Творчество Фрэнсиса Брета Гарта (1836-1902) к жизни вызвала золотая лихорадка. Там, где тысячи старателей боролись за шанс разбогатеть, он увидел человека таким, каков он есть. Его правда не понравилась добропорядочной Америке. А тут еще крах издательских и финансовых дел. В конечном счете, писатель обосновался в Европе. В стихах Гарта царит дух приключений и восточной сказки, причем, поэт умеет чередой деталей придать своим произведениям вполне реалистичные, зримые черты.
Он описывает круговращение жизни, часто несчастной, но с неумирающей надеждой, заглядывает в жилища бедняков и дает им голос, делает героями своей поэзии. В балладах действуют не только люди и природа, но и вещи. Не чужды Гарту и добрый юмор, и пародия. Цепкий глаз поэта способен поймать любую историческую тень, фигуру, мигом придать ей живой вид и представить современной публике. Он читает знаки минувших эпох, воспевает бессмертную любовь, поросшую быльем. В стихах чувствуется вполне традиционное, еще нерасколотое, мировоззрение писателя, его ценности близки к вечным, а не сиюминутным. Обширное наследие Гарта давно стало самобытной классикой на все времена.
* * *
Что волк на самом деле сказал Красной шапочке
Милая дева, в смятенье, в волненье,
Что ты там шепчешь всё в недоуменье?
«Глазки большие и дики немножко?»
Ну-ка, получше смотри, моя крошка!
Взглянешь получше — увидишь живые
Щёки с румянцем, глаза голубые.
Ты всё дивишься, моя недотрога?
Может быть грудь твою полнят тревогой
Руки, что стан твой изящный греховно
Обняли, или прикрыли любовно?
Ты не смотри на ручища с опаской —
Лучшие здесь и защита, и ласка!
Красная Шапочка, милая крошка,
Ну почему я при встрече ладошку
Жму твою, молча; вздыхаю глубоко,
Если ты щёчку подставишь для «чмока»?
Правду не скроешь, смотри, моя лапочка,
Да, я — не бабушка, милая Шапочка!
Одинокая гора
Гора — ужасный ад,
Где побывал Синдбад,
Влечёт магнитом;
На береге морском
Рок разбросал кругом
Суда по плитам.
Подходят корабли
Сюда со всей земли
В болтанке грозной;
Но у горы Судьбы
Все тонут без борьбы
Рано или поздно.
Кого здесь только нет:
Баркас, что много лет
Шторма носили,
Ладьи, их в тот залив
Спокойный, просмолив
Вчера спустили.
Конец один для всех
На грозных скалах тех.
К Синдбада славе
О, Хиндбад, зависть скрой,
Равны все пред горой
В смертельной яви.
Диккенс в лагере
Луна плывёт над соснами, и где-то
Журчание реки,
В тумане Сьерра, снега минареты
Поднялись высоки.
Костёр, в порыве пламенном, неистов,
Румянцем одарил
Уставших и больных авантюристов
Без мужества и сил.
Один, просунув в тощий ранец руку,
Достал заветный том,
Рассказ послушать, карт забросив скуку
Все собрались кругом.
И вот, лишь тени подобрались кромкой,
Огонь чуть ослабел,
Он Мастера читать стал книгу громко,
Где «Маленькая Нелл».
То юное, скорей, воображенье —
Он младше всех вокруг —
Но кедр и сосна при этом чтенье,
Казалось, смолкли вдруг.
Ему внимали каждой веткой ели,
Стоявшие в тени;
В лугах Английских лагерь вместе с Нелли
Блуждал все эти дни.
И среди гор — как будто чаровали
Божественные сны —
Заботы с плеч их иглами упали
Трепещущей сосны
Нет лагеря, все угли загасили;
Кто автор этих грёз?
Высокая сосна и Кента шпили
Ответят на вопрос!
Нет лагеря, но аромат историй
Бриз подхватил, и там,
На холмах Кента, славе той и горю
Хмель курит фимиам.
Где дуб Английский и венок унылый
Из лавра сплетены,
Не дерзость увидать над той могилой
Ветвь Западной сосны!
_______________
* Стихотворение посвящено Чарльзу Диккенсу, который умер 9 июня 1870 года возле знаменитого своим собором города Рочестер графства Кент в своём загородном доме приблизительно в 30 милях юго-восточнее Лондона. «Маленькая Нелл» — героиня романа Диккенса — «Лавка древностей», чью смерть описал Диккенс с необыкновенной силой своего таланта.
О чем пел дымоход
Ветер ночной в дымоходе поёт
Ещё никому неизвестный напев;
Вот Женщина вместе с дитём замерла,
Припомнила дочь, что недолго жила,
Слезу прогоняя, в сердцах прокляла:
«Противен мне вой в дымоходе».
Ветер ночной в дымоходе поёт
Ещё никому неизвестный напев;
И Дети шептали, в углу присмирев:
«То ведьма летит к нам от злых королев,
Волшебной трубы её слышится гнев,
Как страшен нам вой в дымоходе».
Ветер ночной в дымоходе поёт
Ещё никому неизвестный напев;
Мужчина к огню, замерзая, приник,
Бормочет: «А снег — то, завалит нас вмиг,
И уголь в цене, и доход невелик,
Заделать бы щель в дымоходе».
Ветер ночной в дымоходе поёт
Ещё никому неизвестный напев;
И слушал с улыбкой Поэт — воплощён
В Ребёнка, Мужчину и Женщину он.
И молвил: «Господень звучит камертон
Как ветер в моём дымоходе».
О чем пела пуля
О, радость творения —
Быть!
В полёте про всё
Позабыть!
Как бы не был кончен бой,
Хотя скрыто всё пальбой,
Он назначен мне судьбой —
Полюбить!
Вижу я, где он стоит,
Одинок,
И нажать уже грозит
На курок,
Узнаю его черты,
Грациозной красоты,
Он лишь — цель моей мечты,
Мой дружок.
Это он — моя Любовь!
Он так смел!
Это я — твоя Любовь!
Твой удел!
Я блаженствую, мой свет!
Поцелуешь ли в ответ?
Почему ты не согрет
Среди тел?
Стационарный смотритель отдаленной прерии
Одна скамейка, небо — оттиск серый,
Пустой перрон как мрачный силуэт,
Двенадцать лет платформе, дальше — прерий
Двенадцать миль мерцающий просвет.
Восток, юг, север, запад, — всё уныло,
В лохмотьях пара поезд мчит, гудя,
Сужаясь, пика рельсов даль пронзила,
Сломав завесу беженца-дождя.
Здесь только я; никто не нарушает
Покой равнин и пустошей вокруг,
Ничто видений тяжких не рождает,
Лишь тени все исчезнут робко вдруг.
Ах, нет! Идёт от станции бродяга,
На фоне неба страшно измождён,
Кивнул, приветил знаками, бедняга,
Пока состав летел на перегон.
Сесть предложил мне жестом, столь суровым,
Как тишь небес, как воздуха поток.
Мы были одиноки под покровом
Молчания, печалей и тревог.
И каждый — в своих мыслях, потемнели
Размытые межи, железный путь;
И каждый молча смотрит в параллели,
Где угасает звук, что не вернуть.
И вот, незваный, — для чего?, зачем-то? —
Мне отдавал он груз своих невзгод,
Как облаков темнеющая лента
Уныло каплет влагою забот.
Он с детства здесь, когда из кукурузы
Индейцы появлялись без конца;
И полнил пустошь вой волков кургузых,
Меж стойбищем и хижиной отца.
Природа злилась: урожай косила
Пожаром трижды за один посев;
Торнадо смёл каминные стропила,
И он бледнел, на мёртвых посмотрев.
Пришла Война. Когда его призвали,
Он молча шёл за флагом, стороной,
Сквозь топи, — безымянный, без медали,
К тюремной койке, тощий и больной.
Но шторм утих, он выброшен волною
На берег, чтоб родное небо зреть;
То случай дал ему игрой шальною
Возможность жить, — кому-то — умереть.
В его слова врывались постоянно
То низкий ропот ветра с пустырей,
То крики дальних птиц, то неустанный
Всхлип травянистых плачущих морей.
Но скорбные прервали заклинанья
Дрожащая звезда и дальний крик.
Летит состав! На станции молчанье,
Она пуста, как неба грустный лик.
Здесь только я; никто не наблюдает
Покой равнин и пустошей вокруг;
Здесь только я, тот крик, и шум взлетает
Колёс и букс, что резко встали вдруг.
«Не опоздайте! Эй, ты кто? Смотритель?
НЕТ НИКОГО! Мы здесь решили встать.
Вчера под поезд прыгнул местный житель,
Вот в это время! Тут! Места занять!»
«Вечерний звон» из Монтерея
О, звон плывёт, О, звон поёт
Над мрачной пустошью глухой,
Вечерня с берега несёт
Благословенье и покой,
Да будут житницы полнее!
О перезвон! О Eleison!
Колокола из Монтерея!
О, звон гремит, О, звон гудит
Среди равнин и крепких стен,
По трубам голос его мчит,
Не повторяя свой рефрен,
На рынке, в храме всё слабея!
Хрустальный звон! Печальный звон!
Прощальный звон из Монтерея!
О, звон, что вмиг, кругом поник,
Вернись, верни, все снова ждут:
Не изувера ярый крик,
Не строгой веры страшный суд, —
Любовь Его верни скорее,
О перезвон! О Eleison!
Колокола из Монтерея!
К шишке огромного дерева
О, диких зарослей малыш,
Найдёныш Западной дубравы!
Ты на столе моём стоишь
Давно, и странный, и шершавый.
И рад судьбе наверняка,
Вниманью новых лиц галдящих,
Как будто и не спят века
В твоих коробочках блестящих.
Я вспомнил мирных дней досуг,
Поездку, радости ночлега,
Туманность осени вокруг,
Усталость, томную как нега,
С утра прогулку, отдых днём,
На склонах клубы красной пыли,
И тусклый свод — колонны в нём —
С прохладой влажной, как в могиле.
Я вижу снова мачт игру,
Скребущих небо, их жилица —
Шалунья сойка на ветру
Под синим вымпелом кружится.
«Индейцев» вижу длинный ряд,
Где вереск высохший в низинах,
Стволы их красные стоят
В коротких рыжих мокасинах.
Всё видел я, но удивлён,
Что ты, лесной малец бездомный,
Столу поэта компаньон
На этой свалке многотомной:
О «папах римских» — новый свод,
И фолианты — «о Биронах»,
Но не древней их лучший род
Твоих сестёр — Вечнозелёных.
Твой предок видел, как сверкал,
И полумесяц Магомета,
И королевский тронный зал;
Он видел древние секреты,
Священных лиственниц ряды,
Друидов рощи — великаны,
И с куполов лесной гряды
Готические аркбутаны.
Твоя ль судьба, найдёныш мой,
Забыв наследство, дух стремлений,
Непритязательный, немой,
Лежать в тиши привычной лени?
Скрыт не лавиною снегов,
Но в брызгах праздности чернильной
Под бренной грудою листков,
Как в том лесу, во мгле могильной.
Лежи, Мой друг! и вот мораль
Твоей истории не новой:
Хотя ты живо смотришь в даль,
И возраст — твой венец лавровый,
Но только эти семена
Не воплотили цель творенья,
Коль оболочка их нужна
Для хвастовства и восхищенья.
Штрихи к портрету, рядом с превосходным человеком
Ты задаром куплен был,
Где, когда — я позабыл!
Может, облик твой — пленил,
Бог лишь помнит.
Но ты чем-то не похож
На моих собратьев всё ж,
Некрасив кто, иль пригож
В неге комнат.
В рамке — простенький овал —
Славу ты не смаковал,
И тебя кто рисовал —
Мне не важно.
Помню черт твоих узор,
Жаль, но только до сих пор
Не проник в тебя мой взор
Столь отважно.
Утром я вершу обряд —
Твой скорее встретить взгляд,
И меня ТЫ видеть рад,
Изучая.
Только вечер наступил,
Я к стене иду без сил,
И тебя лишь, кто так мил,
Вспоминаю.
Это слабость, только вот
Отправляться каждый год
За добром иль злом в поход
Не хочу я
Без прощанья — грустный зов
Твоих глаз летит без слов
К завиткам моих усов,
Что кручу я.
Кто не смог твой лик понять,
На тебя взглянув опять,
Всё пытается сдержать
Восхищенье —
Отвернулся с хитрецой,
Пряча взгляд, замечу, свой,
Полный радости живой
И волненья.
Много лиц я повидал,
Многих в жизни повстречал,
Многим, думаю, я дал
Всё, что можно.
Крепче только НАША связь,
И скажу я, не таясь,
Лишь к тебе питаю страсть
Непреложно.
Здесь висеть ты будешь впредь,
Вместе мы начнём стареть,
Скажешь, стал ты, друг, седеть
Некрасиво.
Рад всегда я за бритьём
Видеть в зеркальце моём
Облик твой, пока вдвоём
Будем живы.
Долли Варден
О, Долли! Разве кто забыл
Чар этих блеск, что нас пленил?
Тот миг её изобразил,
Как живописец, чётко, —
Со шляпкой набок, ясный взгляд,
Летит по улочке каскад
Из ситца, ротик плутоват, —
Дочь слесаря, красотку!
О, дева — «мастера» портрет!
О честь! О верности обет!
Подобной в книге жизни нет
На загнутых страницах!
И с кем тебя сравнить нам! Ах!
Её я видел в двух шагах
Вчера в невянущих цветках
Взлетающего ситца.
Из камня — скромный отчий дом,
Пять этажей высоких в нём;
Вкус и изящество кругом,
Но странный взгляд житейский: —
Колонн античных частокол
И дверь готическая в холл, —
Столетья разделяют пол
И потолок «помпейский».
Салон, где правила она,
В «версальском стиле», и стена
Китайских шкафчиков, смешна
Смесь варварская эта;
Диваны — «классика», друзья, —
(Sedilia — римская скамья);
Стул, средь «ампирных», вижу я
Времён Елизаветы.
Богиня в храме, так мила,
Мне руку в кольцах подала, —
В камнях каратам нет числа,
И все воды чистейшей, —
Присела низко, чтоб пышней
Казались буфы, и видней
Роскошных юбок ткань, что ей
Купил отец добрейший.
Как платье прост и речи строй, —
Французский, свой язык второй,
Она любила, и порой
Не понимал я что-то.
Сказать, она стыдлива, вздор!
Её спокойный, гордый взор
Выносит Хьюго приговор
За грубость анекдота.
Спросил я: «Что за маскарад?
Костюм для фарса и шарад,
Ватто пастушеский наряд?»
Она смеётся: «Ой, ли!
Должны Вы знать её, mon sire, —
Пылал к ней страстью сам Шекспир,
Иль Байрон, — то один кумир:
Я, Долли Варден! Долли!»
Сан-Франциско
С бесстрастьем Рока ты оплот
Нашёл у Западных Ворот;
На высоте, давно твоей,
Хоругви солнечных лучей;
Ты зришь моря, где льды стеной,
Двух континентов Часовой!
И мир жестоких бурь презрев,
Небес угрюмость, ветра гнев,
Ты тащишь всё, как сумасброд,
В свой зев у Западных Ворот,
Скрываясь львёнком поскорей
Средь джунглей пиков, мачт и рей!
Коварен, алчен ты, упрям,
Я знаю твой разврат и срам,
И слава вся твоя сейчас —
Звенеть деньгами на показ.
О, скрой, Клубящийся Туман,
Её гордыню и обман!
Одень её со всех сторон
Во францисканцев*** капюшон,
И в серый плащ, дабы мой взор
Не видел грех тот и позор!
Пусть молится она всю ночь,
Пока грехи не канут прочь.
Тогда, туман мой, поднимись,
И славу новую возвысь;
Будь только облаком морским,
На кораблей взирая дым;
Когда на смену нам придут
Иная речь и новый люд;
Когда вся боль её и страх
Найдут спокойствие в веках;
Когда Культура, мир Искусств
Украсят быт и грубость чувств,
Но этих будущих красот
Нам не видать, кто жив и ждёт;
Кто в гонке славы день-деньской
Трудился честно иль с ленцой,
Но так же, как и все лежит,
И не помечен, и забыт.
Скальный гремучник
Нигде нет жизни никакой,
Лишь солнце, тени и покой.
Коснувшись голых скал рукой,
Лишайник вижу у камней,
А в ярде — лента у корней,
Полоски жёлтые на ней.
Он там, в расселине! Шагнуть
Подальше, корни отогнуть,
Его на палке изогнуть!
Как ты изящен в этот миг!
Трещащий ужас напрямик
Волнуя всё — везде проник.
Звук, словно от костей сухих
В Долине смерти! Среди пихт
Шум крыльев саранчи утих.
Журавль, у звука в кабале,
Как сбитый пулей, по земле
Ползёт на сломанном крыле.
Зайчонок встал, губой дрожа,
Ошеломлённый, чуть дыша,
Трясётся, в пятках вся душа.
Стоп, старина! Уже здесь нет
Моей ноги, не мучай вслед
Мир звуком злобных кастаньет!
Сдержать ты можешь гребень свой;
Удар рассчитан роковой, —
Ты без него не горд собой.
Но стой! Не зачарует взгляд
Из щелей глаз твоих, то ад
Огни метает, говорят!
Надменен ты, но прост и смел,
Нести всем беды твой удел,
Ты проклят — кровью охладел;
И потому под солнцем, наг,
На скалах ты, или же очаг
Наш выбрав, лишь густеет мрак,
В золе нагретой весь блажен;
Гость молчаливый этих стен,
Ты ищешь, грустный, у пламен,
Как нищий кружку молока,
И жизнь спартанская пока
Тебе без грабежа близка.
Ты! Слава чья — скользить меж трав
С горящим языком, избрав
Живое для своих забав;
Когда бегут все твари вспять,
И всё закончено — опять
На солнце просишь полежать!
Койот
Из сумрачных прерий, средь скошенных нив,
Не робок, не смел, бесконечно ленив,
Ползёт с неохотой, гонимый судьбой,
По влажной прогалине серый изгой.
Как тень на стерне у стены притаясь,
Прыжками, ползком, и паденья боясь,
Костист, вислоух, не искал он покой,
Бродяга испытанный, серый изгой.
Стой, Карло, дружище, — ты чуешь родню, —
Иди, приведи его ближе к огню.
Что, Карло! Рычишь! Говоришь, что чужой,
Не родич тебе этот серый изгой.
Ну, ладно, что хочешь, бери, — пусть тайком,
Прося иль воруя, — вопрос не о том,
Тебе это помощь в дороге прямой,
О, четвероногий монах серый мой!
«Двадцать лет»
Я не слушал тебя, старина!
Извини! Размечтался устало.
Звон льдинок в бокале вина
Разбудил мою память от сна,
И струна её вновь зазвучала.
Оказался на пастбище вдруг
Я, спустя двадцать лет — всё знакомо,
В этом звуке услышал, мой друг,
Колокольчиков звон я вокруг
От коров, приближавшихся к дому.
Лепестки белых яблонь дрожат;
Златоцвет в копьевидном убранстве;
За плавильней Рапалей закат —
Дальний Запад — тревожил мой взгляд,
Как страна романтических странствий.
Был героем мой друг, и была
Моя девочка — ангел. Не скрою,
Пил я пахту, но в десять могла
Вера крепкой быть, в тридцать — прошла,
Сомневаемся мы с перепою.
Ах, всё это представилось ли,
Что, мечтал я, должно быть, устало,
Иль, скорей, потерял всё в пыли
Прошлых лет, тех, что коркой легли
На бутылке твоей из подвала.
Ты сказал, что прошло двадцать лет?
Двадцать лет? Ах, мой друг, я всё знаю!
Все мечты, улетевшие вслед,
Все надежды, которых уж нет,
Я с тобой, старина, пропиваю!
Рок
«Небо нахмурилось, грозные скалы,
Белыми брызгами шторм у причала,
С волнами ветер увлёкся игрой,
Море испытывать я не герой»;
«Тропы узки, лес — туманный кошмар,
Где-то таится в ветвях ягуар,
Заняты львы молодые игрой,
Я на охоту идти не герой!».
Но шхуны без риска по морю плывут,
Вернувшись, охотники песни поют,
А город, построенный здесь на скале,
Навеки исчез в задрожавшей земле.
К морской птице
Крыльями рядом машешь лениво
Вечной бродяжкой ты над волной,
Глянь-ка, буруны здесь говорливы,
Рокот прибоя, сланцы залива,
Может сегодня будешь со мной.
В жизни, подруга, нет измененья,
Злобу ты знаешь бури шальной;
Так же мне больно видеть крушенья;
Чуть сожалея, чуть в треволненье, —
Я у прибоя, ты над волной.
После скитаний — близко, далёко, —
Вновь тебя тянет берег родной,
Здесь после странствий мне одиноко:
Связь наша — радость волею рока, —
Я у прибоя, ты над волной.
Вяло вздыхает грудь океана,
Так и живём мы жизнью одной:
В гальке ты гнёзда ищешь так рано,
Воды мне дарят покой неустанно, —
Я у прибоя, ты над волной.
Гора спокойного сердца
Грядою скал и мутных вод потоком,
Изгибами лощин,
Ты поднялась в спокойствии глубоком
Над суетой мужчин,
Но в грубой речи мысли откровенья
Слов чистых не нашли,
Дрожа, как лепестки, в твоих владеньях
Рассеялись вдали.
Но рудокоп, уставший от работы,
На заступ оперся,
И показал соседу, без заботы,
Как ты прекрасна вся.
Глаза на миг застлала рябь тумана,
И ясные, как высь,
Потоки глупых мыслей так нежданно
Слезами пролились, —
Деревня его детства будто снится,
Где непосильный труд,
Там после вспашки золото пшеницы
Спокойно соберут.
Один момент: удар, движенье кистью,
И срезаны кусты,
Плывут, слипаясь, раненые листья
В потоках черноты.
И ты, Поэт, своё находишь счастье,
Творя, как ты привык,
Сияет в мутных водах этой страсти
Спокойствием твой лик.
Мадроньо
Командир лесных причуд,
Ты стоишь, как Робин Гуд!
Гольфы алые в траве,
Плащ из бархата в листве!
Ты нарядней всех вокруг,
Щегольством пленяя луг!
Когда августовский зной
Опаляет мир лесной,
На сосне капель смолы
От ствола и до иглы, —
Уголок тенистый твой
Полон свежею листвой.
А когда осенний луч,
Мир печаля, из-за туч
Холст расправит на холмах,
Пепел высыплет в ручьях,
Ты без гольфиков своих,
Среди веток золотых
На поляне мрачной рад
Всем устроить маскарад.
Скоро ль выкрасят в кармин
Твои щёки, Арлекин?
С полированным листом,
С красным веточным зонтом,
С многоцветием плодов,
Твой костюм в сезон готов, —
Где предел у этих чар,
Что искусств затмили дар?
___________
Мадроньо — madrona, madrone, madrono исп. бот. мадронья, земляничное дерево (Arbutus menziesii)
Два корабля
Я стоял на вершине горы у креста,
И следил за поверхностью вод,
Здесь дрейфует корабль, где горы темнота,
А другой — отплывает в поход.
В белых крыльях один, за кормой полоса,
Бьются по ветру вымпел и шкот;
На другом же обстенены все паруса —
Вот корабль, что меня только ждёт!
Но смотри! Вдалеке разошлись облака,
Путь мой — пламя открытых ворот,
И на судне, стоящем в заливе пока,
Ликованье матросов идёт.
Так несли утешенье следы Его ног —
В Галилее сиял небосвод,
Я по знаку не берег спущусь без тревог
К кораблю, что меня только ждёт.
Ньюпортская романтическая история
Что слышал, поведаю вам не таясь,
Она умирала от горя;
Но дух её жив, и душа её часть
Печального дома у моря.
Любовник-француз был и ветрен, и мил,
Столетья ещё не прошло —
Его из объятий бедняжки сманил
В поход адмирал Рошамбо.
Я был удивлён, от напудренных фраз
У Квакерши сердце проснулось,
Но модных речей золотистая вязь
Бедой для неё обернулась.
Букет резеды он в то утро принёс,
И только поблекли соцветья,
(Хотя они влажными были от слёз)
Бедняжка увяла в расцвете.
И в ночь, когда спрятал туманный покров
Рангоуты, шпили, нагорья,
Душа вознеслась её средь облаков
От грустного дома у моря.
С тех пор, как часы бьют два раза подряд,
По комнатам дух её бродит,
И в воздухе тонкий плывёт аромат,
Когда она мимо проходит.
То грустью запахла её резеда,
Как призрак букета сквозь эти года,
Вот всё, что о ней говорит; но тогда
Могла ль она думать о лучшем?
Печальный и старый дом вечером пуст,
Я сам словно призрак унылый,
Жду Квакершу — это молчание уст,
Тот облик любезный и милый.
Уходит веселье с лужаек моих,
Горнисты на башне сыграли,
На лестнице щебет девчоночий стих,
И нет никого у рояля.
Но где-то часы бьют два раза подряд,
А в доме печальном молчанье:
На длинной веранде росы звездопад,
Под шторами мыши шуршанье.
От лампы настольной струящийся свет
Из библиотеки сникает
В темнеющей зале. Придёт или нет?
Свой путь сюда Квакерша знает.
Быть может, то чувств возбуждённых обман:
Всё ждать и терзаться утратой?
Но воздух наполнили, словно дурман,
Её резеды ароматы.
Открыл я окно, и почудилось вдруг,
Что слышу сквозь тишь океана
Я пульс его Бездны Великой вокруг,
И в тропиках греюсь нежданно.
В соседнем окне вспыхнул газовый свет,
Как в вальсе кружатся фантомы,
Мне странно, что отдал я свой кабинет
Сказаньям печального дома.
Увы, здесь, не пахнет уже резеда,
Но веет росой и прохладой,
Быть может, столь хрупкой возникла тогда
Старинной легенды отрада.
Как мумию пряная мирра хранит
Веками в гробницах наскальных,
Так прошлое мне пробуждает у плит
Душа ароматов печальных.
Я думал о юности, бурных страстях,
О связях бесцельных, и боли,
Но я благодарен за правду в глазах, —
Одну лишь усладу в юдоли.
Не слышен мне шелест тяжёлой парчи,
И пусто у библиотеки,
Коль призраки сердца спокойны в ночи,
Она — и незрима навеки.
Но всё же пришла, то ли как аромат,
Иль дух в своей мантии белой,
Я в комнате тёмной почувствовал взгляд,
Душа моя к ней полетела!
У Хамиенды
На оливе, что мертва,
Кто-то вырезал слова —
«Мануэла из Ла Торре».
Среди старых стен весной
Бьётся дождь, а летом — зной,
Ветер зря поёт лесной
«Мануэла из Ла Торре».
Песня та уже без слов,
Но звучит рефреном зов —
«Мануэла из Ла Торре».
Ночью, стих лишь ветра стон,
Вдалеке гитары звон,
И печальный обертон
Самой давней из историй,—
Так давно твой пели взгляд,
Старых стен был молод ряд,
Мануэла из Ла Торре.
Перо Томаса Старра Кинга
Упавшая волшебная свирель
Ещё хранит в себе звучаний диво.
Прервав аллегро, умер менестрель,
И не вернуть мотивы.
Но кто закончит прерванный напев,
Пробудит инструмент нам столь желанный,
Даст трубочке тончайшей, осмелев,
Грозу трубы органной!
Его перо! мы в памяти несли
Златой изгиб! Журчал смех граций зыбкий
На острие, когда от сердца шли
И фразы, и улыбки!
То истина, иль в шутку, иль всерьёз,
Или слова поддержки, ободренья.
Речь о златых дарах он произнёс.
Что звон того даренья!
Но мага жезл напрасно мы берём,
Мы волшебством подобным не владеем,
Власть колдовства лежит, простясь с пером,
В могиле с чародеем.
______________
* Кинг Томас Старр (1824-1864), министр, лектор и оратор, чья роль в сохранении Калифорнии в пределах Союза во время Гражданской Войны удостоена статуями в Капитолии Соединенных Штатов и в Golden Gate Park в Калифорнии. Две горы названы его именем.