Да, если б это трение любви
Девчонка выкрала со мною вместе
Из клетки тех запретов подростковых,
Порвалась бы резинка связи с детством,
И если бы та красная струя,
Что льётся из телящейся коровы,
Царапала бы бронхи лёгким смехом,
Тогда я не боялся б ни потопа,
Ни яблока, ни бунта мутной крови.
Пусть клетки скажут, кто мужик, кто баба.
Уронят сливу, словно пламя плоти,
И если волосы бы прорастали,
Как крылышки гермесовых сандалий,
И эти бёдра, детские пока,
Чесались бы… ну, как у мужика.
Я не боялся бы ни топора,
Ни виселицы, ни креста войны.
Пусть пальцы скажут, кто я есть, рисуя
На стенке девочек и мужиков,
И я не убоюсь движений силы
Туда-сюда… И голодом подростка
Жар обнажённых нервов тренируя,
Не убоюсь чертей, зудящих в ляжках,
И той, рождающей людей, могилы.
Да, если б это трение любви,
Которое ничьих морщин не тронет,
Но и омолодить не сможет тоже,
Меня бы щекотало… Если б старость
Хранила мужество творить всегда,
Не убоялся б я походки крабьей,
И пены моря: пусть у ног любимых
Прибои мёртвые рождают брызги,
И время охладится как вода!
Мир этот полу-дьявол. полу-я,
Наркотиком, дымящимся в девчонке,
Обкрутится вокруг её бутона
И наконец-то выплеснет желанье,
Пока ж — сижу бессильно-стариковский,
И все селёдки моря пахнут бабой,
А я сижу, смотрю на эти пальцы,
Куда-то уносящие дыханье…
Так это тренье, что меня щекочет, —
Игрушка обезьяны между ляжек?
Младенчество людского рода? Или
Предвестье мокрой и любовной тьмы?
И пусть грудь матери или любимой
Прекрасна, пусть мы в этом утопили
Свои шесть футов трущегося праха —
Но лёгкость смеха не постигнем мы.
Что это трение? Пёрышко по нервам?
Смерть по бумаге? Жаждущие губы?
Христос рождается уже в терновом
Венке под древом жизни? Смерть иссохнет,
Но шрифт — стигматы слов моих — начертан
Пером твоих волос Дождусь же дня,
И станет тренье взрослости и слова
В конце концов метафорой меня!
