Москва нарезает ломтями
Остатки своих пустырей,
Чтоб дать кому надо по яме
И в ней прописать поскорей.
Кладбищенской службы машины
Бегут по шоссе с ветерком
Туда, где скупые аршины
Отвёл москвичу исполком.
Потом на железной каталке
Он катит в свой дальний конец,
А вслед на другом катафалке
Другой поспешает мертвец.
Ни благости нету, ни боли,
Одна круговерть-суета,
Пустое, бездушное поле…
Ну вот и деляночка та.
Последний рубеж распорядка,
Замри над окопчиком, гроб.
Да нет, не окопчик, а грядка —
Какой-нибудь сеять укроп.
«Прощайтесь!»
Простились как надо,
И трудное дело с концом.
Теснит уж другая команда —
Заняться своим мертвецом.
Как тягостен путь этот длинный
Обратно!
Как плац этот гол!
Но глянь, над подсохшею глиной
Воздвигнут всамделишный стол.
На столике, чистом от пыли,
И хлеб, и лучок молодой,
И видно, что тут не забыли
Делиться с ушедшим едой.
Не знаю, языческий, что ли,
Иль нынешний это обряд?
Поставлен покойнику столик.
Стоят эти столики в ряд.
Должно быть, ночною порою
Выходят жильцы посидеть,
И всяк над своею дырою
Нехитрую трогает снедь.
Бок о бок, не так, как иные,
Кто мрамором тяжким укрыт,
Сидят они здесь, неблатные,
Кто в общем порядке зарыт.
Они рассуждают резонно,
Что благость прольётся и тут:
Здесь будет зелёная зона,
Когда деревца подрастут.
И в эти резоны вникая, —
Обидой себя не трави.
Была теснота, и какая,
А прожили век по любви.
Нас тоже со временем спишут,
И близится время к концу.
Кто знает, — даст бог, и пропишут
На этом же самом плацу.
На наши законные метры,
К таким же, как мы, москвичам,
Где ветры гуляют, где ветры
Так пахнут Москвой по ночам.
