На улице мне сладко было
Весёлый запах встретить вдруг
Простого ягодного мыла…
О, запах детских щёк и рук!
О, детства запах! Сразу, сразу
Всё то предстало предо мной,
О чём не вспоминал ни разу,
Что было где-то за войной.
Сейчас поверят в это разве?
Лет двадцать пять тому назад,
Что политически я развит,
Мне выдал справку детский сад.
Вы улыбнётесь, знаю: ибо
И странно это и смешно.
Педагогических загибов
Пора окончилась давно.
Меня и нынче брат мой дразнит,
Он этой справки не забыл…
Но политически я развит
Действительно в те годы был!
Я, помню, не жалел под праздник
Ни чёрной туши, ни белил,
Весь мир на белых и на красных
Безоговорочно делил.
Задорный, тощий, низкий ростом,
Я весело маршировал,
И я буржуя в каждом толстом
На улице подозревал.
Я знал про домны Приазовья
И что опять бастует Рим.
И я к друзьям пылал любовью
И был к врагам непримирим!
Мне вспоминается: вначале,
Надев с достоинством очки,
Меня детально изучали
Из Наробраза знатоки.
Я прыгал в зале неуютном,
Шнурки болтались башмаков.
Я был тогда ребёнком трудным,
По утвержденью знатоков.
«Нацелим», «сдвинем», «обязуем», —
Я слышал чуть не целый год.
Я знал: я трудновоспитуем! —
И втайне был немного горд.
Но воспитательное дело
Торжествовало. Как-никак!..
Я стал завязывать умело
Свои шнурки на башмаках.
Средь стен казарменной окраски,
С вселявшей ужас чистотой,
Как радуга, цветные сказки
Нас поражали пестротой.
А Аполлон, что над фронтоном
Квадригу вздыбил над Москвой,
Бойцом казался пропылённым
В лихой тачанке боевой.
Мы путали легко и просто,
Ребята тех далёких лет,
Иван-царевича геройство
И информации газет.
Шпалерами стояли койки.
Мы знали, тощие мальцы, —
На посевные и на стройки
От нас уехали отцы.
Когда нас в зале Марь Иванна
В кружок под вечер соберёт,
В бравурных звуках фортепьяно
Мы начинали зоровод.
Мы тоненькими голосами
Вели печально «Каравай»,
А Марь Ивановна глазами
Грозила мне «Не подвывай!»
Мы тоненькими голосами
Вели. А в глубине окна
Мерцающими корпусами
Светилась новая страна.
Во тьме деревня за деревней
Шатались в снеговой гульбе,
И хаос горестный и древний
Протяжно запевал в трубе.
Проснувшись полночью в постели,
Обняв колени, в тишине,
Мы, не стирая слёз, глядели
На вспышки дальние в окне…
Срок воспитанья был недолог, —
На счастье или на беду,
Педолога сменял педолог,
Как бы играя в чехарду.
Передо мной, как кинолента,
Мелькали лица. Рад не рад —
Объектом для эксперимента
Я неплохим стал, говорят.
За методом сменялся метод,
Был графиками полон зал.
Тот всё кричал, сюсюкал этот,
Тот кутал, этот закалял.
А где-то мать в платочке белом
Шла в громкие цеха чуть свет
Напористой завженотделом —
Ей было двадцать девять лет.
Рожь вымерзла в тот год на пашнях.
— Дай хлеб! — Был краток разговор,
И сотни страшных глаз запавших
Глядели на неё в упор.
В тот год ни воблы, ни конины
Не продавалось в городах.
Российский снег давил на спины
Томящихся в очередях.
Непринуждённы и форсисты,
В очках и с острым кадыком,
Среди народа интуристы
Гуляли важно с «кодаком».
Средь строек, вшей, недоеданий
Их поражала неспроста
В России глубина страданий
И идеалов высота.
В узорах ризы золотые,
Затейливый иконостас —
Забавы грозной Византии,
Из тьмы дошедште до нас.
В церквушке было тесновато,
Мы стали с бабкой в уголок.
О счастье рая, муке ада
Летел псалом под потолок.
Стоял я с безучастным взглядом,
Без содрогания в душе,
Стоял под раем и под адом,
Катая за щекой драже.
Отец смотрел на вещи строго,
Отец не баловал меня.
Побаивался я немного
Его солдатского ремня.
То время было как точило,
А я, как лезвие, малец.
— Будь справедливым, — мать учила.
— Упорным будь, — учил отец.
А я любил разлив природы
И тесноту вечерних звёзд.
Смотреть, грустя, на пароходы
Я выходил на Крымский мост.
Мы незаметно подрастали.
Весь мир нам во владенье дан!
Мы в пионеры поступали,
Мы колотили в барабан.
Хлестали ветки нас по коже,
Пылали в небе вымпела…
Моя любимая, ты тоже
Ведь пионеркою была!
Ты в белой блузке с синей юбкой
Дежурила, полы мела.
Смешливой, трогательной, хрупкой
Ты пионеркою была.
Мы шли полями. Пел вожатый
И знамя на плече держал.
В худой руке моей зажатый
Горн холодеющий дрожал.
Под песню маленького люда
Горел костёр в лесу светло…
Так жили, жили мы, покуда
Вдруг отрочество не пришло.
Мы стали хмуры, неуклюжи…
О, возрастная полоса,
Когда затвердевали души,
Когда ломались голоса!..
Ходили, широко шагая,
Пух появился над губой…
Но это уж пора другая,
А значит, разговор другой!
