Ты, ставший, у священного потока, —
Так, речь ко мне направив острием,
Хоть было уж и лезвие жестоко,
Она тотчас же начала потом, —
Скажи, скажи, права ли я! Признаний
Мои улики требуют во всем».
Я был так слаб от внутренних терзаний,
Что голос мой, поднявшийся со дна,
Угас, еще не выйдя из гортани.
Пождав: «Ты что же? — молвила она. —
Ответь мне! Память о годах печали
В тебе волной еще не сметена».
Страх и смущенье, горше, чем вначале,
Исторгли из меня такое «да»,
Что лишь глаза его бы распознали.
Как самострел ломается, когда
Натянут слишком, и полет пологий
Его стрелы не причинит вреда,
Так я не вынес бремени тревоги,
И ослабевший голос мой затих,
В слезах и вздохах, посреди дороги.
Она сказала: «На путях моих,
Руководимый помыслом о благе,
Взыскуемом превыше всех других,
Скажи, какие цепи иль овраги
Ты повстречал, что мужеством иссяк
И к одоленью не нашел отваги?
Какие на челе у прочих благ
Увидел чары и слова обета,
Что им навстречу устремил свой шаг?»
Я горьким вздохом встретил слово это
И, голос мой усильем подчиня,
С трудом раздвинул губы для ответа.
Потом, в слезах: «Обманчиво маня,
Мои шаги влекла тщета земная,
Когда ваш облик скрылся от меня».
И мне она: «Таясь иль отрицая,
Ты обмануть не мог бы Судию,
Который судит, все деянья зная..
Но если кто признал вину свою
Своим же ртом, то на суде точило
Вращается навстречу лезвию.
И все же, чтоб тебе стыднее было,
Заблудшему, и чтоб тебя опять,
Как прежде, песнь сирен не обольстила,
Не сея слез, внимай мне, чтоб узнать,
Куда мой образ, ставший горстью пыли,
Твои шаги был должен направлять.
Природа и искусство не дарили
Тебе вовек прекраснее услад,
Чем облик мой, распавшийся в могиле.
Раз ты лишился высшей из отрад
С моею смертью, что же в смертной доле
Еще могло к себе привлечь твой взгляд?
Ты должен был при первом же уколе
Того, что бренно, устремить полет
Вослед за мной, не бренной, — как дотоле.
Не надо было брать на крылья гнет,
Чтоб снова пострадать, — будь то девичка
Иль прочий вздор, который миг живет.
Раз, два страдает молодая птичка;
А оперившихся и зорких птиц
От стрел и сети бережет привычка».
Как малыши, глаза потупив ниц,
Стоят и слушают и, сознавая
Свою вину, не подымают лиц,
Так я стоял. «Хоть ты скорбишь, внимая,
Вскинь бороду, — она сказала мне. —
Ты больше скорби вынесешь, взирая».
Крушится легче дуб на крутизне
Под ветром, налетевшим с полуночи
Или рожденным в Ярбиной стране,
Чем поднял я на зов чело и очи;
И, бороду взамен лица назвав,
Она отраву сделала жесточе.
Когда я каждый распрямил сустав,
Глаз различил, что первенцы творенья
Дождем цветов не окропляют трав;
И я увидел, полн еще смятенья,
Что Беатриче взоры навела
На Зверя, слившего два воплощенья.
Хоть за рекой и не открыв чела, —
Она себя былую побеждала
Мощнее, чем других, когда жила.
Крапива скорби так меня сжигала,
Что, чем сильней я что-либо любил,
Тем ненавистней это мне предстало.
Такой укор мне сердце укусил,
Что я упал; что делалось со мною,
То знает та, кем я повержен был.
Обретши силы в сердце, над собою
Я увидал сплетавшую венок
И услыхал: «Держись, держись, рукою!»
Меня, по горло погрузи в поток,
Она влекла и легкими стопами
Поверх воды скользила, как челнок.
Когда блаженный берег был над нами,
«Asperges me», — так нежно раздалось,
Что мне не вспомнить, не сказать словами.
Меж тем она, взметнув ладони врозь,
Склонилась надо мной и погрузила
Мне голову, так что глотнуть пришлось.
Потом, омытым влагой, поместила
Меж четверых красавиц в хоровод,
И каждая меня рукой укрыла.
«Мы нимфы — здесь, мы — звезды в тьме высот;
Лик Беатриче не был миру явлен,
Когда служить ей мы пришли вперед.
Ты будешь нами перед ней поставлен;
Но вникнешь в свет ее отрадных глаз
Среди тех трех, чей взор острей направлен».
Так мне они пропели; и тотчас
Мы перед грудью у Грифона стали,
Имея Беатриче против нас.
«Не береги очей, — они сказали. —
Вот изумруды, те, что с давних пор
Оружием любви тебя сражали».
Сто сот желаний, жарче, чем костер,
Вонзили взгляд мой в очи Беатриче,
Все на Грифона устремлявшей взор.
Как солнце в зеркале, в таком величье
Двусущный Зверь в их глубине сиял,
То вдруг в одном, то вдруг в другом обличье.
Суди, читатель, как мой ум блуждал,
Когда предмет стоял неизмененный,
А в отраженье облик изменял.
Пока, ликующий и изумленный,
Мой дух не мог насытиться едой,
Которой алчет голод утоленный, —
Отмеченные высшей красотой,
Три остальные, распевая хором,
Ко мне свой пляс приблизили святой.
«Взгляни, о Беатриче, дивным взором
На верного, — звучала песня та, —
Пришедшего по кручам и просторам!
Даруй нам милость и твои уста
Разоблачи, чтобы твоя вторая
Ему была открыта красота!»
О света вечного краса живая,
Кто так исчах и побледнел без сна
В тени Парнаса, струй его вкушая,
Чтоб мысль его и речь была властна
Изобразить, какою ты явилась,
Гармонией небес осенена,
Когда в свободном воздухе открылась?
