Не умрешь, народ!
Бог тебя хранит!
Сердцем дал — гранат,
Грудью дал — гранит.
Процветай, народ, —
Твердый, как скрижаль,
Жаркий, как гранат,
Чистый, как хрусталь.
Поэт видит неизваянную статую, ненаписанную картину и слышит неигранную музыку.
Книги мне дали больше, чем люди. Воспоминание о человеке всегда бледнеет перед воспоминанием о книге.
Ты, последний мой колышек
В грудь забитую наглухо.
Я не выношу любовного напряжения, у меня – чудовищного, этого чистейшего превращения в собственное ухо, наставленное на другого: хорошо ли ему со мной? Со мной уже перестаёт звучать и значить, одно – ли ему?
Если меня когда-нибудь не раздавит автомобиль или не потопит пароход — все предчувствия — ложь.
Я всё говорю: любовь, любовь.
Но — по чести сказать — я только люблю, чтобы мной любовались. — О, как давно меня никто не любил!
Четкость моих чувств заставляет людей принимать их за рассуждения.
Руки даны мне — протягивать каждому обе,
Не удержать ни одной, губы — давать имена,
Очи — не видеть, высокие брови над ними —
Нежно дивиться любви и — нежней — нелюбви.
Снежинки — это небесные саламандры.
О как я рвусь тот мир оставить,
Где маятники душу рвут,
Где вечностью моею правит
Разминовение минут.
Я Вас бесконечно (по линии отвеса, ибо иначе Вы этого принять не можете, не вдоль времени а вглубь не-времени) — бесконечно, Вы мне дали так много: всю земную нежность, всю возможность нежности во мне, Вы мой человеческий дом на земле, сделайте так чтобы Ваша грудная клетка (дорогая!) меня вынесла, — нет! — чтобы мне было просторно в ней, РАСШИРЬТЕ её — не ради меня: случайности, а ради того, что через меня в Вас рвётся.
Вижу Ваше смуглое лицо над стаканом кофе — в кофейном и табачном дыму — Вы были как бархат, я говорю о голосе — и как сталь — говорю о словах…
Одна половинка окна растворилась.
Одна половинка души показалась.
Давай-ка откроем — и ту половинку,
И ту половинку окна!
Весь наш дурной опыт с любовью мы забываем в любви. Ибо чара старше опыта.