Саад, сын Ваккаса, послан был Омаром
Сломить Иран решительным ударом.
Шах Йездигерд, услыша весть войны,
Стал собирать войска со всей страны.
Тогда Хурмузда сын, воитель славный,
Был полководцем шахской рати главной.
Исполнен знаний, доблести и сил,
Рустама имя этот муж носил.
Испытан в битвах, окружен почетом,
Он был к тому ж великим звездочетом.
Мобедов он повез в поход с собой,
Держал совет, пред тем как выйти в бой.
То там, то тут врагам отпор давал он;
Так тридцать месяцев провоевал он.
Вот у селения Кадисийи
Пред боем он стянул войска свои.
Сперва светила неба вопросил он,
Расположенье звезд определил он.
Сказал себе: «Сражения исход
Сегодня чести нам не принесет».
Когда ему глагол судьбы открылся,
За голову он в ужасе схватился.
И с болью сердца обо всем, что знал,
В письме последнем брату написал…
Письмо Рустама, сына Фаррух-Хурмузда
«…Когда прославят с каждого мимбара
Деянья Абубекра и Омара,
Престол, корона, стяг падут во прах
И свергнут будет горделивый шах,
Оплот Ирана рухнет, ставши слабым,
Сулят светила счастье лишь арабам;
И будет этих пришлых часть одна
В одежды черные облачена.
Нам не оставят судьбы ни господства,
Ни башмаков златых, ни благородства.
Одни трудиться будут, добывать,
Другие — добытое пожирать.
В презренье будут верность, справедливость,
Возвысятся ущербность, зло и лживость.
Взамен былых прославленных мужей
Презренные воссядут на коней.
Величьем недостойный завладеет,
Родов старинных древо оскудеет.
Рвать будут друг у друга, расхищать…
На все падет проклятия печать.
Всеобщей злобой души развратятся,
И, как гранит, сердца ожесточатся.
Замыслит злое сын отцу, а тот
Сам против сына козни возведет.
Владыкой станет раб, и в поношенье
Нам будет знатное происхожденье.
Не будет больше верности ни в ком,
Ложь овладеет каждым языком.
Арабы, тюрки, персы — три народа
Смесятся. Будет новая порода,
И ни дихканами тот новый род,
Ни тюрками никто не назовет.
Завистливы они, злословны будут,
О доблести и щедрости забудут.
Свои богатства спрячут под полой
На разграбленье вражьей силе злой.
Мир веселился в дни Бахрама Гура,
Но будет в мире горестно и хмуро.
Не слышно будет праздников нигде,
Лишь козни будут строиться везде.
И лихоимство процветет без меры,
И жадность — под покровом правой веры.
На пир весны не принесут вина,
Не зазвучат ни флейта, ни струна.
Век наступает гибельный, проклятый,
Погибнут благородные азаты.
Пойдет грабеж, бесчинства; вновь и вновь
Из-за имущества польется кровь.
Я изнемог, во рту пересыхает,
От горя сердце кровью истекает,
Померкла счастья нашего звезда,
Пришла неотвратимая беда,
Неверный небосвод — для нас померк он,
Был благосклонен к нам — и нас отверг он…
О брат мой, оставайся невредим,
У шаха ты один, будь вместе с ним.
И хоть со мной мой щит, и меч, и сила,
Но здесь, в Кадисийе, — моя могила.
Моя кольчуга — саван, кровь — мой шлем.
Не плачь! Таков удел, сужденный всем».
Арабские войска наголову разбили иранцев при Кадисийе. Полководец Рустам пал в бою.
Послание шаха Йездигерда Марзбанам Туса
«Наверно, все вы знаете сейчас,
Какое бедствие постигло нас
От змееедов с мордой Ахриманьей;
У них — ни чести, ни добра, ни знанья.
Разбойный сброд, что обнищал до дыр,
Придет и пустит на ветер весь мир.
Так повернулся циркуль небосвода, —
Настал ущерб для царства и народа.
От вороноголовых всем беда;
Нет в них понятий чести и стыда,
Ануширвану вещему приснилось:
Сиянье трона шахского затмилось;
И тысяч сто арабов, на конях
И на верблюдах, с копьями в руках,
Через Арванд-реку перевалили
И до неба всклубили тучу пыли.
В полях посев был вытоптан, спален,
И рухнули Иран и Вавилон.
Огни погасли в храмах оскверненных,
Все смолкло в городах опустошенных.
И диво — не осталось ни зубца
На гордых башнях царского дворца.
Значенье сна сегодня прояснилось, —
От нас навеки счастье отвратилось.
Кто был велик — в ничтожество впадет,
Кто низок был, тот высоко взойдет.
И зло распространится по вселенной;
Вред будет явным, благо — сокровенно.
В кишваре каждом сядет свой тиран,
И миром овладеет Ахриман.
Ночь наступает в мире — явно это,
Тьма воцарится, и не будет света.
Теперь мы, по совету мудрецов,
С отрядом наших верных удальцов
Направились к пределам Хорасана,
Где нам приют у каждого марзбана.
Как знать, какой нам жребий принесет
Вращающийся вечно небосвод?»
Шах Йездигерд направился в Хорасан, в город Тус, где его принял с почетом тамошний марзбан Махой Сури. В то же время Махой написал предательское письмо правителю Самарканда полководцу Бижану, советуя ему разбить остатки войск Йездигерда и захватить самого шаха в плен. Бижан последовал этому совету. Йездигерд потерпел поражение, но ему удалось бежать.
Йездигерд скрывается на мельнице
Шах показал и мужество в бою,
И доблесть, и решительность свою.
И многих славных витязей убил он,
Но принужден спасаться бегством был он.
Скакал он от погони налегке,
Совсем один — кабульский меч в руке.
Он мчался, словно молния из тучи;
Вдруг мельницу над речкою гремучей
Увидел. И, застигнутый бедой,
Укрылся он на мельнице пустой.
Вдоль речки Зарк туранцы следом рыщут,
Они царя за каждым камнем ищут.
Коня, спасаясь бегством, бросил шах
И меч оставил в золотых ножнах.
Вся сбруя чистым золотом сверкала, —
В глазах туранцев алчность запылала.
А шах, оставшись в мельнице пустой,
Нашел охапку там травы сухой,
И сел на ту охапку шах Ирана…
Таков закон обители обмана!
Паденье тем страшней, чем выше взлет.
Был трон царя вчера — как небосвод;
Теперь его удел — сидеть на сене
И горечь пить обид и сожалений.
Ты дорожишь обителью тщеты?
Иль грохота литавр не слышишь ты?
«Пора! — взывает грохот отдаленный, —
Твоя могила у ступени тронной!..»
Во рту ни крошки, в сердце тяжело…
Так шах сидел, пока не рассвело.
Вернулся мельник в мельницу с зарею,
Принес травы охапку за спиною.
И онемел, увидев пред собой
Богатыря в кольчуге золотой.
Потом спросил царя: «О солнцеликий,
Как ты попал в безлюдный край наш дикий?
Тебе не место мельница, о князь,
Где лишь травы охапка, пыль и грязь.
Что ты за человек? У нас в пустыне
Таких, как ты, не видел я доныне».
«Иранец я, — ответил шах ему, —
От тюрков скрылся я в твоем дому».
И мельник подмигнул в ответ лукаво:
«Я беден, — не в укор такая слава;
Но коль не брезгуешь, то у меня
Есть и чеснок, и хлеб из ячменя.
Все принесу, поешь, хоть и несладко!
У бедняков всю жизнь во всем нехватка».
Был шах в бою три дня, не ел, не спал,
Ячменный хлеб, вздыхая, он вкушал…
Мельник доносит Махою Сури о местонахождении шаха. Махой велит мельнику убить шаха
И мельнику сказал Махой: «Скорей!
Веди моих людей, врага убей!»
Услышав это, мельник устрашился,
Но он с Махоем спорить не решился
И в ночь изана, в месяце хурдад,
Пошел на мельницу; за ним отряд.
Когда он вышел из дворца марзбана,
От горя он качался, словно пьяный.
Сказал правитель всадникам своим:
«Летите вслед за мельником, как дым!»
Сказал им, чтоб одежды дорогие,
И башмаки, и серьги золотые
Не вздумали бы кровью заливать,
Что надо все с царя сперва сорвать.
Убогий мельник, от Махоя выйдя,
Спешил домой, от слез пути не видя,
И говорил: «О господи, внемли!
Спаси, владыка неба и земли!
Пускай Махой отменит приказанье!
Да не свершится это злодеянье!»
И подошел он к шаху весь в слезах.
Рот — как земля, на сердце стыд и страх.
Вплотную к шаху подойти посмел он —
Так, будто что-то на ухо хотел он
Шепнуть… И нож царю в живот вонзил.
Шах только вздох тяжелый испустил.
Пал головой венчанной царь вселенной
На не доеденный им хлеб ячменный.
Веления светил для нас темны,
Пал Йездигерд, казненный без вины.
Так из царей не умирал никто,
Так из мужей не умирал никто.
Нет, видно, разума у небосвода, —
То милость от него, а то — невзгода.
Что сетовать, о смертный? Ждать чего
От мира и превратностей его?
* * *
Был к Йездигерду справедлив иль нет
Жестокий этот суд семи планет?
Как милость неба отличить от гнева,
О мудрецы, ответите ли мне вы?
И если пусто у тебя в казне,
Не думай, смертный, о грядущем дне.
Всегда кружится небо над тобою,
Все сроки жизни сочтены судьбою.
И если завтра сам ты не умрешь,
То, что тебе потребно, обретешь.
Когда б доход мой равен был расходу,
Я благодарен был бы небосводу!
Мой хлеб побил подобный смерти град,
Мне смерть была бы легче во сто крат.
По милости разгневанного неба
Лишен я дров, баранины и хлеба.
Махой Сури попадает в плен к иранскому полководцу Бижану
Воителю Бижану сообщили,
Что в плен живым Махоя захватили.
Бижан, что был печален и угрюм,
Освободился от тяжелых дум.
Без отдыха, как вихри урагана,
Везли Махоя стражи в стан Бижана.
Когда лицо Бижана увидал
Махой, как будто разум потерял.
Упал он на песок, повержен страхом,
И голову свою осыпал прахом.
Сказал Бижан: «О выродок! Как быть?
Какою казнью нам тебя казнить?
Ты, раб, зачем убил царя Ирана,
Владыку нашего и пахлавана?
Он по отцам природным был царем,
Второй Ануширван явился в нем!»
И отвечал Махой: «От корня злого
Не жди добра, а жди плода дурного,
Меня без сожаленья истреби,
Мне голову железом отруби».
«Так я и сделаю, — Бижан ответил.-
Сгинь, Ахриман! А свет да будет светел!»
Махою руки он велел отсечь,
Сказал: «Уж не возьмешь ты больше меч!»
И отрубить велел Махою ноги,
Чтоб он валялся в муках на дороге.
Велел потом отрезать уши, нос,
Сказал: «Казнись теперь, презренный пес!
Да, мало были мы с тобой жестоки,
Лежи, околевай на солнцепеке!»
Трех молодых имел Махой сынов,
Трех славных обладателей венцов.
Костер сложили, запалили пламя,
Сожгли на нем Махоя с сыновьями.
Погиб Махой — и род исчез его,
И не осталось в роде никого.
А если и остался кто, — все гнали
И вслед ему проклятья посылали.
Да будет проклят род его и дом,
Да будет память проклята о нем!
И век настал великого Омара,
И стих Корана зазвучал с мимбара.
Из заключения поэмы
Когда я прожил шестьдесят пять лет
И сгорбился от горьких дум и бед,
Решил я книгу о царях Ирана
Писать — и стал трудиться неустанно.
Писали и вельможи в те года,
Не получая денег никогда,
Вполне довольны средствами своими,
Я был поденщиком в сравненье с ними.
Они хвалили все, что я писал,
Желчь разлилась во мне от их похвал.
Мошны с деньгами завязавши туго,
Они не знали моего недуга.
Недуг мой имя бедности носил.
Лишь Дейлеми Али меж ними был,
Удачлив сам, исполненный участья,
И дружба с ним мне приносила счастье.
И благородный муж, сын Кутейбы,
Теперь мне послан милостью судьбы.
Он шлет мне даром пищу и одежду,
Он дарит сердцу добрую надежду.
Я никаких налогов не плачу,
Лишь пью, да ем, да сплю, когда хочу.
Когда б не он — не жить мне в этом доме,
А в рубище валяться б на соломе.
Как семьдесят второй пошел мне год,
Мои стихи услышал небосвод.
И вот я до конца довел счастливо
О древних подвигах рассказ правдивый.
В день арда, в месяце исфандармад,
Я кончил труд, что былями богат.
От хиджры на году четырехсотом
Закрыл я книгу, написавши все там,
Что знал о прошлом. И по всей стране
Теперь все громче речи обо мне.
Я не умру вовек! Жить буду снова
Во всходах мной посеянного слова!
И тот, кто свет ума и веры чтит,
Мой величавый подвиг восхвалит.
