,
холодным строится углом.
Их ноги в белом трикотаже,
их гуттаперчевы тела.
Их клоун так обезображен,
так вопиет его скула
и нос картофельный… А ноги
в таких несчастных башмаках,
что вдруг задумалось в тревоге
дитя на маминых руках.
…Я знаю: там, на лобном месте,
воткнувшись циркулем в манеж,
опять торчать моей невесте
бескрылых ангелов промеж.
Она опять взойдет под купол —
звезда веселья! — и опять
я позову ее оттуда
в надежде, гибкую, обнять…
Здесь будут тучные медвели
на мотоциклах гнуть вираж,
затем затеет лгать и бредить
какой-то фокусник не наш.
Поднимет тяжести большие,
как бы с души, добряк силач.
И мамы вдруг, и малыши их
сольют в платочки смех и плач.
А в час, когда довольный зритель
свой проверяет гардероб,
мы маханем в свою обитель,
я поцелую теплый лоб,
и ты уснешь, моя пружинка,
расслабив мускулы во сне…
И ночь, окрашенная жидко,
яйцо луны снесет в окне.
А в поле одуванчики
маячат,
как болванчики.
Ай, летние гастроли, —
мартышки на ветвях
и на руках по полю
и всей душою — взмах!
Струись зеленой змейкой,
любимая, в траве.
Выпрыгивай уклейкой
из омута на свет.
Цепляйся теплой ночью
за звезды на весу.
И складывай в кулечек
по капельке росу.
Цвети, моя циркачка,
рей, одуванчик мой!
Ведь после, не иначе,
придет пора — домой,
придет пора — под купол,
где словно снят покров,
когда тебя нащупал
брандспойт прожекторов,
когда, расправив перья,
летишь навстречу ртам…
А после выйдут звери
и сядут по местам.
А в поле пьют ромашки
из неба,
как из чашки.
И снова ты превыше многих,
на высоте, наедине.
Там, ниже, — смертные и боги.
Там на коленях мулине
у сверхстоической старушки,
и мальчик роется в носу.
Его ппаша давит сушки,
мамаша чистит колбасу.
А ты, чужая им, летаешь…
Остановись! Ты посмотри:
старушка, может быть, святая,
отец, быть может, до зари
чинил по свету фонари.
Наверно, мать не знает ночи
за то, что знает ее — сын.
Их притаившиеся очи
не в ювелирный магазин,
а прямо в небо — звездной пылью!
Ты посмотри, ты ощути,
какой тревожной веет былью
от их сидячего пути.
…Ты продолжаешь по канату
на ощупь, тапочкой скользя…
Как ослепительна одна ты,
как этим высказана вся!
Неверный шаг — и ты обманешь,
другой неверный — и уже
ты будешь плавать, как в тумане,
в своей простуженной душе.
Неверный шаг! Канат натянут.
И ты — струна моя — звени!
Пятою, нежными ногтями
держи себя, не оброни.
И улыбайся. Ты же в цирке.
Никто не должен знать про то,
какие жалобные циклы
в тебе свершаются при том.
И даже ручкой, нервной ручкой,
небесной ручкой помаши.
Старушке станет много лучше
в ее туманностях души.
…Какие видишь горизонты,
оттуда, белочка моя?
Не все ли вымерли бизоны?
Не все ли выцвели края?
А как там в Рио-де-Жанейро?
Все так же — белые штаны?
Чем забавляется Венера
среде небесной тишины?
А может, видишь деревеньку,
где ты цвела, где ты ждала
неулыбавшегося Сеньку
из древнерусского села?
Наверняка ты видишь лучше,
чем я в двенадцатом ряду…
Мой улыбающийся лучик,
тебя я так на землю жду!
А за кулисами обедня.
Висит сосульками слюна.
И у кормящего передник
набит морковкою слона.
Идешь ты улицей звериной
вдоль одноклеточных квартир.
Макака лущит мандарины,
взирает весело на мир.
Тигрица челюстью железной
стучит по конскому бедру.
И попугайчики любезно
несут какую-то муру.
А укротитель, укротитель
так и витает, как спаситель.
Что ты ночью плакала,
что тебе приснилось?
Может быть, с макакою
ты во сне сцепилась?
Может быть, обидели
львы тебя, разбойники?
Ты в своей обители
спи, душа, спокойно.
Пусть тебе приснятся
ласковые клоуны.
Пусть они толпятся
с грустными поклонами.
Пусть тяжелоатлеты
носят тебя — зернышко.
Спит, мои атомы
с-о-л-н-ы-ш-к-а…
Заболела моя циркачка,
не взойти ей под небосвод.
Укротитель по ней заплачет,
газированных выпьет вод.
Ночью лопнет канат в разлуке
с дорогими ножками вдруг…
И макака от серой скуки
оборвет карманы у брюк.
Ковыляйте ко мне, медведи,
поспешайте сюда, слоны!
Очень много на этом свете
есть воинственной тишины.
Вы трубите, слоны, трубите!
Тишину вокруг разбомбите!
Вот опять идет враскачку
по канату вдоль судьбы
моя вечная циркачка.
Ставит легкие стопы.
А вокруг зверье клубится,
сальто делает старик,
на плече макаки птица
издает счастливый крик..
Разве можно в этом мире
одному, отдельно, врозь?
…И все шире, шире, шире,
шире купол и — насквозь!
