После похорон похвалы — бесплоднее мулов, которые
Хлопают ушами, как паруса на ветру.
По новому столбику кладбищенского забора —
Самодовольный стук. Глаза притворно мокры,
И солоны рукава, а ресницы — как шторы…
Утренний чвяк лопат отчаяньем сотрясает
Мальчика, который перерезает себе глотку тем,
Что над тьмой могилы сыплет сухими листами
Стихов. Но разве что одну незаметную косточку
выведет он этим к спасенью, когда
Молоток Судии, и колокольчик Страшного Суда
Возвестят приговор.
После времени, начинённого чертополохом и слезами,
В комнате, где папоротник сухой да чучело лисы,
Я стою рядом с мёртвой и сгорбленной Анной,
С памятью в лицемерные послепохоронные часы…
Её скромное сердце обрушивало добро фонтанами,
Щедро лужами разливалось по всем мирам Уэллса…
(Конечно, тут — чудовищное преувеличенье:
Оно — за пределами любых похвалы,
Потому что умерла Анна, как высыхает тихая капля,
И никогда бы она не позволила мне из неведомой мглы
Погрузиться в её глубочайшую душу, в её святой
Поток: слава её лежала бы незаметно и немо —
Её изломанному телу не нужен был никакой
Друид).
Но я, бард Анны,
с чуть приподнятого очага, — с алтаря
Зову служить её добродетелям все моря,
Заменить своим рокотом её деревянную речь,
Чтобы колоколом на бакене звенела сущность её добра,
Над головами гнусавящих гимны, около смертной ямы,
Чтобы пригнулись папоротники — стены лисьих лесов,
Чтобы пела её любовь, раскачиваясь во всю ширь э-той ча-сов-
ни, ставшей лесным горделивым храмом.
Благослови же её дух согбенный четырьмя птицами с четырёх сторон!
Плоть её была податлива, как молоко, и скульптура эта,
Головой до неба, с огромной грудью, вырезана из её смерти.
В комнате у заплаканных дождями окон,
В этой яростно скорбящей комнате,
В этот мерзкий год её застиранные, сведённые судорогой руки,
Её потёртый шёпот — всё выходит в промокший мир,
(И весь её разум, иссверлённый до дыр).
Лицо мертво, сжато в кулачок: ибо боль вездесуща…
Статуя Анны — 70 каменных лет —
Мраморные руки погружены в облачные кущи —
Вот монументальный довод того, чего уже нет:
Голоса, резкого жеста, псалма хватающего и не отпускающего, пока
Даже чучело лисы не вздрогнет с криком: «Любовь — это она!»
И папоротники, подпирающие старой фермы бока
Не сбросят на подоконник свои чёрные семена.
