Когда его бранят (а все кому не лень
Его бранят), когда его бранят,
Я надеваю на уши броню —
Не слушаю.
И не браню.
А тем, которые брюзжат или бранят
И брызжутся слюной у пьедестала,
Я говорю:
— Коллеги, сплюньте яд!
Или сглотните.
Ничего с вами дурного не будет.
А брызгаться вам вовсе не пристало.
Да, чувством меры он не наделён;
Да, хвастуном зовётся поделом;
Да, он стихи читает, будто чтец,
А это глупо;
Да, он раб приёма.
Но ведь не раб приёмных, не подлец,
Не льстец! Он был плечом подъёма
Поэзии, он был подъёмный кран
Поэзии — и был повёрнут к нам.
И мы учились —
рабски! —
у него,
Мы все на нём вскормились, лицемеры!
Беспамятство страшней, чем хвастовство.
А чувство меры…
Ах, было бы просто чувство.
Но с ним-то у нас негусто,
И слюна это просто месть
Тому,
У кого оно просто есть.
Когда его бранят (а все кому не лень
Его бранят), когда его бранят,
Я вспоминаю давние слова
О просто чувстве. И квартиру два.
Люблю его и тридцать лет спустя,
Люблю его — без всяческих «хотя»
И давних адресов не забывая.
Он — век мой, постаревшее дитя,
Дом семь, квартира два,
Душа живая.
